Читать нельзя чтить

(О восприятии нынешних и древних слов и предметов)

10 марта 2019 г. 9:59

Лично для меня в науке самое интересное – это разговор по делу, который не только углубляет понимание предмета разговора, но и ускоряет само дело – позволяет продвинуть его на какой-то новый уровень. Намёток такого разговора мне чудится в отзыве профессионального историка М.И. Жиха на мою очень даже ненормативную статью о чтении некоторых древних текстов и местностей – http://inform-ag.ru/publications/70/. Признателен М.И. за четкое изложение замечаний по той части, по которой он посчитал уместным высказаться. Это тем важнее, что Жих предъявил не столько личные претензии, сколько дал ответ с точки зрения историографической нормы. Кроме того, благодаря его сдержанности и конструктивности вообще нет лишних слов, что исключает эмоции и упрощает понимание основных мыслей. Хотел бы и я ответить так же четко и определенно. Но это невозможно, т.к. моя позиция не отложена в научной норме, её нужно объяснять по каждой детали.

Поскольку в меня въелась профессиональная привычка досматривать любой текст с точки зрения поэтики, то я автоматически начну с самого внешнего. Весь отзыв М.И. чётко структирован даже внешне, по параграфам, изложен лапидарно и энергично, что говорит о продуманности и точной выверенности мыслей. Несколько опечаток мелькнуло, видимо, из-за слишком скорого написания текста. Не очень внимательно продублировано и название статьи в тексте самой публикации. Там я по иронии подачи приравнен к статье, к словесному произведению (меня это совсем не оскорбляет, а забавляет: видать, не случайно я награжден такой фамилией, что она легко превращает меня в слово).

Но гораздо важнее суть подхода. М. Жих ответил с историографической обстоятельностью только по историографическим темам, и, по сути, не обсуждал методологию моих чтений, а только опровергал некоторые утверждения. Впрочем, это можно понять. Многих вещей я и сам не объяснял пространно. Не описывал теоретически методологию чтения, а намеренно сделал пример: методологии чтения вообще, методологии лингвистического чтения, методологии историографического чтения, методологии историологического чтения, методологии чтения мифа.

Таким образом, главное в той статье – пошаговая демонстрация методологии чтения памятника. Для понимания стратегии этого ответа просто назову сейчас все шаги чтения. Выяснение местной языковой ситуации эпохи, к которой относится памятник местности. Демонстрация фактов, подтверждающих эту ситуацию (установление контекстной языковой и письменной нормы той реальности). Проверка на конкретных языковых фактах логики превращения более древней ситуации в более современную. Выяснение принципа преображения предметной ситуации исторического события в словесный памятник (ал-Идриси), рассказывающий об этом событии. Восстановление возможной межъязыковой ситуации, вызвавшей наблюдаемую деформацию картины местности. Конструирование реальной географии эпохи на основе естественнонаучных данных и восстановление по указаниям реальности и в контексте межъязыковой ситуации наиболее вероятных географических терминов местности по реперам описания ал-Идриси, являющихся закономерными многослойными деформациями местных названий.

Прямая задача была прикладной и очень прямой – прочитать карту ал-Идриси не как бессмысленное нагромождение ошибок и произвольное хитросплетение, а, распутав произвольность и установив закономерность в ошибках, как ту целостную мифореальность (то реальное представление всех информаторов и аборигенов), которая породила эту деформацию. А для этого потребовалось сначала выявить все обстоятельства и принципы деформации. Эта подготовительная часть тематически не главная, но методологически и проблемно очень важная. Абстрактно говоря, подготовку можно было делать по-разному. Либо воспроизвести то, что известно по традиционным толкованиям историографии, т.е. почтить современную научную картину мира той древней эпохи. Но эта картина очень плохо пересекается с картой ал-Идриси. Либо непосредственно вычитать картину мира из сохранившихся русских источников, следуя исключительно законам и правилам поэтики, поверить её законами логики и сохранившимися фактами. А потом уже соотнести получившееся чтение реальности с картой.

Чтобы не потеряться в подготовительной историографической части подготовительных чтений к основному чтению традиционные наблюдения я не освещал подробно, намерено не вступая в опровержения и полемику, но просто отталкиваясь от них как от известной данности. Достаточно заявить позицию, чтобы знающие люди поняли мое добавление. По сути, так и получилось. Жих заметил разночтения в опорных местах и не согласился с ними, противопоставив традиционную интерпретацию, которую он считает вполне удовлетворительной. Поскольку у меня сейчас нет прежней глобальной цели, и Жих существенно сузил пространство обсуждения, я могу остановиться подробно на том, почему я не согласился с традиционными толкованиями и на основе чего вывел нетрадиционные.

 

Вопреки сетованию Жиха, «вопрос о возникновении и распространении письменности» ни «абстрактно как вещь в себе», ни  в «контексте социального развития славянского и древнерусского общества» я и не собирался рассматривать (это отдельная, многоплановая и неодозначная работа, которую мне с разных сторон и в каких-то частях уже приходилось делать, и я очень хорошо понимаю, что в одном-двух абзацах, как Жих, я никогда эту тему научно не охвачу). В этой статье тема была другая, которую Жих вовсе не заметил. По факту я всего лишь восстанавливал, вычитывал из слов Храбра реальную языковую ситуацию его эпохи. Она не так однозначна, как принято толковать.

Чаще всего принято следующее: якобы в виде черт и резов существовало не книжное письмо, а особые ритуальные знаки для гадания. В качестве реалистического обоснования этого представления самоочевидной кажется мотивация А.Г. Кузьмина. Не буду повторять её даже в тех сокращенных деталях, как её воспроизвел Жих, сообщу самую суть. Известен в нужную эпоху исторический образчик таких знаков у ирландских монахов. Они ходили как миссионеры по Европе, в том числе по Руси, и могли занести эту традицию. Косвенно это подтверждается различными документальными свидетельствами, по которым учителей-толкователей какой-то системы знаков можно считать ирландцами. Значит, вполне возможно, что славянские черты были такими же, как огамические.

Во-первых, в этом очень возможном обосновании нет ничего реалистического. Храбр не написал, что черты и резы таковы, как огамические знаки ирландцев. Т.е. это значение слов «черты и резы» не документировано источником, а навязано ему. Явление в модусе возможного просто переведено в статус действительного усилием воли исследователя. Во-вторых, эта волевая акция выполнена как цепь личных аллюзий Кузьмина по поводу исторических фактов и свидетельств из 10-15 элементов. Аллюзия ни в коем случае не является логическим выводом. Более того, она является повседневным приемом дологического, или пралогического, мышления, основанного на законе партиципации (сопричастности, сцепления) мыслей (Л. Леви-Брюль). То, что аллюзия сделана на основе обширного, профессионального знания исторических фактов и документов, не делает ее логичней. С таким же успехом И.В. Ягич предполагал несколько другое, что черты и резы – это счётные знаки на «ровашах», палочках с определенной системой надрезов («Никакого мистицизма не надо искать в таком гадании.., глаголом гадать хотели выразить, что не каждый понимал значение условных знаков, скажем резов, а только посвященный в их тайный смысл» - «Вопрос о рунах у славян», 1911,  с. 26). Как видим, не только знаки понимаются несколько по-другому, но и значение слова «гадать». Почему же одинаково авторитетные ученые предпочли довольно разные аллюзии значений нескольких слов Храбра с некоторыми реальными предметами?

Личная аллюзия каждого основана не на том, что имел в виду Храбр (это никому не известно), а на том, что сами ученые имеют в виду в своём опыте, что они точно наблюдают и заранее, до анализа слов Храбра, хорошо знают, предпо-читают по профессиональному ознакомлению. Когда момент внешнего, практически-вынужденного предпочтения (реагирования на стимул) забывается, то такой «вывод» откладывается как психическая установка. На самом деле это никакой не вывод, а хорошо изученный (начиная уж точно с Д.Н. Узнадзе) феномен неосознанного мышления, автоматизирующий понимание через опытное закрепление устойчивой схемы помысла того или иного предмета. Проще говоря, когда человек привыкает к какому-то расположению предметов в его опыте, он мыслит и пользуется ими уже не задумываясь, а автоматически, по установке.

Немного другим является предпочтение Жиха из двух этих аллюзий. Версия Кузьмина названа «наиболее логичной». Однако оба упомянутые предпочтения одинаково не логичны (подмена модальности, аллюзия, установка). При этом Ягич опирается на более нейтральное значение слова «гадать», что логичнее хотя бы в смысле осторожности и взвешенности суждения. Очевидно, что Жих употребляет слово «логичнее» совсем не в прямом научном значении, а в каком-то сильно переносном. В каком именно – можно только гадать (т.е. угадывать; тоже более нейтральное значение по сравнению с гаданием на кофейной гуще). Но раз менее осторожная аллюзия названа логичнее, то предпочитается наиболее броская, яркая, оригинальная, так или иначе – более авторитетная по тем признакам, которые сам Жих более всего чтит, уважает как профессионал своего дела. И в этом аргументе к авторитету нет ничего логичного. Понятно, этот «аргумент» тоже неосознан и поэтому носит лишь установочный характер, а не выражает стандартную логическую ошибку (если бы кто-то прочитал его как аргумент).

 

Но если не эти, то какие ещё значения черт и резов допускаются историками? Собственно, вариантов историографическая теория письма, классический вариант которой можно найти в работах В.А. Истрина,  предлагает не так много. Для краткости приведу его системное перечисление всех древних знаковых функций, которые на Руси могли быть до письма в строгом смысле слова: «Простейшие счетные знаки в форме черточек и зарубок, родовые и личные знаки, знаки собственности, календарные знаки и знаки для гадания»  («Возникновение и развитие письма» – http://urokirus.com/online/gipotezy/68030-istrin.html). Очевидно, это всё то же, с небольшими добавлениями. Т.е. знаки не для обмена умозрительной информацией, а для практического пользования предметом информации. С чего вдруг такое жёсткое ограничение функций? Все просто. В сохранившихся останках материальной культуры предметов с другим функциональным назначением не отыскивается. Жих: «Никаких предметных оснований говорить о существовании на Руси развитой письменной культуры ранее рубежа Х-XI веков у нас нет», ранее письменность «археологически не фиксируется». На этот вывод работает не просто чей-то личный навык, закрепляющий личные предпочтения. Тут откладывается многократная, многолетняя, вековая проверочная практика, не столько даже закрепляющая доказательства, сколько демонстрирующая факты, точнее – сохранившиеся реальные установки: устройства, приспособы, инструменты мегалитов, таблиц, ровашей, писал или т.п. Системное наблюдение таких технических установок, машинок и оперирование соответствующими закономерностями формирует, собственно, то, что называется знанием, машинизированным алгоритмом думания. Очевидно, что историки непрерывно наблюдают только свои специфические «машинки» и, несомненно, их алгоритмы думания давно доведены до совершенства. Во всяком случае, чёткость думания Жиха меня очень впечатляет (и не только в этом отзыве, но и во всех других статьях, которые я читал).

Но именно поэтому историки не воспринимают другие машинки и другие алгоритмы думания на своем поле исследований. Больше того, другое автоматически воспринимается как незнание. Если я только допускаю другое толкование, то я уже не знаю ни фактов, ни теории письма. Всех фактов я, само собой, не знаю. Элементарно: ни с Истриным не познакомился ещё в 1987 г., ни с Жихом тоже не встречался. А вот теорий языка и письма знаю достаточно, чтобы усомниться в том, будто возможны такие периоды у людей, что отсутствовало удаленное знаковое общение («обмен» умозрительными смыслами), преодолевающее время и расстояние в том числе с помощью тактильно-визуальных знаков. Не может такого быть по природе самих человеческих организмов. В качестве очень лёгкого примера: именно в разрезе повсеместно текущей органической энергии вписал язык и письмо в целостный космос И.А. Бодуэн де Куртэне. Сильно сокращаю, упрощая и искажая, лишь бы продемонстрировать подлинные слова: «Произносительные и слуховые представления … при помощи соответствующих органов превращаются в физиологическую энергию, т.е. разряжаются в том же самом организме, что вызывает иннервацию рабочих органов. Эта иннервация может выразиться в работе органов произношения, которая в свою очередь переходит в физическую энергию вселенной, образуя там не только акустические явления, но вообще явления механического порядка, как, например, явления термические, электрические, явления обмена веществ и проч. Акустические вибрации в физическом мире… влияют на рецептивную способность организмов и вызывают в них соответствующие виды физиологической энергии, которые, в конце концов, превращаются в перцептивную энергию психической системы. Акустические впечатления возбуждают впечатления мозговому психическому центру. В этом центре происходит апперцепция... Следствием апперцепции является потенциальная и активная ассоциация представления, оживленного всеми другими представлениями». Как деталь в этом круге космоса, иннервация рабочих органов организма осуществляется одновременно по разным каналам: «Графические и оптические впечатления и представления… регулируют и корректируют их произношение и слуховые восприятия» («Фонетические законы» // Избранные труды по общему языкознанию. Том 2, с. 189-208).

И уже поэтому однородное вырабатывание речи у многих организмов (составляющих семьи, племена, общества) невозможно без осязательной многоплановой регуляции и корректировки – предметно-контактной, пластической, мимической, жестовой, изобразительной, буквенной. Все планы организма существуют с самого начала, и с самого начала развиваются все виды внешней регуляции, объективирующей общение в разнообразных «фикциях языка» (почти всё – фикции: «реально существует только индивидуальный язык как совокупность произносительных и слуховых представлений»), которые «человечатся», в том числе постепенно материализуются в виде самой разной книжности. В истории «произношение, внешняя речь все больше стремится из глубины на поверхность, внутренняя речь, языковое мышление все дальше опускается в глубины человеческой души, становится все абстрактнее» («Человечение языка», т. 1, с. 262).

Вот это я понимаю, это подлинные основания для теории письма с наблюдением исторического закона развития. Не буду здесь останавливаться на деталях, чтобы гадать, какие формы письма необходимо и последовательно были в истории (в письме можно жить, письмом можно владеть, письмо можно есть, менять, танцевать, петь, щупать, рисовать и т.д.). Отмечу только суть. Из этой органической теории ясно, что общающиеся люди преодолевать расстояния могут и с помощью нестойких подручных носителей, а время – только чем-то более крепким. Каковы можно найти останки письма, зависит и от физики носителей письма (и обстоятельств их хранения), и от того, какую форму письма держал этот носитель. Стоит ли удивляться, что самые древние дошедшие надписи – это надписи на земле, на камне, на глине (мегалиты, геоглифы, пирамиды, петроглифы, таблицы), а не на берёсте или бумаге. А самыми массовыми останками письма и должны быть именно бытовые формы. Важнейшие, наиболее значимые произведения письма – всегда уникальны, штучны. Таких Книг у каждого древнего народа не может быть более одной. И нужно очень хорошо понимать и помнить, какими случайными и кривыми путями дошли в настоящее известные Книги народов.

Разумеется, Бодуэн не проработал всех деталей своей глобальной теории. Он всего лишь сделал множество системных набросков в виде «логических постулатов». И как раз потому что они логические, они могут быть верными, а не только предпочтёнными. Но на Бодуэне свет клином не сошёлся. Его идеи такой «космической фонемы», составленной из кинем и акусм, развил Н.Я. Марр, создав между прочим и оригинальную теорию письма, основанную на принципе «кинетической, линейной речи» (жестово-двигательной в основе). Коротко см. «Язык и письмо» (Избранные работы. М., 1936, т. 2), где прямо показано, как язык возник с помощью письма, а не наоборот. Я не сторонник теории Марра. Она слишком прямо-линейно увязывает отношения письма и языка. Хотя и гораздо тоньше, чем популярная теория Истрина, где вообще абстрактно выделен, позитивистски осмыслен и рационально приспособлен к фактам только внешне видимый ряд исторического появления изобразительных знаков («Путь мирового развития письма — от первоначальных пиктограмм и примитивных условных знаков к логографии, от логографин — к слоговому или консонантно-звуковому и, наконец, к вокализованно-звуковому письму»). Но письмо развивается не из-за подбора более удобных картинок к случайно возникшим особенностям языков. Впрочем, если Бодуэна просто не знают, то в отношении Марра почти все делают вид, что его нет. Он, конечно, до сих пор вызывает недоумение еще большее, чем мое игнорирование историографической теории письма в статье. Но только сейчас я создал минимальный контекст для чтения своих слов, и могу точно объяснить ненаучный душок общепринятых представлений.

 

Знание в целом и в каждой своей части – это тоже установка, но не личная, а надличная, внедряемая в каждого индивидуально, но пересаживаемая из поколения в поколение по социальной образовательной технологии. И вот самое главное: это установка, как и психическая установка, тоже автоматизирует мышление, непрерывно заставляя его работать не по логике, а по самым верным ходам мысли, отложенным по специфике, структуре самого специального рода знания (по его предметным, техническим установкам). Таких видов практического знания существует огромное количество: нравы, обычаи, традиции, обряды, верования, предрассудки, ментальности, архетипы, объяснительные схемы и модели. Так, наблюдая в этом конкретном случае только прикладные массовые, народные формы письма, допуская только их как факт, ученые лишь перенимают в своё сознание реально действовавший и действующий народный приём использования знаков, а, предпочитая их массовую народную функциональность как свою теоретическую мотивацию, они делают объяснение не по научной логике, а по народному промыслу, подсказке, заготовке, заранее готовой колодке мысли. То что в личном сознании предпочитается-создаётся как профессиональная аллюзия, содержательно в коллективном сознании просто читается-понимается по преднаходимому предмету. Если демонстрацию предмета и считают объяснением (или не отличают предмет от объяснения), то мыслят миф. Предпочтение и учтение в факте только первообразного содержания – это мифологема. А когда одна объяснительная модель распространяется и на другой разряд по виду сходных предметов (бытовое письмо – на книжное) сама собой случается народная этимология. Пока народная этимологичность толкования не осознана – это научное представление. И лишь когда критически осмыслены и процесс происхождения какого-то представления, и сформулировано определение его внутренних связей, появляется научное понятие. Именно в таких формах происходит развитие научного знания – от самых простых кратчайших ассоциирований, сближений, отождествлений предметов до самых окольных, непрямых, системных разложений смыслов, многократного перевосприятия предметов, апперцепции.

Знание в любой промежуточно готовой оформленности неизбежно вызывает экономию мышления – экономию теоретических усилий мысли при повторяющихся операциях. В конце концов так возник и позитивизм – мыслить по практической целесообразности, скорачивающей выводы по аналогии с тем расположением предметов, которое дано в практическом коллективном опыте. Э. Гуссерль: «Наука понимается тут как наиболее целесообразное (экономическое, сберегающее силу) приспособление мыслей к различным областям явлений»; «в этих теориях экономии мышле­ния вполне правомерные и при соответствующем ог­раничении весьма плодотворные мысли получают та­кое применение, которое в случае всеобщего признания означало бы гибель всякой истинной логики и теории познания» («Логические исследования» - http://www.agnuz.info/app/webroot/library/331/237/page11.htm).

Поскольку историография вынужденно вырастает из преднаходимых артефактов и традиционных знаний, то она насквозь проникнута экономящими ускоряющими схемами. Мифы (письмо археологически не фиксируется). Мифологемы (предпочтение только образцового значения, как в слове гадать; ср. с пятью группами значений по Далю - https://gufo.me/dict/dal/гадать).  Скорки (резы – это ровашные знаки). Общие скороченные выводы – предустановления («Письменность появляется для нужд хозяйственного учёта»). Разумеется, это только примеры, касающиеся темы.  В целом все предустановленные идеи работают как фильтры, индикаторы, сигнализаторы научности. Именно по ним с порога высказывается (понимается) научная ориентация автора, приверженность какой-то школе, социальной страте. И уже одно это сразу определяет, что можно-нужно читать, воспринимать, а что следует свято и не задумываясь чтить, уважать, чтобы достичь нужного правообладания истиной. В конце концов, обязателен свойский жаргон и порядок, с порога маркирующий научную посвященность.

Я намеренно уклонился от этого жаргона, задавая свободным жанром стиль свободного размышления на основе анализа конкретных фактов. Я не включил свет обычных установок и предустановлений. Однако оставил их критическую подсветку.

Не удивительно, что не воспринята моя апелляция к словам Храбра как к самому главному источнику. Это-де всего лишь слова, которые может толковать так криво, как я, только неуч, не знающий фактов – тех самых останков материальной культуры. Но еще раз обращу внимание, что все предлагаемые обычно останки письменных знаков, примерные образцы черт и резов относятся к практической сфере жизни, в которой книги с умозрительными смыслами просто не нужны. Но значит ли это, что никаких других непрактических сфер жизни не было, не было умозрительных смыслов и обменов информации? Очевидно, что не значит. Откуда мы это можем знать, если вдруг никогда не изучали никаких теорий? Да потому, что есть и другие останки, другие реальные установки знания, дошедшие к нам из далекой древности. Прежде всего это ум и языки, которые есть не наше недавнее изобретение, а являются отложенными в нас миллионолетними образованиями. Они образовывались и отложились в нас не по нашей прихоти, а по приспособлению организмов к природе в целях реального, а не фантазийного выживания. Наши ум и  язык – это живые свидетели сразу всего прошлого в целом и в каждой детали, точнее, они сами живое прошлое, ибо они всей своей массой и объемом укоренены в прошлом, играя нашими мысленными и языковыми прихотями, как пеной поверхности.

Вы думаете, что счетные знаки по целям учёта были первыми формами письма? Включаем машинку ума, логические связи понятий (что прекрасно отработано в аристотелевской логике за несколько тысяч лет). Если бы не было умов и обменов мыслями, не было бы поколений людей, то и считать-гадать было бы не нужно. Тогда и не было бы ни счетных палочек, узелковых письмен, ни огамических штрих-кодов, ни татуировок, ни ровашей. Прежде чем научить считать знаки, нужно научить читать знаки. Прежде чем научиться гадать, нужно угадывать смысл в знаке. Прежде чем чтить авторитет знака в виде календарной, счетной или культовой системы, нужно найти, придумать и создать знак.

В качестве подтверждения включаем станок языка – анализируем словообразовательно-семантические отношения слов, которые созданы всей историей хотя бы русского языка. Чу, чуять, чаять, чок, чих, чик, чур, чер, чир, чес, чертить, чит, читать, чтить, чёт, нечет, учёт, счёт, вычит и т.п. Даже не выстраивая строгую парадигму, видно, что корень чтения конструктивно более прост, является источником для словообразования всех счётных форм, служит посредствующим звеном между корнями счёта и корнями восприимчивости (ментальный аспект), а также - между корнями внешнего и внутреннего действия (деятельностный аспект). Таким образом, корнеслов наглядно сохраняет архетип древнего субъекта речевого действия, каким он был в момент своего становления и каким он остался до сих пор (это сфера когнитивной лингвистики промыслена Гумбольдтом и, казалось бы, бурно развивается, но в ней ещё далеко до порядка).

Вот простейшие примеры станков прошлого, продолжающих функционировать в культуре. Это значит, что кроме материальных останков прошлого сохранились и другие памятники и источники – все разнообразные жанры культурного общения, которые не могут существовать без материально-знаковой передачи. Тут сразу же нужно делать отсылку на М.М. Бахтина, который ни лингвистикой, ни историей до сих пор не воспринят. Именно поэтому практически  и массово не отработаны формы и механизмы чтения жанров как реальных свидетелей прошлого. Их нужно не столько научиться разгадывать, сколько заставить их высказать свое подлинное знание. Все устные и письменные жанры, как станки сохранения и переработки реальности, умов и языков, – это еще не разгаданные послания. Мы просто не научились читать их адекватно. Сложность еще в том, что все живые жанры прошлого существуют не только как умозрения, но обязательно каким-то боком внедрены, опираются на свой материальный носитель, который то и дело попадает в руки археологов, историков. Но они просто не замечают в памятниках этой ископаемой живой части. Потому и не была воспринята моя апелляция к живой части слов Храбра.

Уже до чтения и толкования Храбра пришлось забраковать как логически некорректные вполне авторитетные, по Жиху, историографические предпочтения. Именно поэтому не было смысла терять время и энергию на объяснения, которые, к тому же, легко воспринять как детские нападки на авторитетов науки. Однако в вопросах логики не может быть чувств и амбиций. Вот почему я сразу высказался определённо: «Не стоит установочно сужать значения слов Храбра».

Потому что подлинные сведения о письме даны именно в его словах. Просто сведения нужно вычитать, а не предпочесть, учесть, начесть, навязать. Нужно понять слова Храбра как речевое высказывание такого-то жанра с такой-то целью, исполнением и т.д. Исчерпывающе это может сделать только целостный анализ поэтики. Его законы и приемы, детали установления исторических коннотаций, законы и приемы лексической семантики и многое другое – это развитая и на каждом шагу до сих пор спорная наука. По минимуму, никак нельзя обойти «основной семантический закон, регулирующий правильное понимание текстов слушающим: выбирается такое осмысление данного предложения, при котором повторяемость семантических элементов достигает максимума» (Ю.Д. Апресян. «Лексическая семантика». М., 1995, с. 24).

Все слова любого языка многозначны. В повседневной практике мы автоматически из всех значений слов мгновенно выбираем нужные коннотации по установке реальной, практической ситуации. В теоретической сфере выбор  происходит по окружающему контексту всего высказывания с его, так или иначе заранее заявленной целью. Понимание контекста древних текстов затруднено не столько наличием незнакомых слов, сколько несовременной смещённостью коннотаций каждого слова. В идеале, они устанавливаются по книжному контексту всех сочинений нужной эпохи. Вот почему, проделав эту работу за кадром, я сразу указал ключевую историческую коннотационную привязку – в слове «поганые» (становящийся христиански-окультуривающий контекст со смешанностью русско-греческо-латинских мотиваций).

Цель высказывания Храбра – описание современных ему книжных письмен и прославление их циклического создания (по промыслу божьему поколениями учителей). Уже поэтому ясно, что главными являются коннотации межвременно-технологические и именно умозрительной, а не бытовой сферы. Все ключевые слова (читать, гадать, черты и нарезанья) нужно понимать прежде всего как термины ситуации книжного чтения. Но раз в обороте есть «не имяху письмен», то сразу ясно, что собственные коннотации Храбра уточняюще-противопоставительные, т.е. он, сравнительно с современными ему письменами, прежние не считает правильными знаками по устроению чтения и отгадывания, но по чину-образу (виду знаков) и по живой речи всё же сознательно доделываемыми учителями. Следовательно, предшествующие письмена не имели регулярного чтения, позволяли варьирование вычитки, хоть и указывали какие-то черты чтения слов – это явно чтение слоговыми (звонами, т.е. согласными, по особенностям русской речи). А написание (не исключено, что как-то сходное с греческими по чину-типу начертания) как раз регулярно по стилю (выделено субстантивом действий): начертания и прорезания. Отсюда ясно, на каком материале писали – на досках: вдоль волокон легко чертится, а поперек – приходится резать. Но те произведения, по Храбру, не воспринимались как современные книги ни по удобству конструкции, ни по ясности содержания.

Этот самозамкнутый смысл фразы Храбра не воспринимался и раньше, и сейчас. Видимо, Жих даже не попытался ещё раз проанализировать оригинал по моей подсказке, а просто обозначил законность обычного невосприятия. Не замечено также, что в контексте статьи важнее не толкование черт и резов, а обнаружение фаз в становлении письменности. Не так важно, каковы были черты и резы, важнее, что до кирилловской азбуки долго использовались греко-римские начертания. «Долгота» хоть и не обозначена точно, но, несомненна многовековая длительность, смежная с многовековой христианизацией славян. А уж потом на базе греко-римской смеси произведено её первое орфографическое «устроение», кириллица в так называемой «бытовой графической системе», хорошо известная по берестяным грамотам. И эта довольно явная вписанность орфографии грамот в логику совершенствования письма тоже не воспринята.

Таким образом, фактическое лексико-семантическое доказательство «существования на Руси развитой письменной культуры ранее рубежа Х-XI веков» не воспринято и проигнорировано. Под всеми остальными наблюдениями статьи сразу выбивается опора. Раз не признается наличие каких-то книг, то как можно понять многоразличные возможности книжных (русско-арабо-греческо-латинских) контаминаций, а также моделируемого взаимодействия фактов такой смешанной книжности с моделируемым же межязыковым контактированием. Разумеется, увидишь только произвольные языковые опыты и непонятные этимологии.

А между тем предположение стадий развития письма, по Храбру и орфографии грамот,  тут же подтверждается наблюдением развития языка и письма в русле замеченной логики и после рубежа 10-11 вв. Подтверждение делается путем чтения надписей на сосудах в контексте установленной языковой ситуации и установления деталей преображения конкретных слов и букв за три следующих века.

Это опять было не воспринято, зато было почтено толкование А.А. Медынцевой, по факту опровергнутое как не лингвистическое. Прежде всего Жих проигнорировал, хотя процитировал, мою главную претензию к отсутствию грамотной паспортизации надписи и всех сопутствующих знаков и фактов (правильных фото, описания, прориси и т.д.) (отчего я и не питаю никаких иллюзий, что даю исчерпывающее понимание всей системы этой конкретной надписи, а также не пытаюсь с кондачка толковать о всех надписях). Даже на приводимом Медынцевой фото виден отдельно стоящий знак N ближе к горловине, но он остался неинтерпретирован (это всё равно что выкинуть часть текста из документа, т.е. фальсифицировать его). По словам, например, Д.А. Авдусина и М.Н. Тихомирова, он сделан по сырой глине, в отличие от основной надписи. С учётом этого знака ясно, что ситуация нанесения надписи была другой, чем думает Медынцева, и значит читаться должно что-то другое. Вот почему я не стал останавливаться на разборе заведомо тупиковых опытов. Да и сейчас я уже столько сказал о первых абзацах статьи, что ясно, что до главного дела так и не дойдёт. Что ж пусть это будет введением в толкование историографии.

Даже то, что интерпретировано Медынцевой, не является прочтением надписи. Это толкование пользования предметом и пользования надписью как частью предмета. Если надпись – знак собственности, то значением такой надписи является не словоформа, а предикация – указание на субъекта владения (по индексальному переходу знакового значения). Как особый жанр это указание не столько речевое, сколько изобразительное. Все обстоятельства изображения и его последовательного изменения в процессе пользования и в самом деле могли быть такими, как описывает Медынцева (лигатура NШ позже была включена в имя владельца Горун), но только если наблюдаются физические различия стилей почерков, что указывало бы на разное время и разную руку писца. Тогда Медынцева технически разгадывает надпись как ребус, части которого не имеют никакого звукового содержания. Отчего и нельзя говорить ни о слове, ни о звуках, ни об орфографии т.д. Надпись остается не надписью, а картинкой, пусть даже с включением слова, логотипом. Кажется, можно порадоваться продвинутости Горуны, так изощренно защищающего свои права на корчагу. Однако стоит задуматься, а какова могла быть реальная ситуация, чтобы владелец так корпел, расписывая простую крынку. Можно представить только эстетическую прихоть или обмен содержимым корчаг между многими членами одного доверительного сообщества, проживающими довольно удалённо. Это явно не торговый обмен, раз корчага должна вернуться к хозяину. Но и не обмен между родственниками, где каждый свои вещи знает, что называется, в лицо.

Впрочем, не собираюсь впустую гадать. Если даже такое толкование может дать какие-то сведения об обществе, то ничего достоверного о языке, поскольку границу изображения и слова до конца никогда не провести, не проникнув, в конечном счете, в психологию писца. Но это и не нужно делать, если мы будем не разгадывать картинку, а читать языковой текст в реальном контексте живого языка. Если будем пытаться видеть в изображениях не тамги, а лексемы и семемы. Но Медынцева, разгадывая этот ребус, и не ставит себе такой задачи. Как ни странно, гораздо чаще это делает В.А. Чудинов – по тому же принципу разгадывания, что Медынцева, но, конечно, с безудержной, фальсифицирующей трансформацией надписи и свободным шаманским фантазированием, как будто он сам и является древним писцом. Как раз по этой причине, что Чудинов действует как древний чтец, он является бесценным живым информатором забытого состояния, если и не языка, то языкового сознания. Пренебрегать таким опытом просто ненаучно. Тем более – делать запреты на упоминания Чудинова или Марра в таком стиле. По сути, это запрет на восприятие и толкование окружающего мира.

Если это так, тогда понятно почему не восприняты и многие другие детали статьи. Например, вот одна из многих попыток поймать меня на слове: «Берестяные грамоты археологически прослеживаются только с начала XI века». И это сделано сразу после точной цитаты: «судя по развитой культуре сохранившихся письменных принадлежностей». Т.е. представление о тотальной грамотности до 11 в. сделано по совокупности всех признаков письма и свидетельству Храбра, а не по берестяным грамотам (хотя чтобы они отыскивались массово, нужно чтобы их задолго до этого массово освоили; счет никак не мог идти на дни и месяцы – десятилетия и столетия до 11 в.).

Так же я ни слова не говорил «о целенаправленном уничтожении бытовых записей». Эта подмена моих слов своим значением по уже разобранному установочному невосприятию других теорий письма.

Не воспринято и замечание о системном смешении Ц и Ч в «Слове о полку». Специально подчеркивалось, что представление о диалектальном распределении слов в «Слове» сомнительны. Потому что амбивалентная орфография по этой детали либо в одном, либо в другом типе написания выявляет ошибку «в отождествлении письменных слов с произносимыми». Это наблюдение бессмысленно отрицать ссылкой на общие существующие представления о диалектах.

Но нет смысла показывать невосприятие слов по каждому пустяку.

Остается еще сказать о главном невосприятии методологии при работе уже с картой ал-Идриси. По сути, это вся вторая половина отзыва. Но сказать особо нечего. Жих не отнёсся всерьез к этому чтению. Читал бегло и писал ответ бегло (что было видно и по внешним техническим мелочам с самого начала). Тем более удивительно, что даже беглая восприимчивость у него так высока, что его реплики почти всегда привязаны к нужному месту, а не просто являются потоком отрицающей речи.

Совершенно очевидно, что ни один из ходов размышления в статье не воспринимается как смысловое целое. Жих только выхватывает отдельные узнаваемые мысли, вроде каких-то более или менее привычных обобщений, с которыми он либо соглашается (если они похожи на правильные), либо замещает повторами своих общепринятых мыслей (если мои кажутся неправильными).

Нецелостную фрагментарность восприятия легко уличить, показывая, что просто не понято прямое значение многих фраз. Например, ни слова не понято о «географической точности», какую можно извлечь из карты как мифа, а не как исторического источника. Зато подробно внушено, как нужно было обнаружить точность источниковедческую, т.е. проигнорировать мифофакты ал-Идриси как ошибки.

Тем более не различаются этимологии и сложные реконструктивные переходы разноязыковых форм со знаками разных письменностей, каким, например, является анализ названий Шалуя (wlga > aglw > ﺷﻠﻮﻲ), где скачок толкования слова обнаружен не по этимологии, а по изобразительному сходству знаков.

Порой деструктурирует фразы, перемонтируя высказанные в них слова по-другому и получая другой смысл. Например, вся часть о «подгонке условной карты к подлинным географическим фактам».

Но, повторяю, самое главное, что Жих пытается навязать знакомую себе методологию, даже не пробуя понять, о какой методологии я веду речь, и толком не замечая темы чтений. Он вовсе не воспринимает принципа той реконструирующей работы, который я делал именно в качестве примера, для демонстрации необходимых шагов реконструкции в тех случаях, когда книжных источников не сохранилось, но их отзвуки видны в памятнике. Я думаю, это невосприятие связано с первоначальной научной установкой, которая не позволяет не то что воспринимать всерьез, но даже прочитывать странные неканонические фразы. Не буду тут погружаться в детали, потому что нет смысла объяснять если и прочитанное, то не воспринятое как связный ряд предложений. Думается, что чтение этой части статьи Жиху было абсолютно преждевременным. Нужно сначала обсудить более общие, определяющие вещи, чтобы открыть глаза и ум для новых тонкостей.

Однако, несмотря на честную и суровую, хоть и спокойную, критичность Жих тем не менее точно уловил общий пафос моей работы, направленной на организацию интегрированного изучения исторических источников. Вынужденно это должно быть и коллективное изучение. Именно к этому я стремлюсь и предлагаю начать эту работу с проверки источников.

На нескольких примерах я попытался показать, насколько отличается традиционное чтение от того, которое делается с учетом всех требований сопредельных наук. Само собой, я не владею всеми науками в нужном объеме. Так, кое-где нахватался основ и попробовал увидеть картину в целом, очень хорошо понимая, что все мои конкретные языковые толкования примерны, приблизительны, ошибочны. Довести такую работу до научной точности и совершенства одному человеку не под силу. И сама попытка это делать смешна. Видимо, Жиху показалось, что я настолько наивен и пытаюсь. Нет, я чётко отделяю свою компетенцию от смежной. И всегда говорю прямо, где и чего не знаю, приглашая специалистов проверить мои предположения.

Вот почему для простоты нужно начинать с проверки моих конкретных предположений. А проверку не сделаешь, пока вновь не прочитаешь все спорное и неоднозначное. Какую-то свою проверочную работу я уже проделал. Не в этой заметке и не в статье об ал-Идриси. Тут капля из моря. А в тех книгах, которые находятся за кадром и на которые я намеренно не ссылался, не собираясь никому ничего навязывать ни 30 лет назад, ни сейчас, ни впредь. Каждый будет делать свободный выбор, как ему править своё понимание. Читать предложенное мной, чтобы разобраться, или продолжать чтить уже известное. Проще всего начать с проверки моих чтений, попутно вникая в те методологические приемы, которые я уже проработал в какой-то степени. Но для этого все-таки нужно их прочитать. И прочитать критично. Нельзя чтить огульно.

Читать нельзя чтить.

Посмотрим, насколько вы играете по правилам языка.

 


Книга по этой теме, добавленная для продажи:  "Гидроним Волга как упаковка реальной и языковой истории. К методологии сравнительно-исторического исследования на примере конкретной этимологии. 2017, 178 с."