Отзыв на статью: Юрий Рассказов. К чтению мифокарты русских секций ал-Идриси (Несколько методологических замечаний об историографической реконструкции местности)

(1) Статья Юрия Рассказова «К чтению мифокарты русских секций ал-Идриси (Несколько методологических замечаний об историографической реконструкции местности)» (http://inform-ag.ru/publications/23/) посвящена важной проблеме понимания одного из ключевых арабских источников о Древней Руси. Работа имеет выраженный междисциплинарный характер и написана на стыке четырёх наук: истории, исторической географии, лингвистики, востоковедения. Чувствуется искренний интерес автора к теме и его стремление разобраться в ряде сложнейших вопросов начального этапа истории Руси. Совершенно правомерен вывод автора, согласно которому учитывая скудость собственно древнерусских источников и их относительно поздний характер, «для наблюдения древнейшего периода русской истории внешние книжные источники имеют решающее значение». И одним из ключевых восточных источников для изучения древнерусской истории является сочинение выдающегося арабского географа Абу́ ‘Абдулла́ха Муха́ммада ибн Муха́ммада аль-Идри́си (1100-1165) Нузхат алт-муштак фи-хтирак алт-афак (ок. 1554 г.; «Развлечение истомленного в странствии по областям» в переводе И.Ю. Крачковского).

(2) Статья Ю. Рассказова начинается с рассмотрения вопроса о появлении письменности на Руси. Приведя известную цитату черноризца (монаха) Х века Храбра, согласно которой «Прежде убо словяне, ещё суще погани, не имяху писмен, но чертами и нарезаньми читаху и гадаху», Ю. Рассказов интерпретирует её как указание на существование у языческих славян «не отдельных бытовых или сакральных знаков, а полноценной, хоть и не очень удобной, ‘’примитивной’’ системы докириллического письма». Такое толкование слов Храбра, на наш взгляд, является очень спорным. Черноризец дал три конкретные приметы знаковой системы, применяемой славянами:

1) Это не письменность в собственном смысле;

2) Это «черты и резы»;

3) Их использовали для чтения и гаданий.

Наиболее логичное, на наш взгляд, решение проблемы славянских «черт и резов» предложил историк А.Г. Кузьмин, который заметил, что единственный известный в Европе тип письменности, точно соответствующий трём указанным характеристикам – это кельтское огамическое письмо, распространённое в Ирландии и Британии. Оно состояло именно из «черт и резов»: «Каждый знак изображался графически именно ‘’чертами’’ и ‘’резами’’, т. е. отрезками, более короткими, чем черты. На камни эти знаки наносились по вертикали снизу вверх. Вертикальная ось как бы представляла строку, на которую ориентировались черты группы знаков, состоявших из параллельных линий двух размеров. Каждый буквенный знак имел от одной до пяти линий, которые располагались либо направо, либо налево от центральной оси, либо пересекали ее. ‘’Черта’’ по размерам равнялась двум ‘’резам’’» (Кузьмин А.Г. Славянское древнейшее письмо - «черты» и «резы» // Древняя Русь и славяне. М., 1978. С. 243). Познакомиться с огамическим письмом славяне Среднего Подунавья, о которых идёт речь у Храбра, могли в ходе ирландской миссии. Ирландские миссионеры с VI в. активно вели проповедь в ряде регионов Европы, и во многих источниках их называют «греками» (из-за того, что они следовали раннехристианским традициям, близким к тем, которые сохранялись в Византии, и не принимали западных новаций). В частности, возможно, именно ирландские миссионеры скрываются под именем «греки» и в сочинении Храбра.

(3) Касаясь вопроса о знаменитой надписи на Гнёздовской амфоре Х века, которую большинство ведущих лингвистов (Р.О. Якобсон, В. Кипарский, О.Н. Трубачёв и т.д. – чтения типа «гороухща» и т.д. распространены главным образом среди археологов и, соответственно, гораздо менее авторитетны. Наиболее полное рассмотрение вопроса о гнёздовской надписи с лингвистической точки зрения см.: Трубачёв О.Н. В поисках единства: взгляд филолога на проблему истоков Руси. М., 2005. С. 118-124) читают как «гороуниа», то есть «горунина», «принадлежащая человеку по имени Горун/Горуня*», Ю. Рассказов верно отмечает, что обычно «игнорируют ещё какое-то количество сопутствующих знаков: явный N до обжига и несколько неявных» и предлагает своё толкование надписи: «Учитывая размеры и физические характеристики гнёздовского сосуда, другие явные знаки, уверенный почерк опытного писца-ремесленника по мягкой и по очень твёрдой поверхности, надпись читается как знак ситуации изготовления: N гороунща-гороунца, гороунча — кана горючья, горячая-закалённая, обожжённая, откуда, очевидно, и гороуча > гърьча > корча(га). Надпись — своего рода знак ОТК, сообщающий цель и качество изготовления, что определяет и порядок дальнейшего использования этого сосуда, более крепкого по сравнению с необожжённым (вплоть до его большей ценности для захоронения)…. в основе всей парадигмы слов, возникших в процессе производства закалённых керамических сосудов было значение звучания сосуда от удара: горохща-грохоща-грохоча как грохочущая кана. Именно отсюда вытекают и разные деривативные ряды, как чисто произносительные редукции, замены и гиперкоррекции, так и звуко-письменные производства: горохща > гороунщa > гороунча (горонча > горюча > горючья) > горонец (горнец); гороуча=гърьча > корча(га); горунча > гърьнча > крынча > крынка. Ср. параллельные деривации гореть > гороун-гор(ю)н > горн (огороженное или окопанное кострище, с бортиками для поддерживающих еду шестков или оцепа, т.е. оцап-очаг); гарнуть (гортать) > горн (печь, нагребающая, фокусирующая жар) и гарнуть > гарнец (мерный сосуд), показывающие, что горнец — самое позднее образование на стыке. Всё это вполне объясняет и лигатурную неопредёленность записи, и вариативность возможных чтений слова в силу применения разных знаковых условностей. Надпись на корчаге отражает переходный, срединный момент становления слов и письма».

К сожалению, автору, видимо, осталась неизвестна работа А.А. Медынцевой, в которой предложено наиболее убедительное объяснение надписи на гнёздовской амфоре, и, в частности, разгадан загадочный знак и написание буквы N: А.А. Медынцева пришла к убедительному выводу, что в надписи, видимо, с буквой N аффилирован знак собственности владельца (что и сделало надпись трудночитаемой). По мнению исследовательницы: «Если принять во внимание, что на амфорах часто наносились знаки собственности… скорее всего, на амфоре сначала был нанесен знак , обозначающий собственника, и лишь затем он был включен в имя ГОРОУNА, заменив собой букву N по внешнему с ней сходству. Это предположение подтверждается более крупными размерами этого знака по сравнению с предшествующими буквами, а также одной до сих пор неопубликованной и полностью непрочитанной надписью из монастырского комплекса близ с. Равна (Болгария, IX-X вв.), где знак  включен в слово "АМINЬ". При таком прочтении надпись обозначает собственника корчаги – Горуна (имя ГОРОУN в родительном падеже, единств, числе, мужского рода)… на корчаге записано имя владельца – Горуна, Горунши. Сакральность обычая разбивать принадлежавший умершему сосуд при насыпке кургана позволяет предположить, что в кургане № 13 был похоронен владелец корчаги (Горун?), воин-купец (в составе погребального инвентаря находятся и весы), ходивший в далекие торговые экспедиции по пути ‘’из варяг в греки’’» (Медынцева А.А. Надписи на амфорной керамике X – начала XI в. и проблема происхождения древнерусской письменности // Культура славян и Русь. М., 1998. С. 187-188).

(4) Позитивные ссылки на В.А. Чудинова, известного фальсификатора, на наш взгляд, в работе недопустимы.

(5) К сожалению, вопрос о возникновении и распространении письменности в статье Ю. Рассказова рассматривается несколько абстрактно как вещь в себе, в то время как его следует рассматривать в общеисторическом контексте социального развития славянского и древнерусского общества. Письменность появляется в стратифицированных обществах для нужд хозяйственного учёта. Именно так появилась письменность, к примеру, в Египте, Шумере и Микенской Греции. Для хозяйственных нужд, когда началось формирование больших государственных и храмовых хозяйств. Её основная функция на раннем этапе – учётно-контрольная. Этими же причинами объясняется распространение письма на бересте в Новгороде – нуждами хозяйственного учёта (преимущественное назначение берестяных грамот – разного рода хозяйственно-экономическая переписка и учёт). И только на следующем этапе письменность начинает использоваться для создания текстов иного назначения (в частности, исторических нарративов). В славянском обществе VI-IX в., как оно рисуется по археологическим данным (их обобщение см.: Седов В.В. Восточные славяне в VI-XIII вв. М., 1982; Тимощук Б.А. Восточные славяне: от общины к городам. М., 1995), развитой письменности ещё не могло существовать, не было для этого экономических предпосылок. И археологически она не фиксируется, берестяные грамоты появляются только в XI веке, с развитием государственной податной системы и формированием крупных хозяйств. В обществе, где не было потребности в существовании развитого хозяйственного учёта (а если бы она была, мы бы имели берестяные грамоты от IX века), не могло существовать и развитой письменности.

(6) Ю. Рассказов считает, что «Если реформа Кирилла была уже третьей, чисто церковно-религиозной переменой письма, то не стоит удивляться, что все предыдущие системы были забыты, а это невозможно, кстати, без уничтожения всех путающих бесовских книг. Грамотам повезло, потому что никто и не думал их сохранять. Уже к 10 в. в обстоятельствах тотальной грамотности, судя по развитой культуре сохранившихся письменных принадлежностей (берёсты, писал и вощёных цер), эти документы не были ценными».

Но в том-то и дело, что берестяные грамоты археологически прослеживаются только с начала XI века. В предшествующих слоях они археологам неизвестны. И едва ли такие чисто бытовые записи предшествующей поры кем-то целенаправленно уничтожались (не говоря о том, что многие из них уже давно должны были попасть в культурный слой, а значит не могли бы быть уничтожены при всём желании христианизаторов, т.к. для этого им понадобилось бы вести археологические раскопки современного типа). Дата их появления в археологических слоях отражает начало процесса распространения массовой письменной культуры на Руси.

Равно как неизвестны и эпиграфические памятники (надписи на предметах) предшествующей поры. Они тоже появляются в археологических слоях с XI века.

Тезис Ю. Рассказова, согласно которому «если даже что-то не сохранилось, это не значит, что его не было» не может быть принят. Для любого утверждения нужны доказательства. Никаких предметных оснований говорить о существовании на Руси развитой письменной культуры ранее рубежа Х-XI веков у нас нет, что, конечно, не означает того, отдельные памятники письменности могли существовать и в предшествующий период.

(7) В тоже время совсем отрицать возможность существования у славян в целом и у восточных славян, в частности, некоей оригинальной письменности типа рунической, нельзя. Хотя данных для надёжного решения этого вопроса на данный момент очень мало. К настоящему времени известны немногочисленные древнерусские памятники, полностью или частично написанные неким неизвестным письмом и нерасшифрованные: - надпись на пряслице из Белоозера (опубликовано: Голубева Л.А. Граффити и знаки пряслиц из Белоозера // Культура средневековой Руси. Л., 1974. С. 21. Рис 4-7); - надпись на пряслице из Волковыска (опубликовано: Зверуго Я.Г. Древний Волковыск X-XIV вв. Минск, 1975. С. 124. Рис. 38-39); - надпись на сосуде из Археологического отдела бывшего Тверского музея (опубликовано: Жизневский А.К. Описание Тверского музея. Археологический отдел. М., 1888. С. 16. Табл. 12); - нерасшифрованные символы на русском мече, найденном в Киевском уезде и датируемом серединой X века, с одной стороны которого кириллическая надпись «Слав» (полностью не сохранившаяся по причине поломки меча – видимо, часть имени кузнеца, изготовившего меч). К сожалению, вопрос о данных надписях в статье Ю. Рассказова не затронут.

(8) Ю. Рассказов отмечает, что «в ‘’Слове о полку’’, совсем не новгородском памятнике, наблюдается системное ‘’смешение’’ Ц и Ч (на самом деле, из-за неверного перевода незамечаемое употребление букв в значениях, прямо противоположных современным): птиць крилы-птичьи крылья, но птичь убуди-птиц пробудила».

В недавнем исследовании лингвиста С.Л. Николаева было показано, что окончательная редакция известного нам текста «Слова о полку Игореве» была создана человеком, родным диалектом которого был севернокривичский (Николаев С.Л. Лексическая стратификация «Слова о полку Игореве» // Slověne. 2014. № 2).

(9) Ю. Рассказов совершенно справедливо отмечает, что для работы с иноязычными письменными памятниками «требуется многослойно правильное чтение: нужно, как минимум, уметь читать иной язык и текст, во-вторых — читать их исторические коннотации, в-третьих — соотносить их с реальным и языковым историческим контекстом, в-четвёртых — настолько понимать законы и правила взаимодействия текстов и языков (поэтику словесных произведений), чтобы замечать отпечатки не дошедших текстов и языков».

С точки зрения методологии всё сформулировано правильно. Остаётся лишь задать вопрос: на сколько сам автор сумел воплотить на практике заявленные высокие требования?

Знакомство со статьёй показывает, что не выполняется уже первое требование: автор не владеет арабским языком, на котором написано сочинение ал-Идриси, он самостоятельно не читает его текст, и пользуется русским переводом, выполненным И.Г. Коноваловой (Коновалова И.Г. Ал-Идриси о странах и народах Восточной Европы: текст, перевод, комментарий. М., 2006). Само по себе это не является какой-то критичной проблемой: источники по истории Древней Руси столь многообразны и написаны на таком количестве языков (латынь, среднегреческий, древневерхненемецкий, древнеисландский, арабский, персидский, древнеармянский, еврейский и т.д.), что владеть ими всеми не под силу ни одному специалисту. Соответственно, неизбежно даже ведущим специалистам, владеющим несколькими языками, с какими-то источниками всё равно приходится работать в переводе.

Но работа с источником в переводе неизбежно создаёт некоторые ограничения: можно анализировать сведения источника по географии, социальной, политической, этнической и т.д. истории, но как без обращения к оригиналу можно «соотносить их с реальным и языковым историческим контекстом, в-четвёртых — настолько понимать законы и правила взаимодействия текстов и языков (поэтику словесных произведений), чтобы замечать отпечатки не дошедших текстов и языков»? Это крайне проблематично.

Тоже касается и мысли Ю. Рассказова согласно которой «чтобы понять какую-то эпоху, нужно мыслить и оперировать языком точно так же, как это делали тогда сами носители языка, а не по прагматическому навыку профессоров». Как это можно сделать без должной лингвистической подготовки, не обращаясь к источникам в оригинале и без опоры на данные сравнительно-исторического языкознания?

Сравнительно-историческое языкознание Ю. Рассказов критикует, но не формулирует чётко собственные методологические критерии и приёмы работы с языковым материалом, отчего многие его собственные построения приближаются, к сожалению, к народным этимологиям.

(10) Автором ставится интересная задача создания «методологии логически безупречного чтения по правилам поэтики», которая, по его мнению, на данный момент «абсолютно неотработана». Но насколько она вообще возможна? Особенность любого текста – это его ограниченность, неизбежно предполагающая возможность разных его смысловых прочтений и толкований разными читателями. Ни одно сколько-нибудь значительное произведение литературы не читается всеми одинаково. Каждый читатель в зависимости от своих субъективных установок находит там собственные смыслы. Проблема соотношения объективного и субъективного в текстах одна из сложнейших с точки зрения методологии. Будем надеяться, что в других своих работах Ю. Рассказов глубже раскроет своё понимание данной проблемы и методов её решения.

(11) Ю. Рассказов считает, что «Достаточно беглого обозрения карты ал-Идриси, чтобы заметить несоответствия с географической картиной и исторической реальностью Руси, известной со школьных курсов. Так, город Русийа на реке Русийа находится в Кумании, а река Русия — частью в Кумании, частью в Нибарии, но никак не в Русии. Южная Русия располагается на западе от основной Русии».

Здесь смешано несколько проблем. Во-первых, все древние и средневековые картографические источники отличаются большей или меньшей неточностью. Требовать от них географической точности в нашем сегодняшнем её понимании крайне наивно: у их авторов просто не было соответствующего технического инструментария, который есть у нас. Причём неточность сведений с неизбежностью закономерно возрастает по мере удаления от стираны, в которой живёт и творит сам автор источника.

Во-вторых, любой значительный древний или средневековый географический труд более или менее компилятивен. Перед автором всегда стояла сложная задача согласования источников разного жанра и что ещё важнее – разного времени. Тот же ал-Идриси пользовался источниками не только XII, но и XI, и X, и IX веков. Поэтому в его труде мы не найдём единого описания Руси, точно соответствующего времени самого ал-Идриси. Нет, мы имеем сложную компиляцию данных разного времени, которая причудливо соединяет факты из жизни Руси совершенно разных исторических периодов которая с нашей сегодняшней точки зрения может выглядеть довольно причудливо.

В-третьих, знакомится с историей России лучше не по «школьным курсам» (которые представляют собой сильное усреднение и упрощение), а по проблемной научной литературе. В частности, вопрос о происхождении Руси в науке далёк от решения (существуют иранская, славянская, скандинавская, ругская и т.д. версии происхождения данного этнонима) и данные ал-Идриси способны внести свой вклад в её прояснение.

Лучше всего они объясняются в рамках иранской концепции происхождения Руси, согласно которой изначально русы – это народ ираноязычный, родственный аланам, представленный археологически салтво-маяцкой археологической культурой, впоследствии передавший своё имя славянам и варягам. Отсюда необычные координаты руси у ал-Идриси: географ располагал источниками, в которых говорилось ещё не о славянской, а об иранской руси (Березовец Д.Т. 1) Про iм’я носиiв салтивьскоi культури // Археологiя. 1970. 24. С. 59-74; 2) Березовец Д.Т. Русы в Поднепровье (доклад на XIV конференции Института археологии АН УССР) // Полтавский археологiчний збiрник. Полтава, 1999. С. 321-350; Талис Д.Л. Росы в Крыму // Советская археология. 1974. № 3. С. 87-99; Галкина Е.С. 1) Тайны Русского каганата. М., 2002; 2) Русский каганат. Без хазар и норманнов. М., 2012; Жих М.И. К проблеме «Русского каганата»: Древняя Русь и её степные соседи // Русин. 2009. № 3 (17). С. 147-157).

(12) К сожалению, в работе Ю. Рассказова отсутствует историографический раздел, в котором бы системно излагалась история изучения историко-географических сведений ал-Идриси о Древней Руси и её соседях. Автор пишет о работе И.Г. Коноваловой, что «по необходимости я буду привлекать в качестве справки и собеседования только её работы». Такой подход с неизбежностью сильно обедняет исследование, так как история изучения данных ал-Идриси весьма значительна как в России, так и за её пределами. Опора лишь на одного автора сильно сужает кругозор.

(13) К сожалению, в работе Ю. Рассказова не поставлен и не решён вопрос о хронологической стратификации данных ал-Идриси и их источниках разного времени (на конкретном примере об этом уже говорилось в пункте 11). Все они де-факто воспринимаются автором как одновременные. На самом деле ряд моментов, которые автор отмечает в качестве противоречивых могут объясняться использованием ал-Идриси разных источников, рисующих картину совершенно разного времени, которые он просто свёл воедино.

Вопрос источниковедческой стратификации текста, на наш взгляд, первичен по отношению к задаче его «безупречного чтения по правилам поэтики».

(14) Ю. Рассказов считает, что «Авторская картографическая и парафрастическая деформация не позволяет прямо читать географию и имена, но требует гиперкоррекции самой фактической местностью, т.е. не нынешней, а какой она должна была быть, и теми именами, которые могли быть в то время. Т.е. нужна подгонка условной карты к подлинным географическим фактам и извлечение, т.е. вышелушивание подлинных местных именований из авторских слов-парафразов, отражающих искажение разными источниками, информаторами, интерпретаторами и языками».

На наш взгляд такой метод, заранее ставящий цель «подгонки условной карты к подлинным географическим фактам» существенно упрощает проблему, поскольку как бы заранее толкает Ю. Рассказова к поиску «удобных» соответствий для топонимов ал-Идриси в рамках принятой им системы координат. Методом такой «подгонки» легко получить «удобную» и даже внешне логичную картину, в которой при этом не будет ни одного прочного звена, способного выдержать серьёзную источниковедческую проверку.

Единственным научно-корректным путём анализа географических данных ал-Идриси, по нашему мнению, может быть параллельное решение двух задач, выполняемых с учётом их стратификации по источникам и хронологическим периодам:

1. Рассмотрение каждого сообщаемого им названия, его всесторонний лингвистический и исторический анализ с попыткой максимально-корректной локализации;
2. Анализ общей географической системы ал-Идриси и понимание в ней места каждого конкретного топонима.

Наиболее удачная на данный момент комплексная попытка решения этих двух задач была, по нашему мнению, предпринята Б.А. Рыбаковым (Рыбаков Б.А. Русские земли по карте Идриси 1154 г. // Краткие сообщения Института истории материальной культуры АН СССР. Вып. 43. М., 1952. С. 3-44), также очень важна в этом отношении работа В.М. Бейлиса (Бейлис В.М. Ал-Идриси (XII в.) о восточном Причерноморье и юго-восточной окраине русских земель // Древнейшие государства на территории СССР. 1982. М., 1984. С. 208-228).

(15) Совершенно правильным является методологическое замечание Ю, Рассказова о том, что «наша картографическая гиперкоррекция должна опираться на точно установленное, современное арабскому автору положение дел и попутное соотнесение с предполагаемым информантным, древним и нынешним состояниями местности. Т.е. требуется многослойная коррекция правильных сведений не по нашей нынешней географической правильности, а по исторически уместной для события, показанного в сведениях».

(16) Не рассматриваю толкование Ю. Рассказовым каждого конкретного топонима в сочинении ал-Идриси, поскольку здесь нужно мнение не столько историка, сколько компетентного лингвиста. По общему впечатлению, автор, к сожалению, вместо системного лингвистического анализа топонимов, часто увлекается аналогиями по созвучию на уровне народных этимологий (параграф четвёртый статьи Ю. Рассказова). Это очень заманчивый путь, но часто тупиковый.

(17) Рассмотрим для примера один конкретный образец источниковедческлой работы Ю. Расказова. Автор пишет: «И для понимания случая ‘’Мунишка’’, как сказано, необходимы какие-то иные источники, более авторитетные, чем греческие и арабские, но явно с неопределенной огласовкой, т. е. либо без указания гласных, либо с плохо знакомыми гласными. Учитывая, что это слово касается русского города в бассейне Днепра для эпохи становления древнерусского письма (это и есть тут минимальный реальный контекст), вариантов не так много. Без огласовки слово должно выглядеть как MNSK или МНСК. Очевидно, что огласовку ал-Идриси делал, соотносясь с греческим словом Милиниска, а значит видел перед собой «греческие» буквы, т. е. кириллические. Наиболее подходящий для полузнающей арабской деформации вариант слова тот, что был в русских летописях, — Мѣньскъ с ятем, который при незнании порой принимают за юс большой, читая У (возможно и прочтение болгарского Мѧньскъ с малым юсом). Почему Минск показан на Днепре, известно. Ал-Идриси делал словесные описания маршрутов, дорожники. В то время Днепровский путь был одним из главных для Руси. В Минск тоже попадали по этой водной дороге через приток Днепра. Детали в этом масштабе не важны: извозчик довезёт».

Здесь всё вызывает недоумение:

1. Что это за неведомые источники, более авторитетные для ал-Идриси, чем греческие и арабские? Об использовании им каких-либо древнерусских источников ничего не известно.
2. Как согласовать данное утверждение с тем, что далее автор сам пишет, что ал-Идриси согласовывался «с греческим словом Милиниска»?
3. Почему автор уравнивает греческие буквы с кириллическими и откуда у ал-Идриси мог быть какой-то кириллический источник?
4. Почему в этом гипотетическом греческом или кириллическом тексте имела место «неопределенная огласовка, т. е. либо без указания гласных, либо с плохо знакомыми гласными»? Для кириллических текстов это совсем не характерно.

Всё это нагромождение нелогичностей автор противопоставляет простой и наиболее очевидной интерпретации «Мунишки» как искажённого греческого названия Смоленска «Милиниски» (читающегося в трактате Константина Багрянородного «Об управлении империей»). Кстати, Смоленск в отличие от Минска расположен именно на Днепре, так что и с точки зрения географии этот вариант логичнее. Странно у автора, призывающего к точности в отношении источника читать пассажи типа «детали в этом масштабе не важны: извозчик довезёт».

Подобные основанные на системе домыслов отождествления, к сожалению, часто встречаются в работе Ю. Рассказова. Поэтому констатируем, что автор далеко не всегда выполняет ту высокую планку уровня исследования, которую он сам наметил.

Впрочем, здесь нет непосредственной вины самого Ю. Рассказова. Тема его работы настолько сложна и многопланова, что едва ли вообще по силам одному человеку и в идеале должна выполняться коллективом из минимум четырёх человек: историка, географа, лингвиста, востоковеда. Остаётся надеяться, что Ю. Рассказову удастся привлечь к работе специалистов и создать такой коллектив для дальнейшей работы.

(18) Поставленные в работе Ю. Рассказова задачи как общеметодологические, так и конкретно-исторические мы считаем важными и актуальными. И надеемся, что высказанная нами критика поможет автору в дальнейшей разработке темы. В нашем отзыве мы коснулись преимущественно исторических аспектов междисциплинарной работы Ю. Рассказова, так как для оценки других (лингвистических и географических) её аспектов не чувствуем себя достаточно компетентными.

---