Русская словесность как исполнитель воскрешения

(Аннотированные тезисы доклада 2004 г.)

7 декабря 2018 г. 15:48

  1. Две традиции понимания словесного искусства: традиция риторики (школьная, от Аристотеля) и традиция поэтики (органическая, от Ф.Шлегеля-Новалиса).

 

Традиционное риторическое понимание сути словесного искусства, восходящее к Аристотелю, – это речь (письменная или устная – не важно) с каким-то намеренным (не случайным) построением. Однако мы строим очень разные речи, и у каждой – своя цель: кусок хлеба, истина, политическая интрига или бескорыстное эстетическое наслаждение. Риторика занимается речью безотносительно к её конкретному содержанию, главное, что это активная речь с целью убедить собеседника по любому поводу, в любой предметной сфере. Поэтика же исследует речь, доставляющую удовольствие собеседнику (слушателю, читателю) самим совершенством способа подражания любым предметам.

Другая теоретическая традиция понимания искусства слова вполне внятно начинается с романтизма. Она связана с приданием особого статуса фантазии, воображению, которое осознается как реальная природная сила. Блейк: «Природа и есть само Воображение… Мир есть бесконечное видение Фантазии». Воображение напрямую или через посредников способно конкурировать с реальной природой, трансформируя её по своему произволу и даже порождая вновь какие-то ее реальные элементы, а то и целые обособленные миры. Средств, какими пользуется воображение (или дух поэзии, если стать на точку зрения Новалиса или Шелли, которые были наиболее близки к науке поэтики), может быть огромное количество: камень в архитектуре и скульптуре, пластическое движение в танце, нечленораздельный звук в музыке, слово в поэзии. Однако любые средства, как именно средства для бытия чего-то, до определённой степени служебны и вторичны, находятся в непрерывном совершенствовании под давлением развивающейся силы воображения. Всё, вся реальность вырастает из духа поэзии и в конце концов целый мир должен быть заново создан внутри поэзии, пришедшей в состояние максимальной космической целостности. Иначе говоря, воспринимать словесность следует так же, как индивида, народ, технику, вселенную и т.п. А это трудно как раз такому воззрению, которое всё в словесности сводит либо к сознательной цели личности (убеждению), либо к её телесно-предметному чувству (удовольствию).

 

  1. Различение литературы и беллетристики, фольклора и словесности, поэзии и науки, словесности и литературы в истории отечественной филологии.

 

Белинский ещё только определялся в словах (словесность – любые словесные произведения, литература – сознание народа, проявленное публично, поэзия – мышление в образах, наука – мышление понятиями и т.п.). Его понимание было систематизированием имеющихся в то время пониманий. Вместе с тем имеющиеся тогда понимания суть само собой разумеющиеся толкования наличных слов, т.е. представления русского языка, достигшего состояния классической кодификации. Эта кодификация нормальна и для нынешнего времени, поэтому и суммированные представления Белинского, несмотря на их естественную расплывчатость и диффузность, всё еще современны и верны как языковое сознание проблемы.

Потебня смотрел на эти же явления с языковедческой точки зрения – как на произведения языка вéдения (ведания, мудрости), как на инструменты выведения мыслей с помощью слова. Основой этого языка ведения, равносильного первой человеческой способности ума, является постоянная (но ситуативная по поводу) связь языковых, чувственных и рациональных задатков человека, которая схематически передаётся с помощью трехчленной конструкции: внешняя форма, внутренняя форма, содержание (= слово, образ, идея; = знак, представление, значение). В той или иной реальной ситуации, обращая внимание на свои и чужие звуки (знаки), человек что-то представляет, воображает себе, а потом приписывает этой связи звука, предметов и воображения какие-то дополнительные смыслы-значения. Это пример общей схемы действия языка ведения применительно к любому словесному произведению (языку, стиху, трактату). Хотя движение мысли может быть не только таким, но и вообще любым. Эта языко-ведческая способность ума (почти произвольная способность вести себя языком и вести язык вестью своей способности), состоящая в таком постоянном чудесном сравнении-сравнивании разных элементов реальности и души, в конечном счёте и составляет суть поэзии, поэзии как принципа деятельности, строже говоря, языка как первоначальной поэзии и первоначальной же деятельности по образованию человека из животного.

Поэзия в узком, собственном смысле слова связывает наличные человеческие задатки особым способом. А именно: поэзия, пользуясь словом, восстанавливает прежний его образ, присоздавая ему всякий раз кое-что новое в зависимости от того значения, к которому образ применяется-примеряется (т.е. значение, которое образ и хочет высказать, и хочет создать). Другой способ представлен в прозе, в такой разновидности словесной деятельности, которая становится и «словесной формой» науки. Проза при употреблении тех же слов отличается забвением образа, но употребляет только какую-то одну его сторону, «частный случай, факт», который важен лишь как связь с «общим положением». Отсюда ясно, что постоянная схема сравнивания языко-ведческих элементов в поэзии есть иносказательное изречение, а в прозе – тождесловное. «Поэзия есть аллегория, а проза – тавтология».

На этой базе попутно Потебня различает «народную» и «новую» поэзию, фольклор и авторскую словесность. Как метод и та, и другая остаются иносказанием; главное отличие связано с тем, что фольклор преимущественно восстанавливает образ, а словесность – создаёт новый.

Бахтин рассматривает произведение любого речевого жанра (язык, роман, культуру) как результат диалога стилистически заряженных словесных поступков индивидуумов, создающих в этом диалоге свое общее друг с другом и с природой событие бытия. Традиционное, внешне понимаемое эстетическое событие общения автора и читателя по доставлению удовольствия одним другому меняется на подлинное понимание эстетики как сферы бытийного контакта человека и природы, взаимопроникающих друг в друга и в ценности произведения создающих новый мир, новую сферу жизни. Точно так же целесообразное говорение полемистов уступает место речевому поступку, словесному делу, от которого зависит, существовать или нет целой вселенной.

Для Бахтина ни один факт слова не может существовать абстрактно. Всё создаётся в каком-то конкретном мире, в социальном разноречии, на фоне и с использованием всех прежних фактов и слов. Все конкретные занятия Бахтина – это стилистика. Например, определения поэтического и прозаического слова. Бахтин рассматривает словесные описания предметов в сравнении с реальными предметами и словами прежних описаний этих предметов. Тем самым он замечает разницу поэтического и прозаического предметов (отложенное, выношенное – ситуативное, сиюминутное содержания), разницу словесной среды, языковой ситуации, задающей условности, нормы поэтического и прозаического восприятия (авторитетное – смеховое отношения), и разницу словесных установок передачи чужих слов (условно-монологическая – социально-диалогическая).

Все послебахтинские поиски смысла словесности так или иначе опираются на три названных типовых подхода к делу.

 

  1. Авторские определения ключевых понятий (с точки зрения теоретической поэтики).

 

Словесность – родовая деятельность индивидуумов по общению, состоящая в аналоговом смыслообразовании речи в конкретной предметной ситуации, в творении многостороннего ознакомления значений и в произведении целостного знака и значения как системы вéдения порождённого в этом общении родового существа. Словесность наделяет реальность вéдением, языком и сознанием, начиная с того, что она вообще их сначала создаёт. Так возникли в истории не только язык и мышление, но и трудящаяся рука, индивидуумы, народ, общество, письмо, партии и т.д. А в будущем словесность произведёт ещё множество таких форм, которые могут показаться сейчас и чуждыми человеческому слову – киборги, мыслящие животные и растения, разумные планеты и звёздные скопления.

Через словесность люди образуют себя как общающееся словом едино-родное существо, делая в конкретном словесно-речевом факте, доведённом до языкового, очередное прибавление в единое самосознание мира.

Традиционная словесность в этом контексте является такой формой общения индивидуумов, которая в конкретной речевой ситуации использует и превращает отдельные речевые предметы в язык общения. Таким образом, предметы, люди, слова испытываются на совместимость, приобщаются друг к другу, сплачиваются, свидетельствуют друг другу в пользу того, что они существуют на одном языке, помнят его, хранят те же ценности. Традиционная словесность (и в форме фольклора, и в форме беллетристики, массовой или идеологической) – это стояние конкретного слова в истории, закрепление какого-то важного пласта мышления вне времени, перевод его из эпохи в эпоху путём простого подключения предметов эпохи к уже выработанному языку общения. Без базисной традиционной словесности, составляющей значительный, больший объем от всей словесной деятельности, не состоялось бы ничего нового. А оригинальная словесность в прежней форме общения всегда находит какие-то резервы, расширяет смыслы, обнаруживает мышление в других планах бытия, видит новую речь, тем самым влияя на язык и на самосознание рода. Оригинальная словесность создаёт экземпляры, образцы подражания, ориентиры, колодки для дальнейшей словесной деятельности, т.е. изобретает новые тела, топосы для будущего соединения общающихся в словесности словесных единиц.

Письменность – способ закрепления, сохранения и использования словесной информации, состоящий в образовании и широком распространении в обществе исторически стабильных системных средств фиксации, воспроизведения и приложения смысла, вследствие чего происходит материализация словесного общения. В настоящее время такими средствами являются существующие системы письма, системы хранения произведений письма, библиотеки (банки информации на бумажных и электронных носителях), и системы образования, оживляющие письменность, приводящие её в действие. А уровень материализации общения доведён до форм виртуально-киборганических моделей (постановки прежней жизни, точнее, мифологического образца, в клипах, клонах, карнавалах, вещах, событиях и т.д.).

Литература – деятельность общества в системе образования письменных ценностей, состоящая в производстве, тиражировании и доведении ценного смысла окружающего мира до индивидуумов, с помощью которой происходит нормализация сознаний и взаимоотношений людей друг с другом и с миром, воспроизводящая речевое и социальное поведение людей. Литература даёт зрение видеть мир, язык говорить о нём, речь говорить в нём, поступок действовать в нём и план, схему действия.

В рамках литературы необходимо отличать разного рода беллетристическую литературу (массовую, эстетическую, идеологическую) и литературную словесность. Беллетристика, будучи формой воспроизводства в жизни прежних литературных типов, является ценностью по тем условиям игры, какие приняты в том или ином круге, узусе образования ценностей. По этой причине беллетристику можно назвать ещё и условной литературой. Тем не менее эта условная литература не только повторяет литературные образцы, не только воспроизводит авторов (как «Разгром» – «Войну и мир»), но и пускает в реальную жизнь героев литературы (игра Ноздрёва в шахматы превратилась в Нью-Васюки Бендера, а те реализовались в шахматном Сити Илюмжинова). Наоборот, литературная словесность занята безусловными ценностями, всей полнотой живой жизни и в её чисто словесном, и крайне предметном проявлениях. Эта живая литература есть перепроизводство литературных типов совместно с жизненными. Она вбирает жизнь внутрь себя и выстраивает её там в новой оживотворяющей форме. Степень и глубина перепроизводства с каждой новой эпохой увеличиваются, и уже сейчас есть устойчивые литературно-словесные ниши, которые не только перемалывают реальность, но и порождают её (как «Архипелаг ГУЛаг» породил колонизованную бытность нынешней, распавшейся на «невидимые» острова России).

Даже в этой системе определений слово «словесность» повторяется так часто, что очень легко перепутать его значения. Первый общий смысл указывает на словесность как родовую словесную деятельность, которая есть всегда и везде, начиная от обезьян, и будет всегда, даже при отсутствии бумаги, типографий и грамотных людей, кои, к примеру, достигли такой просветлённости, что общаются парапсихологически. Однако, пока есть общение, будет и словесность, пусть хотя бы умственная океаническая деятельность. Соответственно, традиция и оригинальность в любой словесности останутся обязательными видами. Эти виды словесности не обязательно требуют общества, письма, типографий, критиков и читателей; зато в них обязательна работа словесных партнёров по общению, слиянию в словесный род.

Литературная словесность, будучи по своей материальной природе литературой, письменной, издательской и т.д. деятельностью общества, тем не менее по своему методу, способу отношения к жизненному материалу, нагляднее всего из литературных явлений проявляет особенности родовой словесности: она является живой жизнью внутри печатно-публичного слова. В отличие от неё беллетристика внедряет в живую жизнь условные шаблоны, типы, личины.

Ниже речь пойдёт только о явлениях литературы – об условной литературе и безусловной словесности.

 

  1. Русская словесность (правая слава, прославление-выявление подлинной исторической жизни) в отличие от других явлений мировой словесности – древнеиндийской (суд переживаний), ветхозаветной (жизнь-общение с Богом), мусульманской (жизнь по вере в общине-умме).

 

Русская литература с самого своего возникновения в древности оказалась литературной словесностью. Это была далеко не первая словесность в истории. Однако русская словесность своим содержанием приняла всеобщую реальную историю.

К примеру, ветхозаветная, иудейская словесность бала далека и от истории как таковой, и от её всечеловеческого единства тем более. Иудеи сознавали себя уникальным народом, избранным Богом, в этом качестве и противостоящим всему человечеству. Их избранность состояла в непосредственной способности контактировать с Богом, получать его откровения, жить в непрерывном с ним общении. Жизнь в общении с Богом, вечным и вездесущим существом, никак не является историей. Это лишь вечно-неподвижный миг времени, век всевременья, олам (по С.С. Аверинцеву). В этом смысле и весь Ветхий Завет и примыкающая к нему литература – это память-памятник Божественного олама творения человека, от физического до духовного.

Мусульманская словесность (Коран, сунна и их чтение-толкование, т.е. деятельность исламской общины в словесных источниках) представляет собой повседневный ритуал жизни каждого верующего в исламе, на территории истины, в рамках своей уммы (общины верующих) продвигающегося к спасению. Эта словесность аутентичного чтения Книги гарантирует своего рода автоматическое достижение цели уммой. Однако все цели достигаются не реальной, а духовной уммой, не в истории, а, так сказать, теоретически, в идеальном мире, достигшем состояния абсолютной целостности, полной божественой связанности.

Итак, русская словесность устремилась на поиск, выявление, прославление и реализацию подлинной исторической жизни, Истории как целостного акта единой человеческой жизни. Сначала это была просто история Руси (к примеру, от Нестора до Карамзина), потом – история Богочеловечества (Вл. Соловьев). Однако общий принцип подхода к этой реальной истории оставался неизменным. История мира мыслилась так или иначе как христианская литургия, вовлекающая каждого человека в историческое общение-причащение к общему телу и делу. Так, объединяет «Слово о полку» совсем не героическим поводом поражения Игоря; Болконский, пусть и через смерть, приобщается к русскому мiру, а Каценеленбоген Гроссмана накануне смерти полон оптимизма и в толковании самоосвобождения жизни даже через её полное сращение с концентрационным лагерем. Всегда история в русской словесности предстаёт и создаётся в виде вневременного общения людей разных эпох. По виду инфернальность реальности непрерывно увеличивается, происходит смешение времён, в жизни возникает засилье прошлых героев и подлецов. Однако этот всевременный конфликт разрешается тем образом, что История – это литургия: жизнь, смерть и воскрешение. Через историю достигается всеобщее воскрешение живших. Как именно? История, проводя живых и мёртвых через Суд слова, есть по своей сути вечная словесность. Судьба истории, собственный план Истории есть плавный переход в Словесность – от действий Слова посредством человеков до действий Человека посредством слов. Русская словесность на протяжении всей своей тысячелетней истории и была повседневной реализацией плана Истории-словесности, исполнителем её главного и единственного дела, что впервые естественнонаучно начертано В. Федоровым в проекте его общего дела.

История русской словесности являет собой все необходимые этапы превращения с виду необязательного риторико-эстетического сочинительства в словесный стержень общего дела.

 

  1. Линия развития русской словесности, создающей на протяжении своей истории внутри себя Духовную Личность Воскресителя, а саму себя как сферу-кос­­мос воскрешения: др.рус. словесность как христианская нравственность, изящная словесность ХVII- ХVIII вв. как светский моральный собор, художественная литература ХIХ в. как самосознание воскресающей Церкви (лето-пи­сание Истории-воскрешения), социальное словотворчество кон. ХIХ– первой половины ХХ вв. (эпохи внехрамовой литургии коммунизма) как ценностное воссоздание прошлого (слово-писание Воскресителя), книжное речеизлияние второй половины ХХ – начала ХХI вв. как вочеловечивание прошлого знака (про-писание, прописи воскрешённых).

 

Действительность и действенность литературной словесности в сфере повседневной словесности определяется той речевой ситуацией, в которой ценности литературные и жизненные соотносятся, сравниваются друг с другом. Если очень коротко, то смену эпох в истории литературы лучше всего наблюдать по общему самосознанию ценности литературы для общества.

Так, древнерусская словесность (Д.С. Лихачёв, А.М. Панченко) воспринималась как необходимая часть общерелигиозной жизни. Вся словесность как целое была субъектом сознания, а конкретные авторы – исполнителями её замысла по объятию христианской истории и перевоплощению её в нечто целое и целостное (например, в Третий Рим Филофея). Люди, бывшие в лоне этой словесности, не только писали, но и действовали, жили в соответствии с этим замыслом. Словесность полностью задавала границы всей нравственной жизни, была её основанием. Это была непрерывно читаемая и писомая книга истории в современной жизни.

Изящная словесность ХVII- ХVIII вв. воспринималась уже несколько иначе. Она казалась искусством, чем-то изысканным. Но отвлечение от жизни было далеко не абсолютным. Эта словесность была регламентом и средоточием светской духовной жизни народа. Соответственно её содержанием стала высокодуховная история жизни: этически, научно, изящно, а значит и идеологически, морально, окрашенные факты светской, почти частной истории. Из внехрамовой церкви повседневной жизни словесность стала светским моральным собором избранного общества.

С образованием этого духовного собора (или русской интеллигенции, воплощённого творческого духа) он стал действовать, специализируясь по словесным жанрам. От Карамзина до Соловьевых, отца и сыновей, история была описана, понята, был сформулирован её замысел как литургии, истории воскрешения. Параллельно с этим словесность стала внутри себя создавать образ, духовную Личность, которой под силу общее дело – Пророка, Мышкина, Мiр, Интеллигента и т.п. Литературная словесность осознавалась как повседневное самосознание общества, его духовный наставник («Дневник писателя»и т.п.), или просто литературная церковь, собор искусства, чистого или ангажированного, не так уж и важно. В конце концов именно сама словесность была понята как та сила, которая «спасёт мир».

Следующая эпоха и была попыткой непосредственного спасения мира: в социальной сфере – революционным движением (создающим общее тело Воскресителя) от народничества до сталинизма и экспансии социализма в Европу, в литературной сфере – воскрешением в образах, внутри словесности, реальной истории и её персонажей. Форм воскрешения было множество, вплоть до дьявольского самописания Писания у Булгакова в «Мастере». Но ни социальное спасение, создающее лишь смертное тело, ни словесностное воскрешение, лишь воображающее прежнее сознание, не стали подлинным спасением и воскрешением в силу своей частности и имитативности. Достигнутый максимум – внедрение в жизнь людей с умом литературного персонажа (вроде Ивана Бездомного). По это причине и отношение к литературе будто к культовому, жреческому делу, постепенно сошло на нет: она стала восприниматься идеологической имитацией истины.

В нынешнее время литературная словесность ещё больше отдалилась от социальной жизни (которая чрезвычайно дробится и суверенизирутся каждой своей мелочью – автомизация частей общего тела), став каким-то непроизвольным, автоматическим письмом схимников, ценимых лишь в своём кругу (эволюция: от ценности запретной Правды, Солженицына, например, до ценности известных брэндов). Однако содержание этого атомизированного и бесконечно автономного мира и словесного сознания представляет из себя самодеятельность всех прежних знаков и знаковых систем. По виду это простая игра прежними ценностями (постмодернизм), однако по сути это самовыговаривание, исповеди прежних знаков, эдаких абстрактных личностей прошлого. Тем самым прошлое, пусть как знак, взятый из прошлого, стало жить новой жизнью внутри современной знаковой системы. Это и есть начало реального воскрешения. Современная Правда русской Истории в начале этой эпохи в 1960 гг. (тот же Солженицын) стала Вечной Ложью современных мнений, т.к. говорящие прошлые Знаки не могут знать современности. Современная форматная словесность абсолютна презираема, т.к. она является неуправляемой, нечленораздельной речью, диким состоянием воскрешённых сознаний. Ей не хватает Языка и Самосознания. А эти главные инструменты словесности создаются неформатной словесностью, которая сейчас в свою очередь презираема профессионалами, да и просто никому не известна, не пройдя стадии литературно-издательской, оставаясь дописьменной словесностью.

 

  1. Ближайшее будущее словесности: создание всеисторической личности языка-Глагола, устанавливающего автоматическую связь слова и дела, – превращение словесности в общее дело.

 

До настоящего времени содержательное дело словесности было и остаётся тайным делом. До сих пор всерьёз не принимается влияние литературы на мир. Хотя «Капитал» был сначала написан и лишь спустя десятилетия реализован в нашей стране. Еще больше опосредованность в том случае, когда реальность реализует не «Капитал», а те же «Мёртвые души», включая неясное будущее, казалось бы, ненаписанного 2 и 3 томов. Если личность вдруг почувствует себя Диогеном или Юлием Цезарем, то её, конечно, определят в психбольницу. Но как быть с тем, что какой-то Березовский точно ведёт себя как Чичиков, а Илюмжинов как Бендер? Всё это в наш век приколов воспринимается как прикол. Но лишь до тех пор, пока не станет очевидной связь источника и результата, пока сам результат не засвидетельствует, кто он таков.

Для достижения такой стадии нужна совершенно другая организация словесности, необходима иерархия языковых ценностей, которая автоматически назначала бы цену любому достижению и любому казусу в литературе, а затем и в жизни. Больше того – назначала и давала бы эту цену в денежном эквиваленте. Только с появлением такой иерархии возникнет единая знаковая система для общения автономизированных тел и душ, один Язык общения, который одновременно станет базой построения сверхиндивидуального, общего Самосознания.

Для достижения такой, кажется, немыслимой цели требуется совсем другое устройство всех средств массовой информации. Необходимо превратить их в средства массового общения – в такую общую зону контакта всех со всеми, где устроен один и единый порядок конкурсного продвижения идей и дел в центр общего внимания. Только в состоянии общей концентрации можно делать общее дело.

27.4.-27.8.2004


Книга по этой теме, добавленная для продажи:  "Русская словесность как исполнитель воскрешения. Замечания к теории словесности и примерная схема исторического дела словесности-воскрешения. 2004, 60 с."