Двенадцать раз „Двенадцать"

(Поэма Блока как сообщение истории)

24 января 2019 г. 19:54

1.

История "Двенадцати" Александра Блока, начавшаяся в 1918 году в январском двадцатидневно-ясновидящем напряжении, насчитывает более семидесяти лет. Случайно ли она совпала во времени с достославной советской историей, подходящей к своему концу? С самого начала поэма породила взрывные кривотолки, полярные по существу интерпретации одних и тех же мест. Одни восхваляли ее как величайший гимн Октябрьской революции, свалившей "старый мир" с подмостков истории[1], другие превозносили как честнейший документ катастрофы, стершей с лица земли Великую Святую Россию[2]. Полярность критик вызывалась, конечно, неслыханной амбивалентностью картин: каждая из сторон ставила в заслугу Блоку один аспект, другой стараясь преуменьшить. Однако при всей противоположности подходов, как это ни парадоксально, все критики единодушны в том, что Христос-то – уж совсем не пришей кобыле хвост, искусственный довесок[3]. Отчего же это странное единодушие врагов?

Учитывая, что Христос – центральное, главное искание поэмы и ее основное содержание, нужно признать, что согласие врагов только открывает их одинаковое непонимание "Двенадцати". При чем тут революция – Маркизова лужа политики!  Блок чуткой душой своей приник к самой основе бытия и услышал такую музыку, такой адский зубовный скрежет, что умер от одного этого звука. Его смерть предвещала и не такие еще смерти, которые несло только одно из воплощений услышанного им шума – революция. В "Двенадцати" Блок расшифровал код бытия (и уж тем более – революции), сотворил ключ к нему  – с таким непонятным шифром, что за семьдесят лет мы ни разу не воспользовались этим ключом, чтобы проникнуть сознанием за ту дверь, за которую и Блок, и каждый из нас входит посмертно.

И хорошо бы шифр этот был запрятан в дальние тайники, в сверхсимволические условности художества. Нет же: он на самом виду, наверху, повторен неоднократно, забивая слух своим однообразием.

"Двенадцать", двенадцать, двенадцать... – талдычил Блок. Но мы не хотели, точнее – не могли и не можем понимать очевидное, считая его  безделкой, никчемной пустышкой, вздором.

Да и в самом деле: любое произвольно взятое "двенадцать" – действительно вздор! Что такое 12 глав?! Шутка. Утонченность эстетства, намёк. Одним словом – ничего более, чем случайная игра воображенья, формальность, отвечающая, правда, названию поэмы.

Однако уже в этом соответствии растет символ – задаются его глобальные границы[4]: бесконечное, неопределенное, неиссякаемое по возможностям "двенадцать" в названии жестко связывается с четким, определенным, однозначным расчленением целого. Деление бесконечности, градация всех возможностей, обнаружение структуры мира возможностей – вот фоновое, фундаментальное содержание блоковского символа. 12 глав, 12 ступеней – вот что возможно во всем возможном. Это симфония, симфония ещё без звука, без голоса, без музыки, симфония чистого духа возможностей, чистого бытия, единства, скрепляющего все содержание.

Можно ли расширить эту исходную символическую установку? Вряд ли, некуда уже. Поэтому остается одно: сузить, дойти до самой конкретной детали, до самого конкретного содержания – чтобы осознать и буквальнейший смысл "Двенадцати".

 

2.

 Две реальности, взаимно ограничивающие друг друга в этом символе, – все возможное и членение на 12 глав. В таком виде это абсолютная бессодержательность. Но в таком виде символ не существует ни секунды, так как автоматически возникает вопрос: двенадцать? а почему именно двенадцать глав? Почему не 3, 5, 7? Да потому – вспомним очевидное, – что 12 – это вполне обычное, самое привычное для человека членение. День состоит из двенадцати часов, год – из двенадцати месяцев. Одним словом, некоторый временной отрезок укладывается в 12 градаций.

Внутри символа неизбежно возникает своя собственная жизнь: реальность членения, 12 глав, сближается в метафорическом единстве с общепринятой градацией времени. Почему это метафора, а не символ? Потому что символ сближает несоединяемые, параллельные реальности (в пределе – выговоренную действительную и идеальную, которую создает наше воображение по аналогии с первой), а метафора связывает не любые реальности, но только два разных факта одной действительности, причем – не только связывает эти факты, но еще совершает и взаимоперенос их признаков.

«Двенадцать», таким образом, самым первым, общим приближением к привычной конкретике выступает как поэма времени, исторического следования двенадцати частей друг за другом. При этом метафорическое сближение требует воспринимать каждую главу как своего рода портрет одной ступени исторического цикла, а каждую ступень времени – как реализацию или воплощение смысла, ухваченного соответствующими главами. Эта поэма является выговоренной историей, в ней нет ничего более, чем сказала сама история[5]; и в то же время поэма – это сознание исторического цикла, нечто отличное от истории. С двух этих сторон своего устройства она требует, чтобы действительный смысл 1917 года мы осознали с ее помощью (как это и начали все её критики, правда поверхностно, односторонне!) и чтобы любую историю мы читали по "Двенадцати" как по единственному путеводителю и лучшему интерпретатору.

Так устраивается метафорическая сторона блоковского символического единства. Параллельно с этой видимой, рационализируемой стороной что-то совершается и в идеальной стороне символа. Метафорическая сторона намекает на другую. Что содержит этот намек – в полном объеме вовек неустановимо, хотя каждый раз решается произволом читательской личности, волей воспринимающего духа, творящего содержание намека. Говоря вообще, метафора «двенадцати глав-двенадцати ступеней времени», истории намекает на все варианты градуирования бытия.

 

3.

Чтобы проникнуться в полной мере интуитивным созерцанием намека, нужно и дальше различить метафорическое единство двенадцати градаций времени, этой намекающей формы. Нужно приступить к различению внутреннего устройства поэмы, которая пока что сформулирована в общем – как недифференцированное число и порядок. Мы обнаружили формующую активность – активность аристотелевской формы; теперь необходимо внести в эту форму, по её закону, материал.

Первым пластом материала, в котором содержатся все другие его уровни и который ближе всего к числу и порядку, является слово, словесный символ. С помощью него закреплено в бытии все содержание поэмы, в том числе и рассмотренное выше. До сих пор речь и шла только о словесном символе, но с его абстрактной стороны. Сейчас же, наоборот, мы коснемся чисто эстетической, художественной стороны словесности поэмы, начиная с формально-художественной – с обнаружения данности, вида запечатления материала, языка, в каждой главе.

Так как общая символическая установка требует создания определенных градаций, то и вся языковая стихия поэмы распадается на 12 языковых стихий. Причем все они появляются в поэме в двух единствах. Каждая глава стилистически есть некое логическое единство языков, характеризующихся явными социально-функциональными признаками; а все главы предстают сменой языковых единств в историческом движении. С самого начала задействовано много языков, но по типу их сочетания каждая глава – уникальный язык.

Наиболее свободное сочетание всех стилистических струй обнаруживается в первой главе, где впервые возникает полифония звуков, голосов, выкриков единого народного хора. Автор, с первых слов начинающий его звучание, является всего лишь одной из сил хора, занимающей в нем не так много места. Рядом с Автором (не Блоком, а с тем Автором, голос которого изображается словесно) действуют и другие более или менее легко отыскиваемые типы. Их голоса и запечатлены в главе. Старушка (может, купчиха): "Завивает ветер/ Белый снежок./(...) ах, бедняжка!" Ироничный интеллигент: "От здания к зданию (...) А всякий – раздет, разут..." Студент: "Ветер хлесткий!/ Не отстает и мороз!/ И буржуи на перекрестке/ В воротник упрятал нос. Священник: "А это кто? – Длинные волосы (...)/ Вития..." Рабочий: "А вон и долгополый (...)/ Брюхо на народ?" Крестьянин: "Вон барыня в каракуле..." Кроме этих семи, звучат голоса Пролетариев, Партийцев, Красногвардейцев, Бандитов, Командира, которых краткости ради цитировать не буду.

Любопытно, что появляются все голоса по логике рефлектирования. Только обстановка показана глазами Старушки, как тут же ее зрение и она сама оказываются предметом оценки Интеллигента. Тот в свою очередь в следующей стилевой стихии предстает Буржуем, оцениваясь с точки зрения Студента... Вся глава построена на пространственном перемещении рефлексии, переходе от самой объективистской, наивной точки зрения до самой субъективистской, вбирающей в себя и цементирующей все другие.

По той же логике – соединения, слияния точек зрения – происходит эволюция языковых единств от главы к главе. Во второй на месте свободного единства стилевых струй возникает их заметное ограничение: на первый план выступают пролетарские, в том числе и люмпен-пролетарские голоса. Если до этого все точки зрения смешивались, то теперь большинства их просто не существует: они пропали под напором вульгарно-пролетарского хора.

В третьей главе происходит новое усечение стилевых потоков. Властвующим остается один – пролетарски-упорядоченный рабоче-крестьянский красногвардейский хор.

С четвертой главы начинается новый виток в развитии изменяющегося стилевого единства. Если раньше происходило слияние социальных стилей, то теперь – слияние стилевых речевых деятельностей. В четвертой главе устанавливается размеренная, упорядоченно-ерническая речь (соединяющая, с одной стороны, армейско-пролетарские, а с другой – буржуйско-люмпенские голоса), проникнутая саркастической ложно-шутливой интонацией: "Вот так Ванька – он плечист!/ Вот так Ванька – он речист!/ Катьку-дуру обнимает,/ Заговаривает..." Сквозь якобы шутливую оценку явственно прорывается с трудом сдерживаемая ярость.

В пятой главе сарказм становится угрожающе-намекающим: "У тебя на шее, Катя,/ Шрам не зажил от ножа./ (...) Эх, эх, согреши!/ Будет легче для души!" Угроза явно предвещает минуту расплаты. И в шестой главе нарастание речевых эмоций наконец прорывается – в криках, выстрелах, убийстве, издевках по подводу смерти. Желание действовать (из 4-й главы) реализуется: мысленная и речевая деятельность становится социальной, физической. В этих трех главах стилевые потоки сталкиваются, еще более упорядочивая речь, доводя ее до лозунгового скандирования ("Революцьонный держите шаг!/ Неугомонный не дремлет враг!"), в котором остаются звучать лишь армейско-командные ноты, включившие в себя или подавившие собой все остальные.

Это стилевое единство – последнее формально установившееся единство всех двенадцати стилевых потоков. Если каждая глава до сих пор была особым "социальным диалектом", то в главе шестой устанавливается такой его тип, который формально впредь не изменяется. С седьмой по двенадцатую главы все развитие происходит уже не в сочетаниях голосов, а в смене все новых и новых типовых содержаний жесткого формального единства стилей.

Все начинается с эмоционального объединения говорящих лиц. Сначала, в 7-й главе, в разноголосице, в противопоставлении раскаяния и убеждения, устанавливается единство оценки событий, отношения к ним. В 8-й главе все другие состояния охватывает и подавляет скука смертная – слитный крик целого народа. В 9-й – радость победы, восторг "гуляния без вина" – образовано такое эмоциональное сознание, для которого пёс, буржуй, старый мир – все сливается в одно невообразимое целое, обреченное на смерть.

В заключительных главах формируется уже не единство душ, а единство их содержания – однообразие реальности, речи, мышления. В 10-й главе происходит становление речевого лозунгового однообразия, преодолевающего страх, сплачивающего отдельные личности в одну. В 11-й эта личность о двенадцати головах марширует в однообразии временной реальности ("Дни и ночи напролет...") в монотонно-напряженном бормотании ("Вот – проснется лютый враг..."). В 12-й главе наконец устанавливается однообразие мышления в разноголосице однотипных восклицаний (все разными словами грезят о враге) и в беспорядочной стрельбе по странному невидимому призраку.

Итак, в начале – свободное сочетание разнородных языков, в конце – свободный полилог односмысловых и стилистически однородных речений. В начале – взрывная конфликтность идеологем, в конце – глубинное согласие единомысленного речевого единства. Такова стилистическая эволюция речи в поэме, создающая из двенадцати разных социальных языков один сверхиндивидуальный, разнообразно выражающий одно и то же видение.

На такой языковой основе развивается метафорическая сторона поэмы. И если эту основу включать в метафорическое единство, как это есть на самом деле, то эволюция речи предстанет общей последовательностью словесного градуирования бытия. 12-ю разными выкриками история извещает о своем движении, выговаривается. 12-ю разными способами она творит свое словесное бытие, совершается в слове как данный нашему сознанию факт. Таким образом, время дления главы является в таком-то языковом облике, или – время главы есть построение определенного языкового дома для исторической стадии. 12 языковых единств – 12 домов бытия[6], построенных Блоком.

 

4.

Что же это за 12 домов бытийного содержания?

Черный вечер.
Белый снег.

Два первых предложения поэмы тотчас называют, развивают и конкретизируют ее исходную символическую установку. Противопоставление "черный-белый" – символ на метафорической основе, указывающий на полную световую гамму градуирования.

«Вечер» – время, элемент истории, "снег" – вещество, элемент пространства. Благодаря этому открывается, что "Двенадцать" посвящены не вообще всякому, а одному историческому циклу – черному времени, вечеру и ночи. Ночь Истории – вот имя этого цикла. Он метафорически называется с самого начала. Впрочем, черному времени противопоставлено светлое пространство – свет, излучаемый неким непрочным веществом. Связь Ночи Истории и Света Вещей – вот общесобытийная конкретизация метафорической основы поэмы.

Но это тут же требует уточнения.

Рассматривая 12 глав "Двенадцати", мы заметили их частью как социальные диалекты реальной жизни, частью – как реальные типы эмоций, идей, жизни. В связи Ночи Истории и Света Вещей все 12 глав, 12 ступеней поэмы тождественны, неотличимы друг от друга[7], а в связи Ночи социальной Истории и Света реальных Вещей они дифференцируются как разные типы социальности и реальности, давая внутреннее развитие содержанию метафоры.

Однако метафора как форма предполагает не только связь, но и взаимоперенос, взаимопереход. Так в поэме и происходит. В каждый момент она изображает определенную меру взаимоперехода Ночи и Света, которая соответствует и всему целому поэмы. В пределах ее события Ночь социальной Истории превращается в Свет Духа (время превращается в иное пространство, духовное), а Свет реальных Вещей – в постоянную Ночь, в ночную вечность общества (пространство – в остановленное время, в вечность).

Державный шаг двенадцати героев в конце поэмы – это движение вне времени в непонятной среде ("А вьюга пылит им в очи/ Дни и ночи/ Напролет..."), в которой они ориентируются отнюдь не по часам, не по времени, а по отношению к себе (позади – впереди). С другой стороны, концовку заполняет невидимая в белой вьюге белизна жемчужин и роз, абсолютно вытесняя черный цвет.

Итак, на основе единого взаимопревращения Ночи Истории в невидимый Свет и Света Вещей в остановленную обществом Ночь в поэме производится градация социально-духовного и реально-социального проявлений основной символической установки. Ночь истории и Свет Вещей, таким образом, даны опосредованно, через другое, выставив это другое на первый план как свою видимость, необходимую внешность. Мы отчасти уже наблюдали ее по языку. Первая половина поэмы (главы 1 – 6) непосредственно изображает реальные социальные события, вторая (7 – 12) – социальную духовность. На этом материале и совершается переход из временной истории во вневременную – в вечность, и одновременно – переход из реального пространства в духовное.

Вот то двойное бытие, которое обрело дом в двенадцати главах "Двенадцати". Язык поэмы двойственен, раздвоен потому, что бытие, им оформляемое, максимально двойственно и двусмысленно[8]. В этом нет никакого эстетического недостатка; напротив, эта эстетика – главное завоевание поэмы...

Каковы же те шесть социальных и шесть духовных событий, которые выражают взаимопереход Ночи Истории и Света Вещей? Рассмотрим последовательно по главам.

В первой главе изображается свободное соединение всех социальных групп, не способных хоть как-то подавить друг друга. Это событие социального освобождения всех сил.

В главе второй некоторые из них уже исчезают из поля зрения, а полная свобода – подлинный произвол – передается пролетарским силам (в широком смысле слова: от люмпенов до организованных масс). Наступает социальное освобождение пролетариата.

Ему на смену, в главе третьей, приходит социальное освобождение военной силы ("Как пошли наши ребята/ В красной гвардии служить..."), которая, возвышаясь над всеми другими социальными силами, естественно, их подавляет ("Мы на горе всем буржуям/ Мировой пожар раздуем...").

Итак, в трех главах наблюдается все более сужающееся социальное освобождение, выделяется все более элитная группа, занимающаяся в конце концов тотальным подавлением всех остальных групп.

В главах с четвертой по шестую даются уже стадии усиления социального гнета. И тут появляется новый важный момент. Если в социальном освобождении (главы 1-3) были ясны освобождаемые силы и невнятно обрисованы подавляемые, то в социальном подавлении (4-6), которое производит раздвоенная военная сила (Ванька – Двенадцать), отчетливо назван прежде всего объект подавления – Катька. В главе 4-й, посвященной политическому подавлению, показано, как ей, попросту говоря, пудрят мозги: Ванька "Катьку-дуру обнимает,/ Заговаривает..." В главе 5-й речь идет о постоянном образе жизни и делах Катьки, содержанки "офицерья", "юнкерья", "солдатья". В этом падении даже проституционного статуса заключен смысл, скажу общо, животно-экономического подавления. В главе 6-й дело кончается физическим подавлением – убийством Катьки (хотя, на первый взгляд, охота шла за Ванькой!).

После этой смерти действие переносится в духовную историю – в события, совершающиеся в общении одной постоянной социальной группы – Двенадцати.

В седьмой главе Петька, убивший Катьку, вроде бы идет на попятный, сожалеет о своем поступке. Но его товарищи жестоко приструнивают отступника, угнетая его личные чувства словами об общем долге ("Потяжеле будет бремя/ Нам, товарищ дорогой!"). Этот "дружеский" суд нравственно, эмоционально подавляет личность.

В главе восьмой под видом мести буржую ("Выпью кровушку/ За зазнобушку...". А зазнобушку, кстати сказать, убил-то сам мстящий!) совершается подавление, убиение уже целого общества – происходит единое отлетание духа (служится кровавая панихида: "Упокой, Господи, душу рабы твоея..."). Души освобождаются от тел и сливаются в общем состоянии "скуки".

В девятой главе закрепление этого единства в целостность доходит до предела. Всё замерло, "Не слышно шуму городского", удалена социальность, духовное слитное единство "гульбы без вина" осознает себя в противопоставлении старому миру, с которым оно окончательно порывает. Старый мир и новая духовность расходятся в разные сферы. Так завершается закрепощение индивидов, слияние их в одно эмоционально-духовное целое.

   После этого закрепощения Двенадцати в одно духовное существо в заключительных главах происходит их внутреннее освобождение, то есть развитие их единого, целостного, но внутренне недифференцированного духа до отдельных самостоятельных духов.

В десятой главе личная совесть Петьки делает последнее судорожное движение. Но под давлением тотальной целесообразности Петька освобождается от угрызений совести, ему отпускаются грехи, и он, освобождаясь от своей совести, своей личности, окончательно делает личной тотальную совесть и, значит, становится такой единицей, в которой общее свободно осознает себя как наиболее личное, интимное содержание. Погибает индивидуальная личность Петьки, но в нем же рождается массовое сознание, тотальность, по-особому становящаяся личностью.

В главе одиннадцатой двенадцать тотальных личностей сливаются, наконец, в одну общественную тотальную личность, живущую внутри своей духовности, в которой они двенадцатью парами глаз видят "незримого врага". Зацикленность, закрепощенность на своей реальной грезе совершенно освобождает их от телесности, от физической реальности обычного мира: они идут неведомо куда, "вдаль", в "пурге", "дни и ночи напролет". В этой символической ходьбе они, утрачивая реальность раз и навсегда, приобретают вместо нее очевидную грезу, более реальную, чем "старый мир".

А в двенадцатой главе тотальная личность доходит до полной внутренней свободы: каждый член её тела безбоязненно кричит свое слово. Но парадокс в том, что свое по форме является одинаковым по содержанию. Все они вызывают врага, которого никак не найдут за домами, в сугробах, но смутно обнаруживают в пурге, во вьюге и даже в мелькании красного флага (!). Полностью освободившись от материальности, от реального врага, они уже видят кого-то в духовности, но, закрепощенные идеей поиска врага, еще не понимают, что это не враг, а их главное творение, то, которое они создали ­– воскресили попутно – своим бесконечным кровавым делом. Они еще не понимают, что переход из сферы социальности, из общественной жизни в сферу социальной духовности, в жизнь внутри духа есть процесс реального воскрешения личности в новой духовной реальности. Они еще не знают, что та личность, которую они воскресили ценой убиения всех (и своих собственных!) личностей, есть именно тот, кто впервые объявил о воскрешении – Иисус Христос. 

Вот почему "Впереди. – Иисус Христос", а не Сталин или Ленин[9]. Социальное проявление символической установки поэмы непосредственно изображаемое мрако-бесие, разгул бесов во мраке истории, есть лишь видимая сторона  свето-божия, воскрешения Бога в свете духовной вечности[10].

Заметим, как это устроено в поэме структурно.

Исход метафорической стороны "Двенадцати" – взаимоперенос 12-и глав и 12-и временных циклов. Это текстовой, наиболее видимый абрис метафоры. Но далее текстовая метафора становится одним плечом нового метафорического образования – изобразительно-текстового, другая, изобразительная сторона которого – 12 языков-выкриков социальной истории, мракобесия.

Однако такими (так называемыми здесь) две стороны изобразительно-текстовой метафоры стали отнюдь не из-за сделанного сейчас различения, а благодаря изначальному своему единству и взаимопереходу сторон.

Далее, изобразительно-текстовая метафора является в свою очередь одной стороной той метафоры, к которой мы только что подошли, заведя речь о Христе. Изображаемой социальной истории, мракобесию, соположена выставленная в событии духовная "история" распятия и воскрешения Бога, светобожие, или Евангелие. Революционное мракобесие и христианское Евангелие – две стороны одной сложной метафоры, одну сторону которой мы уже вывели, начиная с текста, а другую еще предстоит обнаружить.

Проследим пока что, какие моменты христианского Евангелия взаимопереходят в метафоре с 12-ю этапами социального освобождения и подавления и духовного подавления и освобождения.

1. Социальное освобождение всех сил в единстве с Тайной вечерей образуют событие Черного вечера.

2. Освобождение всепролетарских сил – метафорическое про- явление бдения Христа в Гефсиманском саду и предательства Иуды ("Ну, Ванька, сукин сын, буржуй,/ Мою попробуй поцелуй!" – "Предающий же Его дал им знак, сказав: Кого я поцелую, Тот и есть..." – От Матфея, 26: 48).

3. Разгул военных сил – суд и издевательства над Христом ("Мировой пожар в крови – / Господи, благослови!" – "Тогда воины правителя, взявши Иисуса в преторию, собрали на Него весь полк (...) и, становясь перед Ним на колени, насмехались над Ним, говоря: радуйся, Царь Иудейский!" – От Матфея, 27: 27-29).

4, 5, 6. Политическое, экономическое, физическое убийство Катьки – три отречения Петра (все три события показаны глазами явно Петрухиными, который в три этапа теряет веру в Катьку).

7. Эмоциональное подавление личности – раскаяние Петра ("Лишь у бедного убийцы/ Не видать совсем лица..." – "И вышед вон, горько заплакал" Петр. – От Луки, 22: 62).

8. Физическое подавление общества – Голгофа, смерть на кресте ("Упокой, Господи, душу рабы твоея.../ Скучно!" – "А около девятого часа возопил Иисус громким голосом: (...) Боже Мой, Боже Мой! для чего Ты Меня оставил? (...) Иисус же, опять возопив громким голосом, испустил дух" – От Матфея, 27: 46, 50).

9. Подавление реальности, разрыв со старым миром – у пустого гроба Христа после исчезновения тела ("И больше нет городового..." – "Стерегущие пришли в трепет и стали как мертвые" – От Матфея, 28: 4; "Стоит буржуй, как пёс голодный… И старый мир, как пес безродный..." – "Ангел же, обратив речь к женщинам, сказал: (...) вы ищете Иисуса распятого; Его здесь нет: Он воскрес..." – От Матфея, 28: 5-6).

10. Освобождение от индивидуальной личности – сомнения и проверка Петра ("Но Петр встав побежал ко гробу, и наклонившись увидел только пелены лежащие, и пошел назад, дивясь сам в себе происшедшему" – От Луки, 24: 12)

11. Освобождение от реальности – первое явление Христа ученикам ("Их винтовочки стальные/ На незримого врага..." – "Тогда открылись у них глаза, и они узнали Его; но Он стал невидим для них". – От Луки, 24: 31).

12. Освобождение духа от материальности – второе явление Христа и вознесение (Двенадцать, будучи по сознанию единым, тотальным Фомой неверующим, никак не поверят в воскрешение Христа – "И вывел их вон из города до Вифинии и, подняв руки Свои, благословил их. И (...) стал отдаляться от них и возноситься на небо." – От Луки, 24: 50-51).

Разорвать социальную и евангельскую стороны этой метафоры, конечно, невозможно: они сразу возникли в виде метафоры, составляя все содержание поэмы. Правда социальная сторона имеет все-таки более прямое значение, а евангельская – более переносное, символическое. Потому-то первое непосредственно обнаруживается в доме языка с самого начала, второе – непосредственно – лишь в самом конце. Общее развитие этой изобразительно-событийной метафоры, как видим, заключается в ее реализации – в снятии переносности значения и вообще в овеществлении языкового значения. Таким образом, сама метафора, проникающая всю поэму, является "технической" установкой, реактором, домом, производящим, благодаря своим жильцам, реальное воскрешение. Этот язык-дом, будучи сгустком все более реализующегося духа, и есть новая природа, в которой возобновляют жизнь все живые и умершие, начиная с Христа.

 

5.

 "Двенадцать" – еще совсем маленькая, игрушечная, но действующая модель того искусства, которое спасает мир, перенося его внутрь художества и моделируя там во всей полноте. Колоссальная метафора (являясь к тому же лишь одной стороной символа) есть каркас, структура этой модели. Но каркас восстановлен пока не полностью. Обнаружена общая идейно-символическая форма (12 глав-месяцев Двенадцати), обрисованы 12 текстовых строений основного дома поэмы, названо событие, протекающее в этом доме, и принципиальная тенденция его развития (социальное мракобесие как проявление духовного светобожия), – это именно и есть центр главной метафоры. Однако совершенно нет лиц, их жизни в реальной для них природе художественного (внутреннего) мира. С описанием этого мира как раз и связано достраивание содержательного плеча изобразительно-событийной метафоры, уравновешивающего изобразительно-текстовое плечо.

Как ясно из события, смысл внутренней жизни поэмы выражается понятиями "подавление" и "освобождение". А именно: в "Двенадцати" имеется жизнь, подавляющая свои физические, реальные формы и освобождающая духовные, идеальные. Событийными знаками этой жизни являются Двенадцать и Христос. По-настоящему же в ней живут двенадцать героев Христа, двенадцать апостолов, которые одновременно есть Христос, как бы состоящий из двенадцати героев. Между двумя этими сторонами нет различий. Они в своем абсолютном единстве – миф[11], из чего следует, что природа любого внутреннего мира мифологична. А поскольку любая реальность – физическая, философская, математическая, обыденная – есть лишь тот или иной миф, творимый теоретически и практически человеком[12], постольку – в принципе устройства – между нашим "объективным" миром и внутренним миром произведения нет никаких отличий. Именно тут залог возможности для каждого из нас жить в художественной действительности с таким же комфортом и полнотой, как, скажем, в Париже. Правда дом художественного произведения не стал еще настолько осязаемым. Поэтому рассмотрим не жителей маленького Парижа, а жильцов "Двенадцати".

Из 12-и героев Христа очень быстро сделали 12 "апостолов революции", не придавая никакого реального значения главному слову – "апостол". А между тем 12 апостолов живут и занимаются в мире поэмы только тем делом, к которому они призваны Христом, – духовным освобождением. Они создают основу братства, Церкви, сливаясь духовно в одно целое существо. А Церковь есть тело Христово. По словам В.С. Соловьева: "Человечество, воссоединенное с своим божественным началом, есть Церковь". "Это тело Христово (...) растет и развивается, чтобы в конце времен обнять собою все человечество и всю природу в одном вселенском богочеловеческом организме"[13]. Петр, как ему и положено, выполняет важнейшую роль в строительстве Церкви, ложась ее краеугольным камнем.

Парадоксально: жильцы материального дома "Двенадцати", апостолы, занимаются тем, что строят новый, духовный дом – Церковь, которая в конце концов сведет Царство Божие на землю, чтобы вновь пришел Христос и воскресли мертвые. Христос умер на кресте, воплотившись в учениках; апостолы умерли, воплотившись в деяниях и словах. В языковом доме "Двенадцати" воскрешаются мертвые апостолы; в Церкви, ими сооружаемой, – Христос. Обнаруживается явная связь поэмы с человеческой историей: поэма хранит словесное бытие людей, люди – реальное бытие личности. Взаимообращенность дома поэмы и Церкви, которую создают апостолы в этом доме, связывает деятельность самой поэмы и деятельность ее жильцов в какой-то замкнутый круг. Взаимоперетекание в нем слов и дел, дома и Церкви, апостолов и Христа и есть вечность, творимая искусством[14].

В данном случае в "Двенадцати" сотворена вечность одного короткого, но главного события из жизни апостолов и Христа: 12 моментов – ожидания, предательства, Голгофы, смерти, воскресения, – сливаются в вечном круговом движении в одно нерасчлененное событие жизни-предательства-расплаты-смерти-воскресения. Кстати, потому-то апостолов всегда остается двенадцать. Хотя в Евангелиях их только сначала было двенадцать, а после предательства и смерти Иуды стало одиннадцать; хотя в поэме "Был Ванька наш", а потом стал предателем, следовательно, героев поначалу тринадцать. Начало и конец слиты: Иуда – и один из апостолов живых, и мертвый предатель; Ванька – и какой-то один из предателей, и заместитель мертвого Иуды. В вечности нет разницы между началом и концом, между живым и мертвым, между 13-ю, 11-ю и 12-ю. Количество воскрешенных апостолов не может измениться, не может быть меньше или больше.

 

6.

 Но это одна сторона мифологической жизни, взращенной в доме "Двенадцати". 12 апостолов – это содержание 12-и героев поэмы, отчаянные, ернически-трагические деяния которых мы наблюдаем с таким вниманием. Как же видимая, конкретная жизнь Ваньки, Катьки, Петрухи и других устраивается в рамках мифа и, вопреки расхожим мнениям[15], не является диссонансом появившемуся в конце Христу?

12 героев занимаются прежде всего подавлением реальной жизни. Почему это 12 пролетариев с ружьями? Тому "виной", конечно, события революции, очевидцем которых был Блок. Наблюдая отряды вооруженных людей, ночные патрули, которые творят насилие, формально следя за порядком, Блок именно отряд выбрал как нормальную для того времени силу, занимающуюся подавлением жизни. Сама общественная реальность того времени вошла в мир-миф на вечное хранение, став материалом воскрешения 12-и апостолов.

Но если духовное братство, тотальность апостолов есть телесная основа для освобождения души Христа, то социально-духовная тоталитарность 12-и героев вырастает на основе подавления всего общественного организма (Святой Руси), Катьки-дуры и – самих Двенадцати. Это три главных предмета подавления, выступающих последовательно на первый план. Судя по самому последнему предмету, двенадцать героев подавляют самих себя; в этом смысле во внутреннем мире "Двенадцати" не живет никто, кроме них. Более того, это справедливо и во всех смыслах. И Святая Русь, народный хор, и Катька-дура – это все те же самые 12 героев, только в ином, менее выявленном виде. Живя в одном мифе, все существа являются одним существом. Как и евангельская, эта сторона мифа также завихрена в круг: начало тождественно концу. Полифония народного хора в начале есть полифония хора Двенадцати в конце. Каждый говорящий первого хора видит врага в конкретном говорящем здесь же; каждый из Двенадцати – в грезе, по существу – в самом себе. Двенадцать – это Соборный Человек, всечеловек, сам себя подавляющий ради создания самого себя. 12 апостолов – это тело Христа, 12 героев – это общества разных Христовых тел, которые пребывают друг с другом в конфликте ради преодоления своей раздробленности. Взаимопревращение народа-Двенадцати и воинов-Двенадцати осуществляется через Катьку-Двенадцать. Она – центральное, наиболее полное вочеловечивание и 12-и героев, и Святой Руси; в Катьке[16] все они полностью отождествляются.

Но почему это именно Катька, а не, допустим, Акакий Акакиевич? Это может быть понятно лишь тем путем, что через Катьку осуществляется реальная связь с настоящим, с настоящей блоковской жизнью, как раньше через конкретику 12-и красногвардейцев – связь с настоящим общества времени революции, а еще раньше – через 12 апостолов – связь с историей. То, что именно Катька является центральным воплощением социального дела Двенадцати, определено и эволюцией Блока-поэта, и его поэтическим темпераментом, и его реальной жизнью. Все это, эмоционально, понятийно, духовно сплавленное в Блоке, выкрикнулось, излилось в магическом именовании реальности, которое называют поэтическим творчеством[17]. Через Катьку, ее имя, Блок перетек в Двенадцать, стал двенадцатью героями, живущими в вечности мифа. Двенадцать стало новым вечным именем Блока, а Катька – наиболее точным воплощением сущности его Имени. Блок и умер-то потому, что его сущность была убита в поэме его собственной видимостью[18].

Не касаясь реальной жизни Блока, его темперамент, – по словам И. Анненского, темперамент андрогина, – необходимо требовал к физическому имени-воплощению Блока-мужчины женское дополнение в поэтическом мире. Вот вкратце эволюция этого целиком женственного мира: Прекрасная Дама, реальная женщина периода "Вольных мыслей", Русь-жена, Катька-дура.

Таким образом, "Двенадцать" является таким домом бытия, в который входят и вся история, и все настоящее общественной и личной жизней России и Блока. Более того: входят, занимают свое место в воскрешающей установке "Двенадцати" и вечно хранятся в ней вплоть до того момента, пока она не будет использована нами не только ради кругового хранения настоящего и истории, но и ради превращения спрятанной в ней тайны в программу, энергию воскрешения Христа, апостолов, Святой Руси, Блока...

Пока что это воскресение – метафора. Ее основа – метафорический взаимопереход мракобесия и светобожия (в событии) и одновременно мифическое единство тотальной личности, 12-и героев, и Церкви, 12-и апостолов (во внутреннем мире). Поэма является и метафорой (с изобразительно-событийной стороны), и мифом (с событийно-внутримировой, т.е. как особый мир). Устройство метафоры: мракобесие – как деятельность социального (государственного) дома, 12-и красногероев, – существует в языковом доме; эти дома связаны метафорическим взаимопорождением (изобразительная метафора "вид событий – язык"); наконец, языковой дом метафорически закреплен в число-временном доме символа, в слове. Дом входит в дом явно по матрешечному принципу.

Устройство мифа: тождество Тотальной личности и Церкви апостолов находит свое Имя в событийной метафоре мракобесия-светобожия; тождество тотальной личности и народной России находит свое Имя в событийно-языковой метафоре – в криках мракобесовствующих 12-и героев; тождество тотальной личности и Блока-поэта находит свое Имя в целостной тексто-изобразительно-событийной метафоре. Тут различные духовные дома, различные мифы (Церковь, страна, личность[19]), которые вне "Двенадцати" жили с помощью скрепляющего их символа, параллельно связаны с метафорой именной связью, именованием.

Таким образом, в своей структурной целостности "Двенадцать" есть имя, творящее сообщение метафорических домов одного символа с мифическими домами разных символов; иначе – символическое имя метафоры-мифа.

Исконное символическое единство чисел, людей, стран, историй и т.д., конечно, было до "Двенадцати"; иначе бы не состоялось их взаимопроникновение. Но только "Двенадцать" стало таким Именным домом, Замыслом, творящим из мифов метафору, а из метафор – миф. Другими словами, символическое Имя связывает две сферы бытия: метафорическую, реальную, и мифическую, идеальную. С помощью Имени они перетекают друг в друга, создавая вечность. Мало того, "Двенадцать"  – как именно это имя – есть такой замысел, такая творческая установка, которая на базе зафиксированных в ней метафоры и мифа тянет за собой весь метафорический и весь мифический мир.

Блок, написав поэму, начал переводить мир мифа в мир метафор (продолжили его последователи) – произвел Имя-речь. Мы, реализуя всё, в том числе и блоковские метафоры, переводим их в мир мифа – совершаем Имя-дело. Не будем же останавливаться у самой цели: доведем жизнь Блока до конца – и речью, и делом.


7.

Довольно подробно рассмотрев блок имени, стихийно создавшийся под влиянием человека по имени Блок, мы пока увидели лишь одну сторону Символического Имени "Двенадцати" – Имя. Вторая сторона, Символ, должна быть нашим свободным воображением по логике Имени, метафорической конструкции "Двенадцати". Отнюдь не полагая, что мое воображение самое верное[20], я хочу внести в символическое содержание поэмы все то, что, как мне кажется, мы реализовали в семидесятилетней советской истории.

Как это ни смешно на первый взгляд (по чести сказать, и поверхностное имеет свой смысл и закон), коммунистическая история номинально уложилась в 12 пятилеток[21].

Первая торжественно началась в 1929 году. Третья к 1942 году плавно перешла на военные рельсы, растянувшись до 1946 года. Шестая в связи с великой кончиной чуть не забыла наступить, но, скооперировавшись с седьмой, вышла под видом семилетки (1959-1965). Восьмая, девятая, десятая, одиннадцатая шли в коммунизм державным шагом. Двенадцатая возникла скорее по инерции, рожая то ускорение, то перестройку, то еще более грандиозные планы. В том числе – планы "незаконной" тринадцатой пятилетки, которая планировалась, корректировалась, утверждалась и, кажется, даже принималась в 1989 году, но тихо скончалась в самом начале своего существования, так и не придя в сознание.

 

8.

В двенадцати глобальных актах рефлексии заключается вся природа сознания, различающая два любых содержания. Потому-то 12 является магическим числом. Достаточно указать на то, что в некоторых языках все числа от единицы до двенадцати имеют свои особенные имена (немецкий, английский, например). Точно так же число знаков зодиака составляет 12.

Магичность двенадцати проявляется и в сфере истории[22]. А именно: той самой коммунистической истории, о которой идет речь, если смотреть на нее с точки зрения хронологии. Каждые 12 лет в этой истории происходило поворотное, "судьбоносное" событие[23], а все 12 событий охватывают историю становления, победы, развития, краха и исчезновения коммунизма на русской почве.

1869 – издание "Манифеста Компартии" на русском языке; зачатие В.И.Ленина.

1881 – убийство Александра II.

1893 – начало промышленного подъема, начало всероссийской партийной деятельности Ленина.

1905 – русско-японская война; 1-я революция.

1917 – февральская и октябрьская революции, приход большевиков к власти.

1929 – "Великий перелом": начало первой пятилетки, массовый террор.

1941 – начало войны; расцвет мирового террора.

1953 – смерть Сталина; конец большого террора.

1965 – начало "застоя" и нового "культа".

1977 – расцвет "застоя" и конституционного коммунизма; начало распада.

1989 – падение социалистической системы в Европе.

(2001) – крах идеи коммунизма.

Много событий и жизней уложилось в эти 132 года. Разумеется, не по велению магического числа 12, но по воле той судьбы, того Закона, магия и власть которого нагляднее всего предстают в числе двенадцать.

 

9.

Разумеется, все это довольно поверхностные взгляды на историю, поскольку страшно далеки они от науки. Впрочем, кто сказал, что наполнение символа должно быть только научным? Тем не менее бросим один взгляд и на более сущностное истолкование истории "Двенадцатью", чем до сих пор. Это истолкование, конечно, было пророческим. Нами, как и предписано, пройдено двенадцать исторических эпох, которые и были по видимости коммунистическим мракобесием.

1. Эпоха февральской революции, скинув царя, освободила все социальные силы, приведя их к недолгому равноправию и равновесию.

2. Октябрьская революция внесла свою корректировку, освобождая только пролетариат, выделяя его среди всех.

3. Гражданская война, освободив все военные силы, развязала междоусобную борьбу.

4. НЭП по своему существу явился политическим подавлением народа, полным отстранением его от государственной политической жизни.

5. Коллективизация и индустриализация принесли экономическое подавление народа. Не только политика, но и экономика стала собственной деятельностью государства, а народу осталось управление только своей физической сущностью.

6. Массовые репрессии, наконец, привели и к физическому подавлению Святой России-дуры, на лихаче летящей под нож.

7. Политические процессы над "своими" привели к подавлению личности, к созданию тотальной круговой поруки, повязыванию кровью.

8. Массовый террор мировой войны – самое откровенное подавление всей общественной жизни, доведение ее до состояния скуки смертной.

9. На смену мировой пришла "холодная" воина со старым миром, благодаря чему мы сумели подавить реальность и порвать тем самым со старым миром окончательно.

10. Освобождение от личной совести совершила незабвенная "оттепель" ("Разыгралась чтой-то вьюга...").

11. Освобождение от реальности великолепно совершил "застой", топтание на месте (так и Двенадцать, дни и ночи топая вперед, все никуда не шли!), которое официально выглядело строительством коммунизма.

12. Наконец, освобождение от материальности, переход к чисто духовной жизни осуществляет сериал разноименных лакировок фасада (ускорение – перестройка – переход к рынку), по мере которых мы изо всех сил воюем с невидимым врагом. Придется потерпеть: "Двенадцать" реализована пока только до стрельбы перед невидимым явлением Христа. Он уже явился, воскрес, ведет нас, но мы, к несчастью, все никак не осознаем его пришествия.

 

10.

Удивительная языковая стихия "Двенадцати" – тоже своего рода нечаянное пророчество и вызов к жизни из небытия последовательной плеяды поэтов.

1. Поэма не чужда трезвого самосознания, поэтому первый поэт, вызванный ею к вечной жизни, есть сам Блок. Правда, его реальный выход к стихии "Двенадцати" уже был началом по-настоящему вечной жизни – по итогам земной. Блоковская стихия – это символическое пророчество, полифония языка и тайная – духовная – свобода не только от луж социальности, но и от океанов бренности.

2. По логике 2-й главы, все именующей и начинающей интригу истории, появился В.Хлебников, отгадчик Имени и Числа, вся поэзия которого состояла в наивно-детском, архаически-кондовом назывании неведомого мира Святой Руси. Да и стилистически все стихи Хлебникова – лихой перебор ритмов и размеров, подчиняющийся лишь стихии его сердца.

– А Ванька с Катькой – в кабаке...
– У ей керенки есть в чулке! (...)
Катька с Ванькой занята –
Чем, чем занята?..

 

Короткие четверть часа
Буду вверху и наедине.
Узнаю, льнут ли ее волоса
К моей молодой седине.

Революцьонный держите шаг!
Неугомонный не дремлет враг!

Вейся, вейся, русское знамя,
Веди через сушу и хляби!

 

3. Военная чеканность перехода через Имя (от метафоры к советскому мифу, от слова к делу), через "наступление на горло собственной песне" типична третьему поэту – В.Маяковскому, делающему себя то человеком-вселенной, то бойцом РОСТа, то заводом по производству стихов. Да и не на его ли слова намекает Блок в главе 3?

Мы на горе всем буржуям
Мировой пожар раздуем...

Ешь ананасы, рябчиков жуй,
день, твой последний приводит, буржуй!

Голой рукой нас не возьмешь.
Товарищи, все под ружья.
Красная армия – красный еж...

 

4. Интонации "Столбцов" Н.3аболоцкого звучат в ерническом однообразии главы 4. По сути своей Заболоцкий – первый победитель официального мифа на путях обнаружения его глубинного смысла и просвечивания ложной видимости. Он дошел в этом мифе до прекрасной Природы.

Снег крутит, лихач кричит,
Ванька с Катькою летит (...)
Катьку-дуру обнимает,
Заговаривает...

Ликует форвард на бегу,
Теперь ему какое дело!

Но будь к оружию готов:
Целует девку – Иванов!

 

5. Л.Мартынов, язвительный иронист, а потому и изощренный моралист на темы ложных любви и блеска, в мире реальности был очарован красотой вечной души, Психеи. Не так ли Петька знал истинную красоту Катьки, презирая ее за падение и угрожая ей?

У тебя на шее, Катя,
Шрам не зажил от ножа.

Эх, эх, попляши!
Больно ножки хороши!

 

Уйдя,
Вы дверью хлопнули;
Войдя, чтоб вновь начать,
Ногою об пол топнули...
Я буду все прощать.

 

6. У А. Тарковского в стихах дана всегда пограничная ситуация, да и человек в его понимании – это мост между небом и землей, прошлым и будущим, жизнью и смертью. Тарковский довел до конца начатый Блоком переход метафор о мире в состояние реальности мифа. Блоку это было предписано пограничной ситуацией и действием 6-й главы, где, кстати, как и у Тарковского, нет никаких вольностей версификации.

Что, Катька, рада? – Ни гу-гу...
Лежи ты, падаль, на снегу!

– Хорошо ли, – говорю, –
Под стеклом в твоем раю?


В эту ночь от кого же
Я отрекся во сне?

 


7. Страдания Петьки по убиенной любви как бы целиком вошли в поэтическую жизнь Ю. Левитанского, неизменно тоскующего по женщине, которой нет рядом, которая живет где-то в другом мире-мифе: в прошлом, в кинематографе, в будущем. С Левитанского начинается метафоризация, выявление, выход в слова нового мифа, внутридуховной реальности. Примечательно, что Левитанский активно использует рифму "отсутствие рифмы", которую так блистательно употребил Блок в 7-й главе.

И Петруха замедляет
торопливые шаги...
Он головку вскидавает,
Он опять повеселел...

В чужом окне чужая женщина не спит.
Чужая женщина в чужом окне гадает.
Какая карта ей сегодня выпадает?
Пошли ей, господи, четверку королей!

 

8. Единый возглас отлетающих и мстящих душ нашел адекватный отзвук в поэзии крика А.Вознесенского (как бы ни казались эти понятия несовместимыми). Мотивы остаются те же – месть за женщину, убиение старой, вещной природы ради духовной. Степень овеществления мифа достигает лишь уровня массового (в пределе – соцреалистического) сознания (хотя в конце концов и крик становится осознанным лично Вознесенским, который заговорил о "распятии народа-Христа").

 

Ты лети, буржуй, воробышком!
Выпью кровушку
За зазнобушку,
Чернобровушку...

Не выдерживаю соперничества,
будьте прокляты, циклотроны!(...)
В мире холодно и морозно...
Прощай, Зоя,
Здравствуй, Оза!

 

9. Романсовая стилистика главы 9 абсолютно естественна для И. Бродского – поэта, одиноко плутающего в лабиринтах нового мира духа (как странно, что Бродский-человек заблудился – вплоть до Стокгольма! – в старом мире). Он – олицетворенный разрыв миров духа и технической плоти, созидатель, отгадчик и живописец прекрасной Природы Духа.

 

Не слышно шуму городского,
Над невской башней тишина,
И больше нет городового –
Гуляй, ребята, без вина!

Эвтерла, ты? Куда зашел я, а?
И что здесь подо мной: вода, трава,
            отросток лиры вересковой...

 

10. Стилистическая псевдонародность главы 10-й – это ли не цитатные аллюзии А.Еременко, которые иначе еще величают центонной поэзией? Оказывается, поэт не обязан быть уникальной личностью, можно освободиться от ее узости, став индивидуумом уникальных цитат, то есть став Советским Человеком, личностью духовной природы. Таким образом, Еременко совершает новый переход через Имя – от дела на словах к слову на деле. Степень самосознания Советского Человека у Еременко огромна (чем он выгодно отличается от других центонистов, его эпигонов): сталкивающиеся цитаты обнаруживают свою официальную омертвелость, но одновременно открывают новую жизнь в этом царстве мертвых – жизнь вечного мифа.

 

– Бессознательный ты, право,
Рассуди, подумай здраво –
Али руки не в крови
Из-за Катъкиной любви?

 

Гений мой не может быть измерен.
С южных гор до северных морей
Ты себя навек запараллелил
С необъятной родиной моей.

 

11. 12. К сожалению, привести тут какие-то конкретные имена пока не представляется возможным: даже поэтические поколения, в которые входят Бродский и Еременко, еще по-настоящему не опубликованы, хотя у них за плечами уже 20-30 лет творчества. Соцреалистическое засилье в периодических изданиях и издательствах и подавно скрывает более молодых, а если и пускает, то лишь случайно. Однако они уже есть, уже отдали свой долг "Двенадцати".

Одиннадцатое поколение – Безымянное, одиннадцатый поэт – "без имени святого", то есть поэтом не осознается, хотя его дело непрестанный и неустанный поиск Имени названия всему происходящему.

Двенадцатое поколение – Невидимое, двенадцатый поэт, как бы не существующий в национальной пальбе, "за вьюгой невидим". Его дело – метафорическое единение видимой тривиальности и неведомой глубины, общение двух этих сторон, жизнь в двух мифах, в двух измерениях – в физической и духовной реальностях.

 

11.

 Переход временной истории в духовное пространство и связанное с этим сбрасывание видимости зримо обнаруживается и в истории таких сверхиндивидуальных личностей, как советские республики.

Все началось с одной республики, когда Российская Империя после февраля 1917 года объявила о решительном переходе к демократии (24). Но уже очень скоро на ее месте возникла добрая дюжина советских республик, единых только по обязательной вольнице и порядочной анархии. На смену анархии пришло соединение их в одно красно-белое целое силой гражданской войны.

На четвертом этапе жизни, к началу 1922 года, единство республик стало более красным и крепким, склеенное военно-хозяйственным союзом девяти, в основе которого, правда, лежал союз трех: России, Украины, Белоруссии.

К концу 1922 года дело дошло и до государственного Союза четырех республик: РСФСР, УССР, БССР, ЗСФСР.

В 1924 году РСФСР выдавила из себя сначала Узбекскую ССР, пятую, но уже через полгода поделила ее на Узбекскую и Туркменскую ССР – республик стало 6, и, как нарочно, на шестой стадии государственного строительства.

Стабильность пришла в 1936 году, когда возникла классическая модель, включающая 12 республик: одиннадцать равных (3 славянских, 3 закавказских, 4 среднеазиатских и Казахская) и одну якобы не существующую, но главную – СССР.

С 1940 года начался формальный перебор, не меняющий существа дела Двенадцати: кроме 12-и республик в СССР, началось формирование 12-и вне СССР, за границей, – сначала в виде создания моста через границу. В 1940-м в состав СССР прибавилось целых 5 новых республик: Молдавия, 3 прибалтийских, Карело-Финская.

В послевоенные годы, вплоть до семидесятых, росло новое единство Двенадцати в Восточной Европе, Азии, в Новом Свете. В 1989-м это единство разрушилось.

А в 1992 году отпал от СССР и мост "меж двух враждебных рас", и сам СССР, центр. Наконец-то в чистом виде открылась основа, истинная сущность 12-и республик – в том именно свободном сочетании, которое завещано: с добровольным единением одиннадцати в СНГ и с "предательским" положением Грузии в сонме коммунистических апостолов-государств.

 

12.

Каких только двенадцати глав нельзя найти в "Двенадцати" и в нашей жизни. Настолько необходимо ее течение, что судьба, не брезгуя ничем, даже пастырей наших, творцов коммунистической вечности, выпускает не более и не менее чем ровно двенадцать сановных голов.

Первого из них, Николая II, называли кровавым только утонченные метафористы. Но именно он пустил историю на самотек, дав всем равную свободу выбирать свою судьбу.

Г.Е. Львов, попавший в "учителя" со 2 марта 1917 года, был всего лишь временным главой Временного правительства. А.Ф. Керенский более известен и прославлен; его шаткое властвование, направившее Россию на путь террора, гражданской войны, длилось с 8 июля по 25 октября 1917-го и прославилось настойчивой сменой вывесок (даже имя "республика" было введено при нем[24]).

В.И. Ленин (1917-1923) – четвертый, отстранивший народ от политики, символ советского государства. И.В. Сталин (1922-1953) – творец специфической экономики архипелага, сталинизма. Н.С. Хрущев (1953-1964) – засвидетельствовавший смерть народа и совершивший скачок в новое измерение.

Л.И. Брежнев (1964-1982) – седьмой, в другой, мягкой форме восстановивший сталинизм. Ю.В. Андропов (1982-1984) – практик КГБ и "теоретик" коммунизма, его упорного совершенствования идеологическим террором. К.У. Черненко (1984-1985) – с душой, повисшей между небом и землей; марионетка, отчаянно вырывающаяся в небытие из рук истории.

Новая генерация началась с М.С. Горбачева (1985-1991) – кающегося грешника, который вовек не раскаивается на деле, но зато крупнейшего реформатора, реформы которого ничего не изменили, кроме слов. Б.Н. Ельцин, его достойный последователь, еще энергичнее взялся за те же реформы, да вот враги проклятые все мешают: то в Америке, то на Украине, то в Кремле. Как ни странно, но именно там всегда лежит дорога в рынок.

С нетерпением ожидаем мы пришествие последнего представителя власти государства, при котором мы прозреем и осознаем однообразие, монотонность суждений врагов, убедимся, что зовут они к одному и тому же (увы, не отвечающему действительному требованию нашего духовного вождя – того, что впереди!).

Заканчивая эту опись престолоначальников, а вместе с ней и краткое описание символа поэмы, нельзя не заметить: только ее собственное развитие в истории, сливающееся с развитием России, разрешило нам всем узнать прошлое и будущее. Ибо поэма "Двенадцать" уже стала таким организмом, мифом, внутри которого, пусть и абстрактно, живем все мы, – она стала нашим новым историческим домом, вечностью, в которую понемногу перебираемся мы на поселение, вновь осуществляя Восстание – из мертвых.

15 апреля 1989 г. – 26 апреля 1992 г.

 

[1] Это вся большевистская рать. Например, А.В.Луначарский: «Блок хотел дать точное изображение подлинно революционной силы, бесстрашно указать... на ее буйные, почти преступные силы и вместе с тем благословить самым большим благословением..." (Литература нового мира. М., 1982. С. 160).

[2] П.Б. Струве: «В этом произведении действительно отразилась революция, ее безбожие, ее бесчеловечность, ее... бессильный непробудный грех» (Скорее за дело! М., 1991. С. 18).

[3]  В. Орлов: "Образ спасителя и искупителя... вносит известный диссонанс в пламенную музыку поэмы" (Поэма А.Блока "Двенадцать". М., 1962. С. 109). Или тот же Струве, говоривший о кощунственности, цинизме ссылки на Христа (Ук. соч.).

[4]  Принято считать, что символ не имеет границ, вся его специфика в бесконечности. Однако тут недоразумение: символ – это такая фигура, такое ограничение изобразительного вида, которое порождает бесконечную игру воображения. Содержание символа неисчерпаемо, но его форма может и должна быть четко описанной. Символ – это пророческая фигура, ибо она находит такие границы бытия, из которых оно выйти не может, развиваясь в них по логике символа.

[5]  "Всем телом, всем сердцем, всем сознанием слушайте революцию", – так приказал Блок самому себе (в статье, опубликованной 19 января 1918 года) и осуществил это приказание 8-28 января, написав поэму. 

[6] М. Хайдеггер: «Язык есть дом бытия».

[7] Только на таком, абстрактном уровне рассмотрена поэма А. Тарховым в предисловии к блоковскому сборнику (Стихотворения. Поэмы. "Роза и Крест". М., 1974, с. 16): "Блок ставил духовный эксперимент испытания "новой природы" – ...превращения Духа Земли в Дух Света и гармонизации". 

[8] П.Б. Струве: "У Блока почти всегда двусмысленное отношение к изображаемому, заключающее в себе опасность цинизма и кощунства" (Ук. соч., с. 19). 

[9] К сожалению, этот предрассудок глубоко укоренен в советских людях. М.К. Мамардашвили: "Блок колебался, кого поставить впереди 12-и – история поставила того, кого следовало – Сталина и Ленина". (Человек, №2, 1991. С. 134). 

[10] "Каждый день Я бывал с вами в храме, и вы не поднимали на Меня рук; но теперь – ваше время и власть тьмы" (От Луки, 22: 53). Воскресения не может быть без власти тьмы: прежде чем воскреснуть, Богочеловек должен быть убит. Убивает Его мракобесие. 

[11] 12 апостолов и 12 героев поэмы слиты, соединены по принципу мифологического отождествления, показанному, например, Ю.М. Лотманом и Б.А. Успенским: "Мифологическое описание принципиально монолингвистично – предметы этого мира описываются через такой же мир, построенный таким же образом" (Труды по знаковым системам. Тарту, 1973. С. 283). 

[12] Теоретическая сотворенность мира человеком вполне разъяснена И.Кантом, практическая – хотя бы ранним Марксом. Тем не менее противоположный предрассудок в науке еще не изжит. Но здесь неуместно его опровергать. 

[13]  В.С. Соловьев. Соч. В 2-х т. Т.2. М., 1989. С.160. Русская религиозная философия очень много сил положила на обоснование реального строительства на земле Церкви, Богочеловечества. Но абстрактность ее обоснований состояла и состоит в том, что она не видела в коммунистическом ордене меченосцев той самой Церкви, которую она предрекала. 

[14] Ср. с Л.К. Долгополовым: "Оказалась нерешенной и основная ее (поэмы) проблема – человек и история" (Поэма Блока и русская поэма кон.ХIХ-нач.ХХ вв. М.-Л.., 1964. С. 169).

[15] Л. Тимофеев: "Каким бы ни было блоковское понимание образа Христа, обращение к нему вызвало... представление о его традиционно-религиозном смысле, а это значение не могло быть связано с реальным содержанием Октябрьской революции" (Советская литература. Метод. Стиль. Поэтика. М., 1964. С. 521). 

[16] А. Тархов: "Катька – не эпизодический, а центральный образ поэмы, равный Двенадцати". (Ук. соч., с.20). 

[17] Ср. с М.К. Мамардашвили: "Двенадцать" – это не проклятие и не благословление... Это овнешнение в картинах, поэтических, ритмических, музыкальных, всего того, что кипело в душе Блока, как... в универсальной российской душе" (Ук. соч., с.133). Творчество, да и любая деятельность, – это не "отражение", не копирование, а именование, наделение мира Именем, превращение его в миф. 

[18] См. свидетельство О. Форш в "Сумасшедшем корабле" о призрачности, безжизненности Блока на одном из последних его выступлений: "Голос был тверд и беззвучен. Таким говорят очередную речь над не слишком дорогим покойником". 

[19] А.Ф. Лосев: "Символ, который именно сам себя соотносит с собой и иным, есть абсолютное (или его степень) самосознание, т.е. миф" (Философия имени. М., 1990. С. 152). Церковь, страна, личность, камень, компьютер и т.д. – все обладают той или иной степенью самосознания, соотнесения себя с другим, все они – миф. 

[20] См., например, А. Битова в «"Двенадцати" (Конспекте романа "Пушкинский дом")»: «"Двенадцать"! Ровно. (Блок считал – я пересчитывать не стал)».

[21] В. Коркия: "Но между нами – семь веков, а не двенадцать пятилеток". Как раз наоборот: между началом и концом – целых двенадцать пятилеток, более долгих и ужасных, чем семь веков, ибо выпали они на памяти одного поколения. 

[22]  Подобной магией увлекался В.Хлебников, который еще в 1912 году делал заключение: "В 534 году было покорено царство Вандалов; не следует ли ждать в 1917 году падения государства?" (Творения. М., 1986. С. 586) .

[23] На эту версию Двенадцати обратил мое внимание В.Н. Самойлов. 

[24] Но объявлено это было очень нерешительно – только к осени.