В 1892 году Н. Федоров писал Вл. Соловьеву в ответ на его оправдания[1]: «Верно в Вашем письме только то, что Вы не понимаете меня иногда, а еще вернее, что не понимаете никогда»[2]. Странно, что Соловьев выглядит тут явным школяром, не выучившим урока. А ведь на самом деле он был гораздо больше, чем хорошим или плохим учеником Федорова. Он был добровольным и страстным носителем, более того – вольным рабом-работником федоровских идей, взявшись их разрабатывать задолго до того, как узнал, что они – федоровские. Другими словами, мировоззрения Федорова и Соловьева представляют собой две разные, хоть и следующие друг за другом, исторические стадии развития одного и того же мировоззрения. В силу разности этих стадий, разумеется, Федоров и Соловьев могли не понимать друг друга иногда. Но в силу единства, принципиального тождества мировоззрений, не говоря уж о мизерном историческом расстоянии между ними, как хоть кто-то из них мог не понимать никогда? Это казалось бы простой запальчивостью, эмоциональным всплеском Федорова, если бы, во-первых, он сам на протяжении всей жизни не сталкивался именно с таким всегдашним непониманием своих идей и поступков, а во-вторых, если бы и по сей день это непонимание не было таким же вечным, срастившись с именем и словами Федорова в некий легкоузнаваемый суррогатный образ – едва ли не брэнд – утопизма-космизма. Воскресить предков трудом братства земледельцев, заселить воскресшими управляемые звезды, превратить животный и растительный миры в органы человека  – вот почти цитаты, прямые слова Федорова, которые понимаются как угодно фигурально, но не в прямом  – сумасшедшем? – смысле. На самом же деле любое фигуральное понимание – это поистине сумасшедший, сбрендивший Федоров; не удивительно, что этому пониманию более всего и пристало быть брэндом федоровщины. Федоровщина – это массовое и общепринятое извращение мыслей Федорова, их посредственное понимание, равносильное непониманию. И однако, благодаря этому извращению проект Федорова получил максимальную реализацию силой этой непонимающей массы.

Начнем с того же Соловьева. Под братством земледельцев, крестьян, Федоров мыслит прежде всего христиан, христианский собор, а в расширении – все природное человечество (в последовательности расширения: всех современников, все поколения Земли, животное и растительное царства, Землю и все остальные космические тела, идущие к своему одухотворению). Соловьев тоже всегда вел речь о христианской церкви. Однако труд братства, как бы узко или широко ни трактовать это братство (община, земное или космическое человечество), у Федорова рассматривался во всей его практико-теоретической полноте как труд организованных литургией телесно-психических существ (труд ради пропитания с устранением всех случайностей стихии, с привлечением ума и красоты, но без всяких излишеств и забвения главной литургической цели – воскрешения). Соловьев с самого начала сужает свою задачу, исследуя прежде всего организацию, социумную (и постольку социальную) природу братства, ее практическую (Церковь) и теоретическую (Начала) структуру[3]. «Церковь есть всемирная организация истинной жизни… Этой истинной жизни нет в природном человечестве… Истинная жизнь должна быть осуществлена в духовном человечестве, т.е. в Церкви. Жизнь Церкви есть средняя между Божьей и природной» (История и будущность теократии // Собр. соч., т. 4, с. 228-229). При таком переносе взгляда главным трудом становится труд организации, сплочения, собора разрозненных людей и обществ в братство[4]. Общее дело (жизнь всех в своих трудах ради общей цели – ради отцов[5]) тут же обращается в нечто другое – в общественное дело (жизнь всех одной коллективной жизнью в исполнении воли отцов-первосвященников)[6]. Верней сказать, тут не просто другое – тут прямо противоположное: общественное рассеяние вместо музейной сосредоточенности, публичная трибунность вместо общинной безличности, политическая суета вместо трудовой целесообразности[7]. Как тут ни сказать Федорову «не понимаете никогда»! Действительно, зачем употреблять чужие термины  с таким склонением, чтобы даже автор их не мог узнать? Впрочем, вопрос «зачем» предполагает ответ Соловьева, который, конечно, ясно понимал свои идеи и не сомневался, что они могут быть выражены в любой форме. Куда интересней вопрос, почему понятия Федорова, взятые без изменения, выглядя явно федоровскими, могут звучать так, словно они не федоровские, более того – могут не только так звучать, но и быть не федоровскими? Ответ на этот вопрос и позволит подступиться к решению поставленной задачи о федоровщине.

Исходно это вопрос о понятиях Федорова, если их можно назвать понятиями. Дело в том, что Федоров во всех сочинениях, обстоятельно выдав свою устоявшуюся систему терминов, расшифровывает их лишь вскользь, случайно, между пространным изложением разного рода религиозных, исторических или научных фактов. Потому-то сочинения Федорова выглядят только иллюстрациями уже где-то заявленной идеологии. А это возможно лишь в том случае, если он думает, что его идеология всем ясна, если она является не его личной идеологией, а, наоборот, общеизвестной. Так и есть: Федоров не почитал себя за оригинального мыслителя. Он пользуется традиционными христианскими терминами, в которых видится, однако, не только условный, общепринято-христианский, но и любой символический смысл. Его понятия – термины-мифы; их ошибочным пониманием будет как чисто христианское, так и сугубо лингвистическое; всегда нужно просвечивать их федоровской метафизикой, правда, нигде по-настоящему не изложенной, но только подразумеваемой. Он пишет комментарий к христианству, но на самом деле у него получается иллюстрация к его пониманию христианства – притча христианства. Вот этот притчевый характер и его жизни, и  его идей (своего рода вариант превращения жизни и деятельности Христа в Евангелие) является единственной причиной их кривого понимания. В этой притче нужно уметь отделять иллюстрации, второстепенные и отчасти случайные вещи от морали, от сущностных положений мысли. А для этого следует ясно представить себе общий ход его мысли, реконструировать ее.

В русском языке крестьянин и христианин исходно суть одно и то же. Но наличие двух слов все же заставляет разделять смыслы: одно слово касается дела, практики крестьян-христиан, другое – мысли, теории. Отсюда исходит установка Федорова на целостность рассмотрения любой человеческой деятельности, по природе своей и практичной, и теоретичной. Главное занятие крестьян – земледелие, основа трудов по добыванию жизни, живота всем людям. Главное занятие христиан – литургия, обряд приобщения всех людей к вечной жизни. Крестьяне – это христиане, занятые повседневным делом; христиане – это крестьяне, пекущиеся о вечном, точнее по Федорову, действующие проективно, стремящиеся в будущую вечность. Это исходные и несомненные, традиционные значения двух понятий. Но Федоров не только занят словами, он анализирует и структуру крестьянской и христианской деятельностей, выявляя их тождество.

Земледелие представляет из себя замкнутый, постоянно повторяющийся цикл по захоронению и многократному воссозданию семени в процессе его роста и обработки. Подобно этому и литургия является постоянным переживанием жизни, смерти и воскрешения Христа. Предметная аналогия литургии и земледелия совершенно очевидна и далеко не нова. Но Федоров, отходя от очевидной конкретики, замечает благодаря этой аналогии типовой и основной предмет любого земледелия и любой литургии-религии (не только крестьянско-христианской). Земледелие – это, говоря одним словом, культура: и культурная, умная деятельность возделывания и сохранения, и одухотворенный в процессе этой деятельности продукт, окультуренный экземпляр природы. Религия – это культ: и определенная обрядовая деятельность по захоронению-сохранению, и какой-то предмет этой деятельности, предок (как вещь и как память), т.е. религия – это культ предков. Терминологически говоря, насколько земледелие есть разумная регуляция окружающих природных элементов ради получения урожая, настолько же культ предков есть регуляция разновременных состояний предков ради их возвращения к жизни. Именно тут скрывается тождество всех земледелий и всех религий, соответственно, именно в этом надо искать истоки родства, братства, общности всех людей. И эта общность постоянно увеличивается в стремлении к общей цели – к воскресению предков. Таким образом, вся практическая и теоретическая деятельность людей, сиюминутная и культовая, связанная общей целью и подчиненная ей, и является тем самым общим делом, проект которого разрабатывал Федоров.

Однако жизнь параллельно с общим делом, точнее – без сознания общего дела, может развиваться и в русле гражданско-политических, небратских дел. Это тоже развитие земледелия, но так сказать, количественное, неродственное, отчуждающее; это ремесло, город, цивилизация, наука и отвлеченная культура. Все эти дела тоже получат свой подлинный статус, когда полностью подчинят себя общему делу[8]. Подобно этому может развиваться и культ предков: появляется религия, либо распадающаяся, неполноценная, поддающаяся цивилизации (ислам, католицизм, протестантство), либо хранящая истину, объединяющая (православие) через обряд литургии – регуляции общения с предками, народами, природами, – распространяемой в конце концов на всю природу.

Но Федоров пользуется все же не нейтральной, а христианской терминологией, еще точнее – православной, пусть и в достаточно своеобразном преломлении. Все расширения смысла им и замечались, и намечались, но были скорее дополнительными подтверждениями того, что именно на христианской почве должно происходить постепенное подключение всего человечества к общему делу. Причина этого очевидна, т.к. именно христианство стало религией, и провозгласившей всеобщее воскрешение целью, и создавшей литургию, повседневно направленную на осуществление этой цели. Наконец, из всего христианства только православие сгустило суть христианской литургии, особым образом перенеся соборный религиозный обряд (храмовую литургию) в повседневную жизнь и дела хрестьян – в соборную жизнедеятельность общины. Таким-то путем и возникает принцип внехрамовой литургии, который становится широкой базой подключения к ней всей остальной гражданской, экономической, научной и планетарной жизнедеятельности.

Конкретно все эти сущностные вещи раскладываются в следующих терминах. Любые небратские отношения людей в быту и культе (т.е. все, что находится вне сознания общего дела) – это рознь, война. Военное дело вынужденно является главным делом в жизни человечества, которое вместе с рознью вынуждает людей к первичному объединению – ради выживания и защиты от врагов за стенами совместно построенной крепости. Вся земледельческая и культовая жизнь концентрируется вокруг крепостей-кремлей, поскольку каждый кремль – это и укрепленный пункт общины, работающей в округе, и кладбище предков, и храм-собор живущих, и музей памяти прошлого. В истории кремли возникают спонтанно. Но постепенно, по мере собирания Истории в единое всемирное дело, развивается деятельность крейсерства по объединению существующих кремлей и созданию новых. В конце концов вся история – всемирная битва между стремящимися к братству и теми, кто не знает в нем нужды. Пространственным центром и всеисторическим узлом этой битвы является Константинополь, главный форпост, Кремль объединения. Всемирным кладбищем предков является, по Федорову, Памир, и мировое крейсерство должно в том числе отыскать это кладбище и обустроить на нем музей и школу. Объединение кремлей влечет за собой постепенное снижение накала войны, не устранения, но ее гуманизации: война станет организованной деятельностью, направленной не на смерть и разрушение, а на обеспечение главной, базовой деятельности людей – земледелия. Подчинение же всей жизнедеятельности человечества земледелию приводит к тому, что принцип земледелия как регуляции природы (владение солнечным, геологическим, климатическим, ботаническим и т.д. строением мира) становится господствующим. Человек овладевает не только всеми микро- и макромирами, но и всеми временами. А это дает в свою очередь не только пропитание, физическое существование всем живущим в этом пространстве, на этой Земле, но и восстание – силой всех форм памяти, от личной памяти каждого до искусства и науки, – всех людей, живших во времени[9].

Таков терминологический аппарат Федорова. Все это, впрочем, достаточно очевидно в его текстах, и не думаю, чтобы внимательный читатель этого не замечал. Недоразумения начинаются там, когда этот внимательный читатель начинает или соотносить проекты-«предсказания» Федорова с послефедоровскими событиями или расширять смыслы Федорова на те вещи, о которых тот ничего не говорил[10]. По сути эти «или-или» – две стороны одного и того же: когда замечаешь ошибки проектов, хочется тут же изобрести  толкование федоровских слов (либо оправдывающее, либо уничтожающее – в зависимости от черноты любви к нему). Ведь в самом деле, уповал Федоров на русскую общину. А где она сейчас? Видел особую роль православия. А что с ним было при коммунистах, да и сейчас? Толковал историю как борьбу за Константинополь. А кому он был особо нужен этот Стамбул во всех мировых катаклизмах ХХ века? Эти умные замечания можно множить.

Но понимать и перетолковывать Федорова все же следует по той логике, которую он сам задал. Не случайно его мышление было притчевым. Мысль не созрела и не могла созреть еще до большей конкретности. Основной прием притчи заключается в том, что она свою мысль, мораль, иллюстрирует, и что важно – иллюстрирует всегда ближайшим, наиболее доступным собеседнику материалом. Мораль Федорова, как уже говорилось, – это христианская идея и формула; иллюстрации – весь лично доступный Федорову исторический опыт человечества. Очень важно понять, как именно происходит переосмысление федоровской притчи на фоне ее собственной логики. Общая эволюция христианских понятий и идей, распространяемая и на федоровские слова, связана с фигурализацией понимания, когда верующие начинают воспринимать формулы религии в переносном смысле, в виде поэтических образов[11]. Смещение претерпевает и восприятие исторических фактов (равно – материала, использованного Федоровым для иллюстрации): с точки зрения следующих поколений прошедшие события не имеют такого вселенского значения, какое им приписывали предки (современники событий), потому-то эти события воспринимают как забавные-страшные случаи, как сказочки, в лучшем случае – как исторические мифы. Таким образом, термины Федорова максимально поэтизируют, а поминаемые события понимают как авторские мифы. Предельный, обобщающий поэтический образ, который ассоциируется с Федоровым, – это космизм, поэтическое описание жизни и судьбы человечества как звездного существа. А соль мифов, им разработанных, в массовом представлении сводится к утопизму, –  к разного рода нежизненным, нереалистичным интерпретациям прошлых и будущих фактов.

На самом деле термины Федорова – это мифы (становящиеся понятия), а не поэтические образы и научные понятия, а его иллюстрации – это конкретно-исторические понятия подлинных конкретно-истори­ческих фактов (при этом нужно помнить, что одно с другим сращено в притче настолько тесно, что порой и трудно понять, где термин, а где его иллюстрация).

Как  устроены его мифы и как их нужно понимать, было показано только что. Нужно уметь видеть в них всю конкретную совокупность смыслов и оперировать мифами, не отказываясь ни от одного из смыслов. Первый и самый прямой смысл – религиозно-христианский, даже православный. Последний и опять же вполне прямой смысл – естественнонаучный, психологическо-космологический. Рассмотрим в качестве опыта понимания несколько важнейших и постоянных федоровских заявлений. «Промышленность и капитал займут… последнее место, ибо назначение их не расти, а умаляться по мере того, как земледелие, управляя метеорическими процессами земли, будет все глубже входить в жизнь растительную, усвоять себе растительные процессы, пользоваться созидающею силой живого организма, чтобы самому себе сфабриковать всю свою телесную оболочку со всеми органами, кои делали бы ненужными искусственные покровы и орудия, т.е. всю мануфактурно-промышленную деятельность» (с. 377). Прежде всего о превращении любой деятельности, включая интеллектуальную, в земледелие. Если понимать это буквально, то представляется некое одичание человечества: исчезновение заводов, городов, поголовное землепашество голой человеческой силой и т.п. Если понимать фигурально, то можно, как Безумный Волк Н. Заболоцкого, вообразить себя деревом, прикопав ногу в землю и получая питание непосредственно из земли. Разумеется, возможны варианты и буквалистского, и фигурального понимания. Однако понимать надо по сути дела.

Термин-миф не раскрывает технологии конкретно-исторического процесса превращения промышленности и науки, беря крайности, в земледелие. Но зато раскрывает технологию идей промышленности, науки, земледелия. Все они являются той или иной регуляцией элементов природного движения[12], разумным управлением системой вещей, т.е. общим делом еще и в новом смысле. Однако исторически первым таким делом – делом выживания – было именно земледелие. И оно будет существовать до тех пор, пока человек будет существовать как физиологический организм. По этой причине Федоров все и сводит к земледелию. (Замечу в скобках, что раз уж земледелие, как и все остальное у человека, является делом разумного управления природными элементами, то логичней за основу брать все же разумность, а значит первым и последним общим делом является наука как род человеческой жизнедеятельности[13]. Однако это замечание не меняет сути федоровских идей, может быть, только исправляя его научный аппарат.) Но если суть всех деятельностей понимать именно так, то легко догадаться, что фабрикация телесной оболочки технологически может быть очень разной. Сейчас, например, мы создаем себя посредством питания, деторождения, воспитания (к слову сказать, у растений есть только питание и его условия). Массовые фантазии на ближайшее будущее предполагают выращивание из пробирки, киборганическое питание и т.п. Но все эти фантазии существуют и без связи с общим делом, и без сознания единого словесного и научного аппарата, на котором их можно описать. На самом деле то, о чем говорит Федоров гораздо проще и естественней. Предполагается, что все необходимые человеку элементы (пища, одежда, жилища, приспособления) будут выращиваться как новые, пусть и искусственно созданные виды растительных и животных органов человечества. Уже сейчас ясно видно, что это не бред и не фантазия, поскольку ближайшее видимое будущее современной техники связано с органическими нана-технологиями – выращиванием микропроцессоров, органических соединений, тканей, веществ и даже органов силой генной инженерии, на базе той или иной органики, в симбиозе природного и выдуманного. Это означает, что промышленность как механика шестерен и приводов уступит место искусственным полям, на которых растут не только булки и бублики, но и шубы, колеса и целые двигатели органического горения. Это и будет федоровским торжеством земледелия. Разумеется, это влечет за собой изменение вида человека, в том числе и внешнего. Сам Федоров постоянно говорит о психократии[14]. Вполне возможно, что и наше органическое тело уступит форме очеловеченной умной воды (Океан Солярис Лема-Тарковского) или Ноосфере (энергетическо-духовному сгущению вокруг планеты, по Вернадскому), Звездному Человеку (как у Стэнли Кубрика в «Космической одиссее»). Лично я думаю, что все эти примеры – только разные формы и стадии реализации нашего общего дела, это все одно и то же, увиденное с разных сторон.

В этом контексте можно понять и постоянное, такое с виду странное упование на чудо метеорической регуляции процессами земли. Глупо все сводить только к управлению облаками, дождями, погодой, т.е. на те примеры, которые приводит сам Федоров. По сути дела тут речь идет о полном владении не только климатом планеты, но и вообще всеми космическими и геологическими факторами создания экосферы Земли, превращении ее в своего рода цех-лабораторию, полностью управляемую многоуровневую внутреннюю среду человека, подобную системе дыхания, выделения, питания. Это, разумеется, приведет к принципиальному изменению вида Земли, на фоне которого нынешнее потепление климата следует толковать лишь как легкий насморк ребенка. Таким образом, метеорическая регуляция является способом создания «продовольственных» условий жизни, которые ведут к освобождению человеческих сил для реализации общего дела – для «санитарного» преодоления смерти, к воскрешению.

В таком же ключе (не фигурально, но творчески, в развитии, проективно осмысляя и не зацикливаясь на букве) нужно понимать и любые другие термины-мифы Федорова.

Наоборот, иллюстрации этих терминов, другую сторону федоровской притчи, воспринимать нужно скорее буквально. С ними дело обстоит так, что только признание используемых Федоровым фактов за правду позволяет найти в них рациональное значение и создать этот факт. Действительно, история в наблюдаемый им период была борьбой за Константинополь. Если думать, что Федоров говорит только о географическом месте, то это заявление смешно, т.к. история как рознь, или борьба, была повсеместной. Но Федоров, конечно же, имеет в виду Константинополь еще и как выражение и олицетворение духа братства, стремящегося к высшему отечеству – к воскрешению отцов. Константинополь в этом значении есть противопоставление небратскому, индивидуалистскому обществу, основанному на гражданском и политическом договоре, но не родстве. Константинополь – зона контакта, пограничье между Западом и Востоком или, как говорит Федоров, океаническим и континентальным строями, между Англией и Россией[15]. Противостояние этих строев существовало и до образования Константинополя и после смерти Федорова, когда Константинополь стал фактическим западным городом Стамбулом. Поэтому весь ХХ век то Сараево, то Польша, то Кувейт, все места, где возникает противостояние двух строев, становятся Константинополем.

Приблизительно то же можно сказать и о судьбе русской общины, а попутно и о роли православия. Казалось бы, одна исчезла совсем, а другое превратилось, едва не исчезнув, в театральный инструмент, в реалити-шоу политики. На самом деле исчезла лишь архаическая дворянско-крестьянская община, а общинный или соборный строй России получил только дополнительное развитие и усиление. Сначала русский мiр полностью срастился с советским государством, что называется сейчас коммунистическим тоталитаризмом. Потом, по мере утраты жизнеспособности этой тотальностью, на ее трупе стали возникать сначала ведомственные, а затем и поместные братства различных категорий братков, от простых ОПГ бандитов и бандитских государств, вроде Чечни, до специализированных (МВД, ФСБ, Академий, СМИ, шоу-бизнеса), промышленных (Лукойл, Газпром, Норникель) и простых фирмочек (вроде отдельных газет и журналов до унитазных предпринимателей без образования юридического лица). Каждый из нас состоит в каком-то из этих братств, поэтому очень хорошо знает, что отношения в них строятся не на договоре – праве, законе, суде, а на корпоративной этике, четко регламентирующей связь усилий и жалования в зависимости от места и роли в общинной иерархии. Как можно понять, при фактически не существующем сейчас русском государстве страна держится только за счет того, что различные системы братств накладываются друг на друга и невольно друг друга держат. Если братства, которые основаны на поместном принципе (эксплуатируют территориальную ренту), склонны к развалу страны, то те, что основаны на ведомственном или специализированном принципе (эксплуатируют непространственный род деятельности или интерес), стремятся распространить свое влияние на всю территорию. Наконец, третьи, мелкие самодеятельные братства фирмочек и семей (эксплуатирующих собственную инициативу и дармовой труд родных и люмпенов) пойдут за теми, кто даст им наиболее благоприятный режим выживания, наибольшую свободу деятельности. Пока такую свободу дают только братства западных стран, Россия будет умаляться и территориально, и этнически, и технически, и духовно. Ближайшее наше будущее и одновременно решение проблемы, будет ли существовать Российский Союз, связано лишь с тем, сумеют ли две первых системы братств войти в развернутый гражданский договор друг с другом и насколько этот договор будет принят третьей, неорганизованной совокупностью русских общин. Только при таком, чисто негативном одобрении, приятии гражданского договора братков, в России установится чисто братское, родственное устроение, о котором Федоров говорил как о потенциальном в России и во всем мире, но и необходимом для начала общего дела. Если до сих пор движение к такому братству в нашей стране протекало без сознания того, что это проект, начертанный Федоровым, то, очевидно, ближайший шаг – договор ведомственной и поместных мафий – просто невозможен без сознания того, что это дело выживания. В противном случае Англия-США поглотит Россию, заменив в ней не только ее ведомственную и поместную инфраструктуру на собственную, но и устранив в ней всех бездарных деятелей (как это сейчас, например, происходит в Ираке или Грузии).

Что касается православия, то Федоров, при том, что исходит из православия и говорит почти его языком, нигде не держится за традиционную религиозную, обрядовую сторону православия. «Храм есть форма, в которой человечество принимает вид братства, чтобы сохранить братство и в то время, когда человечество не будет уже заключено в этой форме (т.е. в храме), когда стены храма… станут не нужны. Отпуст есть не конец, а начало новой внехрамовой литургии» (с. 436). Легко понять, если человечество становится всеобщим братством, то специальные институты церкви, насаждающие это братство и обучающие его порядку-обряду, становятся ненужными именно со своей внешней стороны – со стороны обряда, ритуала, храма-строения, традиции. Главным становится только продуцирование братских чувств и отношений, способов приобщения и вовлечения в некое универсальное соборное образование. Как раз в силу этого православие с его слишком внешней и архаичной атрибутикой было вытеснено партийно-комму­нисти­­­­ческой церковью, разработавшей особую форму внехрамовой литургии – приобщения всех людей к совместному делу строительства в отдельно взятой стране мировой коммуны, которая и есть, по исканию Федорова и заданию Соловьева, Братство, способное приступить к общему делу[16]. Как можно понять, последняя стадия коммунистического строительства, нынешние «демократические» реформы, успешно подошли к своему завершению – мы стоим на пороге создания русского Братства. И если оно возникнет, в нем тут же должна появиться новая внехрамовая литургия – универсальный способ вовлечения в соборное образование[17], – в которой обрядности будет еще меньше, но она будет абсолютно неизбежной. Надо думать, что через это соборное образование и возникнет федоровская психократия.

В любом случае политика в советское время была и остается политикой окремливания народа, удержанием его на стороже, на боевом посту, возложением на него гнета экстремальных испытаний, создающих из народа едино мыслящее существо – родового человека. Это окремливание суть, иначе, и создание братства (Собор), и конвейер нескончаемого умерщвления-сохранения настоящего (Кладбище), и непрерывное реальное воссоздание-воспоминание прошлого (Музей). Пик этого окремливания мы только еще переживаем последнее пятнадцатилетие: разгул безбашенных братств-банд; истребление, усечение, усыхание, выбрасывание всего жизнеспособного во всех сферах настоящей, современной жизни; наконец, практическое воссоздание всех прежних, диких форм и способов ее организации вплоть до рабства и массовых человеческих жертвоприношений (ибо никак иначе нельзя называть многолетнее голодание и замерзание многих городов и весей). Процветает лишь собор братков, живущих по зверским понятиям-навыкам, а не по совести и уму; рождается и растет только прошлое, давно отжившее во всем мире; а все настоящее замерло в смертной истоме своего личного захоронения не ведомой никому ценности. С виду страна стала громадной блат-хатой «олигархата», пирующего во время чумы, косящей  «электорат»; а по сути вся жизнь страны теплится в непрерывном музейном инсценировании прошлого. Так именно совершается воскрешение в социальной сфере[18], без сознания общего дела, но с провозглашением приоритета общественного над индивидуальным. И так или иначе притча Федорова, как и должно притче, предвидела этот временный ход бессознательного воскрешения, стремясь все же к подлинному[19].

Конечно, я не знаю всего Федорова, но сплошь и рядом мне попадаются названные им факты, которые созданы уже не им, а часто и гораздо позже него. Вот, например, встречается у Федорова «лингвистический» проект «объединения в общем языке» и проект отыскания единства и родства славян (с. 320-325). По сути, речь идет о том, что делал и в очень большой степени сделал, хоть и в единичном индивидуальном воплощении, младший современник Федорова А. Потебня. А в качестве практической реализации достаточно далеко продвинулся Н. Марр. Или буквальное предположение прибора, ионизирующего воздух (с. 367), который спустя некоторое время изобрел А. Чижевский. Кажется, не стоит много говорить о Циолковском, хотя, разумеется, космические аппараты ХХ в. не идут ни в какое сравнение по своей наивности с тем, что за аппарат представлял Федоров из нашего соборного организма[20]. Как очевидно, по мере осуществления общего дела будет происходить все большая теоретизация практической жизни, идеализация практических действий, перенос жизни в более тонкую форму.

А тем более, если взять духовное воздействие Федорова на всю последующую культуру, то нельзя не заметить очень разнообразную литературную, научную и т.д. переписку-переложение притчи Федорова последующими писателями, учеными, художниками. Я уже упоминал Заболоцкого[21], в поэме которого «Торжество земледелия» проект общего дела шаг за шагом реализуется в сюжете. Все эти формы сохранения Федорова, вплоть до самой примитивной федоровщины, и были формами сознания общего дела в ту эпоху, когда общественное дело одно на всех определял и навязывал тот или иной политический Первосвященник. Разумеется, политика и политики до сих пор очень далеки от подлинно человеческого проектирования. Что ж, у них была другая задача; политическая церковь так же уступит место новой церкви словесности, как ранее отошло на обочину язычество, а сейчас все более откатывается христианство. В притче христианства христианство уже давно сгустилось в некий несгораемый, вечно хранимый запас; но зато притча вечно открыта во время, будучи резонатором вечности.

И тем не менее даже сам Федоров очень плохо понимал свои идеи: замыслив их еще в 1851 г., по-настоящему связно не изложил никогда. А что касается его дела, вытекающего из идей, то еще более того он не следовал главным установкам – трудно назвать его склонным к братским отношениям с людьми: он был вспыльчивым, резким, аскетом, изгоем, в лучшем случае – Богом, снисходящим до людей (имеется в виду его самоотвержение с раздачей своего жалования). Все это потому, что Федоров в своем одиночном существовании был автономной церковью будущего, в личной жизни – ходячим кладбищем комплексов, амбиций, привычек и своеверия. Наконец, в общественных контактах он был живым музеем человеческой истории, что является высшей похвалою библиотекарю Румянцевского музея, все еще примыкающего к Московскому кремлю.

Когда же, наконец, Кремль примкнет к этому Музею и напишет на своих главных воротах слова Федорова: «Время споров приходит к концу, ибо слова или мысль не имеют доказательной силы».

9-15.12.2003, 8.01.2004

---