с. 81-89

Совершенно очевидно, что древнерусское письмо изменилось в русское (а где-то в украинское, белорусское). И, кажется, что в живой речи мы стали избегать какое-то количество прежних форм, стали говорить более точно и строго. Однако это «кажется» — совсем не правомочное допущение. Поскольку у нас нет записей живой речи тех глухих времён, мы не можем точно знать, говорили ли наши предки так, как писали. Зато, наблюдая и научно исследуя записи своих собственных речей, мы точно знаем, что мы говорим совсем не так, как пишем, — монтируя, редуцируя и трансформируя речь вкривь и вкось, как истые олбанские падонки.

Ещё большие чудеса в том, как слышат и понимают чужие речи на своем родном языке. Как только ни записывают в древнерусских текстах известные, в сущности, для них современные имена деятелей: Рюрик, Рорек, Рёрек, Асколд, Осколод, Сколат. Подобное и с именами народов: урмане (нужно бы, кажется, нурманы, от лат. Normanni, предки норвежцев), хинова (не то от лат. chinae, китайцы, не то от лат. hunni, гунны. См. «Словарь-справочник "Слова о полку Игореве"» — http://feb-web.ru/feb/slovoSS/SS-abc/ss6/ss6-1201.htm?cmd=2&istext=1, А.М. Ранчин. «Темные места» в «Слове о полку Игореве» — http://www.portal-slovo.ru/philology/41423.php), хвалисы (не то хазары, не то печенеги, не то хорезмийцы).

Ни с одним названием и словом не справиться, если не заметить языковую ситуацию, обычную для ПВЛ, СПИ и др. древнерусских памятников.

А для этого прежде всего нужно, по словам А.Л. Никитина, «разобраться в том, что представляет собой... текст, когда он мог быть создан в данной целостности и насколько можно доверять его новеллам». Далее, «следует... выяснить, какое содержание автор/ авторы ПВЛ вкладывали в тот или иной этноним, использованный ими в повествовании, а, соответственно, и временные границы его бытования в текстах» («Основания русской истории» —  https://profilib.club/chtenie/108742/andrey-nikitin-povest-vremennykh-let-kak-istoricheskiy-istochnik.php). Да, так и впрямь можно и нужно выяснить конкретно-исторические коннотации текста. Т.е собственную органику текста, присущую лишь моменту его создания. Это равносильно восстановлению какой-то, бытовавшей тогда авторитетной этимологии, несомненно — народной этимологии. Это нужно по крайней  мере для того, чтобы не навязывать анахронизмы. Но этого мало, чтобы заметить подлинную динамику и истинную логику тогдашнего этимологизирования. Обнаруженные исторические коннотации следует соотнести с реальным историческим контекстом, тем самым выходя за рамки и тогдашних, и нынешних текстовых установок.

Так, в ПВЛ любое имя собственное либо берётся самое традиционное (например, библейское: Симы-семиты), либо производится из авторитетного иноземного имени нарицательного (явная онимизация), но с текущей русской мотивацией. И то и другое — либо древний, либо местный миф. Принимать их за чистую монету просто смешно. А мотивация этих мифов исторически развивается от самой наивно-простонародной, навязанной безыскусным чтением языка, до самоуверенно-учёной, выверенной по многим авторитетным свидетельствам. Принимать такие мотивации за чистую монету и смешно, и не серьёзно.

Увы, практика дважды смешна и несерьёзна. Это хорошо видно на примере слова «рюрик». С самых давних пор разбег толкования простирается от западнославянского апеллятива до иноземного онима (не то сокол, не то имя князя). А в историографии, работающей по воле летописательских установок, версий уже сотни, но все в рамках той же народной этимологии: князь, народ, просто управляющий (см. сводки А.Г. Кузьмина, В.В. Фомина, Л.П. Грот, В.И. Меркулова). Но суть дела в том, что Рюрика не было. Никитин: ПВЛ «пересказывает исторический сюжет, заимствованный со стороны (вендские легенды о Рорике — Ю.Р.) и адаптированный к новой историко-географической реальности... Главным итогом... должно стать признание полной чужеродности Рюрика/Рорика для истории России, с которой он оказался столь прочно связан благодаря тенденции летописцев и консерватизму мышления многих поколений отечественных историков». Но по каким же причинам чужие легенды захотелось тогда вводить в ПВЛ? Что было в реальной жизни до ПВЛ?

Далее, нурманы в ПВЛ толкуются как выходцы из урмана с чтением лат. N как лат. H и восприятием его как греческого γ; хинова тоже читается из смешанного латинско-греческого hunni, хины-гины, потому и этимологизируется как сгинные-сгонные (О. Ворон. Загадочные хинова «Слова о полку Игореве» — http://wikii.ru/publ/zagadochnye_khinova_quot_slova_o_polku_igoreve_quot/26-1-0-680). Большое число подобных казусов найдено в ПВЛ В.Б. Егоровым, который вообще даёт очень хороший образец историографической критики ПВЛ с точки зрения историологии здравого смысла, преодолевающей некоторые установки традиционной историографии и компаративной лингвистики («У истоков Руси: меж варягом и греком». 2010 — http://www.nnre.ru/istorija/u_istokov_rusi_mezh_varjagom_i_grekom/index.php). Видимо, будет не лишним отвлечься и заметить на его материале как ситуацию сочинения ПВЛ, так и ситуацию научно-исторического толкования сочинений о ситуации происхождения Руси. Даже по этой формулировке видно, что тут очень запутанный клубок.

В.Б. Егоров: «Лексема «Олег» ― естественная фонетическая адаптация древнескандинавского Helgi к восточнославянскому языку. Эта адаптация осуществилась в три этапа. Сначала скандинавское helgi при заимствовании старославянским потеряло отсутствовавшее в славянских языках начальное придыхание /h/, и получившаяся словоформа «эльг» была письменно зафиксирована Константином Багрянородным в женском варианте «архонтисса Эльга». На втором этапе начальное «э» йотировалось, что типично для старославянского языка. И, наконец, с переходом в восточнославянский язык получившееся начальное «е» закономерно заменилось гласной «о».., что в конечном счёте дало известную нам из ПВЛ форму «Ольг», впоследствии трансформировавшуюся в современное имя «Олег»… Но самое-то главное, что исходное Helgi превратилось не только в имя, но одновременно и «прозвище» Вещего Олега, которое представляет собой дублирующую скандинавское имя Helgi славянскую кальку... Прямые имеющиеся в словарях переводы слова helgi ― «святой» и «священный» ― не могли быть приняты авторами ПВЛ… «Вещий» ― никакое не прозвище Олега, а просто перевод имени-титула Helgi на «языческий» восточнославянский язык... Приняв «имя» Вещего Олега в качестве титула helgi, что в славянской передаче дало «ольг», нельзя не обратить внимание на сакральность его исходного древнескандинавского значения.., явно соотносящуюся с сакральной ролью и функциями кагана в Хазарском каганате в IX веке, то есть во время возникновения начальной руси. Поэтому можно смело предположить, что сам титул helgi-ольг есть не что иное, как перенесённый в древнескандинавскую среду начальной руси титул и статус хазарского кагана. И это прекрасно объясняет сам факт принятия предводителями начальной руси именно титула «ольг» («Где и как возникла начальная русь?» —  http://www.ipiran.ru/egorov/gikvnr.htm).

Нужно напомнить, что очевидная, на мой взгляд, мифологичность Олега (т.е. что не было никакого такого князя) даже ещё не является предметом обсуждения в массовой историографии. Поэтому начну с прояснения мысли Егорова. Несмотря в том числе на «фонетичность» адаптации рассматривается никак не происхождение слова в живой речи начальных русей 9 в. Егоров явно анализирует переходы звуков как часть книжной деятельности переписчиков. Как сказано, это заимствование (уточню: книжное) и адаптация заимствования в дальнейшем письменном обиходе у книжников, начиная с «авторов ПВЛ». Если расшифровать слово «адаптация», то это транслитерация-переоформление латиничного слова сначала на старославянскую, а потом древнерусскую орфографию (с их разными орфоэпическими стандартами) с последующими поздними живыми чтениями и устным обихаживанием ольга в Олега в представлениях переписчиков. Пути этой транслитерации, конечно, соответствуют известным компаративным представлениям о становлении книжности на Руси, сформированным на основе общепринятого историко-филологического опыта интерпретаций документов, поддерживающих и развивающих те ещё, живые чтения переписчиков. Егоров, вопреки академической норме, уже не поддерживает по, на мой взгляд, разумным логическим и археологическим причинам весь опыт интерпретации, тут деонимизируя имя Олег в титул ольг на основании специфических академическо-лингвистических сближений и расширения историографического контекста. Что деонимизация необходима — спору нет, но во что — проблема, которую не решить в общепринято-академических рамках.

В самой ПВЛ фигурируют олгъ, ольгъ, ωлегъ и их варианты как имена собственные (см., например, в Ипатьевском своде 14 в. — http://krotov.info/acts/12/pvl/ipat01.htm). Есть ещё женские варианты ольга, ωлена, вольга, ѡльга, волга (см. Лавреньевский свод — http://imwerden.de/pdf/psrl_tom01_lavrentjevskaya_letopis_1926.pdf).  Известно, что устная, современная «адаптация» Олег появилась в результате чтений имевшихся списков ПВЛ и примыкающих летописей уже после 14 в., во всяком случае — гораздо позже 12 в. Было ли это имя или слово в живой речи руси 9 в. в любой из промежуточных форм, точно не известно. Так называемое устное народное творчество, дошедшее по гораздо более поздним записям, но аналитически приуроченное по терминам и событиям к более ранней эпохе, даёт несколько другие имена вождей (Вольга, Волх). Подходящие по времени 10 в. хазарское H-l-g-w (см. Кембриджский документ) или ромейское Ελγα сообщают лишь то, что нечто похожее по форме в неопределённом качестве (онима или апеллятива) у руси могло быть, но в речи или письме — неизвестно.

Егоров по компаративному умолчанию считает известным всё. А именно. 1) Что отражено на письме в представлении русских писателей-переписчиков 11-14 вв., как бы это ни толковать, то было и в жизни, в речах воинов и князей 9 в., и 2) что внешние, иноязычные транслитерации достаточно точно отражают живую речь руси соответствующего времени. Очевидно, что это отождествление текстов и представлений одного времени с речами и делами другого времени, а также разноязычных текстов одной эпохи с неизвестной речью некоего народа той же эпохи является логически ошибочным, произвольным ассоциированием позднейших читателей и толкователей текстов (учёных историков, начиная с первых редакторов-«краеведов» ПВЛ). Фантом поздних писательских интерпретаций принимается за ранние народные речи, а факт внешних иноязыковых опытов чтения-слышания принимается за подлинное произношение местного языка. Ещё хуже, что подобную двойную ассоциацию, только в обратных направлениях, должны были делать сами носители живого языка, когда замещали общепринятый термин каган узуально более авторитетным, «скандинавским» термином ольг (воспринять извне helgi как титул вождя ольг и каган как титул и статус вождя, отождествить титулы по значимости и различить словесно их статусы по ценности для внутреннего и внешнего употребления). Как может быть, что живые деятели, ничего не писавшие и не читавшие из-за отсутствия письма, мыслили точно так же, как теоретики-книжники? А что можно понять о живой речи, если считать ею только интерпретативные отражения потомков и инородцев? Только шум искажения.

Если писатели даже и сочиняли ПВЛ, списывая из византийских и европейских хроник (что не является пока академически узаконенным фактом только по туповатой, но нормальной научной инерции, хотя уже Никитин вполне доказал для ПВЛ нормативность «текстуальных заимствованиий с последующей адаптацией сюжетов к событиям русской истории»), это не означает, что герои хроник двумя-тремя веками ранее в самом деле пришли в русь, и местное население в самом деле восприняло от них их слова (если бы даже так, то заимствование в устной речи было бы совсем другим, не так, как оригинально Егоров представляет фантазии переписчиков, очень возможные, но только на письме; в живой речи  по соотношению произношений helgi Helgi > вещий ольг никак не возможно, только что-то типа «helgi-князь» (командир, вождь, отец) > олег-князь или т.п., но совсем не обязательно через цепь эльги-елег-олег и совсем не обязательно в олег, можно и в колги и в халки и т. п.). Наконец, если авторы ПВЛ и впрямь всё списывали из чужих хроник, какой смысл искать в этих пересказах чужих сказок подлинную историю Руси? Ясно, историки не столь безумны.

По умолчанию предполагается, что авторы ПВЛ что-то знали и от себя, по сообщениям своих предков, устным или письменным. Сюжеты хроник использовались не только потому, что это было нормой сочинительства, но и потому, что они как-то подходили к устно известным событиям по существу: факты сначала, в процессе создания Начального свода в 10-11 вв., подгонялись к письменной традиции, а потом, в 12-16 вв., «адаптировались» к новым политическим реалиям. Но если так, нужно прежде установить в каждом конкретном случае, книжное или живое слово (миф, представление) первоначально употреблено в ПВЛ, а также в византийских и других источниках. Академическая традиция, которой придерживается и Егоров, в принципе исключает эту проблему из поля зрения науки. Для неё достоверны и правильны только книжные источники аутентичных слов, в том числе устных. А когда обращаются к устным источникам, то на форму слова внимания не обращают вовсе из-за её вариативности, случайности, непроверямости, апеллируя лишь к концептам. Так, Егоров проводит параллель былинного Вольги-Волха с Олегом как однотипных «выдумках» в разных жанрах словесного творчества, как-то отражающих реальность. «Вольга... прямо указывает на исторические прототипы героя былин ― русских ольгов» («Каганы рода русского» — http://www.ipiran.ru/egorov/kagany.htm). Если это утверждается и замечено, что былины сохраняют более древнюю ситуацию, чем ПВЛ, то почему же не сравнить словесные формы одного языка? Чего уж легче и естественнее, раз уж с большой охотой сравниваются какие попало языки!

Прежде всего это требует элементарный семантический анализ (древне)русских лексем. Вольга явно коррелирует с ольгом (субъекты воли, если и впрямь «ольг» — общепринятый титул), а волх с вещим (субъекты ведания, волхвования). В очередной раз обращаю внимание, что семантический анализ — это анализ значений, актуально очевидных в   системе морфов только одного, рассматриваемого, а не всех возможных языков. Обычно же семантический анализ замещают межъязыковыми фантазиями, называемыми этимологией. Например, Н.Н. Носов в статье «О происхождении былинных имен Волха и Вольги»: «Этимология собственных имен былинных персонажей Волха и Вольги пролила свет на  их семантику и явно указала на то, что перед нами различные имена. Действительно, одно из них — Волх — означает волохатый (т. е. волосатый, в звериной шкуре) > волхв > Во(е)лес > *связанный с миром мертвых, а другое — Вольга (измененное Олег) означает «влага» («вода»; ср. так же святая вода) > святой > покровитель > *великий > *творец» («Русская речь», 2011, № 2, с. 85 — http://russkayarech.ru/files/issues/2011/2/15-nosov.pdf).

Даже как этимологии эти семантические ряды нелепы: более предметные и конкретные значения взятых имен производятся из более умозрительных и абстрактных значений, к тому же  ещё — из других имён,  имён других тематических сфер (Велес и Helgi-святой).

Однако прежде всего следует читать форманты русского языка. Вольг- — имеющий отношение к воле, вольготности, Волге. Волх- — к волосатости, волхвованию, Волге (с фрикативным г). Волг и Волх имеют несколько возможных апеллятивных смыслов и совпадают  формально как разные записанные варианты одного древнего произношения, позже переозвученные и переосмысленные. Ольг- не имеет прямой значимости формантов, только косвенную (олей-масло, оле-ах, олек-борть), т.е. не входит в какую-то разветвлённую корневою (предметную, апеллятивную) парадигму, как Вольг, и значит является производным онимом. Наоборот,  вещий — это не только “мудрый”, “знающий” и т. п. Слово, даже по Далю, восходит к действию вещать — говорить, сообщать, транслировать, агитировать, заклинать, предвосхищать, пророчить, знать (последние значения как наиболее отвлечённо-умозрительные — самые поздние, а сейчас уже архаические, ушедшие в тень восстановленного (!) более нейтрального значения вещания-трансляции). Даже по форме и собственным коннотациям Волх (не волхв) предметнее и древнее Вещего. Это значит, что авторы ПВЛ уже застали Олега как Вещего, вящего, многократно из-вещного-известного устно, как Вольга, Волха, но переосмыслили связное словосочетание «вещий вольг», по факту ничего не зная о нем как известном, в самом актуальном, современном для них смысле чудесной, провиденциальной персоны князя. Совершенно очевидно, что русские по корню Вольга и Волх не образованы от helgi ни по формам, ни по смыслу (т. е. не было ни книжного, ни устного заимствования от скандинавов), а ольг (олгъ) от вольг — вполне может быть: собственно, через двойной В (VV, W) чаще всего и передают неслоговой У, который в начале слова сливается для восприятия с последующим О и осознаётся только в виде особого лабиального призвука (helgi из вольги тоже выводится легко: при устном заимствовании плохо различающим фонетическим слухом и ненапряжённым придыханием-выдохом в начале слова вместо двойного губного усилия). Подобные выводы о связи helgi-Елга-Олег-Вольга и т.п. в другой мотивации, генерализующей (и поэтому традиционно мифологизирующей, как и у упомянутого Носова) все имена в мифическом ониме Волоса, сделаны Л.П. Грот в её основательном исследовании «Об имени Хельги»: имена «рождены на земле Русской равнины в лоне древнерусской традиции согласно архаичному мифо-поэтическому сознанию давать наиболее важным гидронимам имена родовых божеств»  («Исторический формат», 2015, № 4 и 2016, № 1 —  https://cyberleninka.ru/article/n/ob-imeni-helgi-pervaya-chast). Т.е. простые охотники и земледельцы превращаются в кабинетных теоретиков.

Наконец, нужно учесть и написание через омегу — Ѡлгъ, что исходно, в слоговом письме (согласными звонами), могло быть WΛГ, а уж потом разнообразно огласовано и озвучено (вольг-вольх-ѡлгь-οὑόλκαι-volcae-folc).

Приходится вспомнить и о возможном существовании докириллических «черт и резов», и о непонятном «ивановом написании» (не звонном ли > званном > с-иванном?) из русско-византийского договора 911 г., о котором Егоров толкует как о «варианте греческого алфавита для языка крымских готов». Для подобного толкования имеются все основания даже по известному сообщению Храбра: «Прежде убо словяне, ещё суще погани, не имяху писмен, но чертами и нарезаньми читаху и гадаху; крестившежеся, нуждахуся римскими и греческими писмены писати словенскую речь без устроения. Но како может ся словенски писати добре греческими писмены: богъ или животъ, или зѣло… И тако быша много лета» (http://static.my-shop.ru/product/pdf/129/1286953.pdf) («Ибо прежде словяне, еще сущие поганые/язычники, не имели письмен/букв, но/то чертами и нарезаниями читали и гадали/угадывали. Крестившись же, вынуждали себя римскими и греческими буквами писать словенскую речь без устроения/правил. Но как может словенское писаться добре/хорошо греческими буквами: бог или живот или зело…? И так было много лет»). Безразлично, в каком начертании, а если это действительно была версия спутанного греко-римского письма, то тем более ромеи могли читать слово WЛГЪ как ѠΛΓΑ (даже в кириллическом уставе ер зеркален, а то и подобен азу) и исправлять по своей орфографии в Ελγα, а ивритоносные хазары прочесть то же написание WЛГh наоборот (для пущей наглядности в ерь добавлена недописка) и откорректировать, при транслитерации на иврит, невозможное для себя стечение согласных метатезой H-l-g-w. Эта экспериментальная версия книжной трансформации надписей совсем не обязательна. С такой же лёгкостью из устного Wолха (именно с таким диффузным В, плохо слышимым в начале слова) следует и ромейское Эльга, и ивритское Хелгу-Халгоу (где Х пишется, но не читается). Каковы бы ни были реальные пути восприятия и искажения, важно только то, что и книжная и устная трансформация в иврите и греческом могут основываться на одном и том же словесно-буквенном факте. И этот факт — не абсолютная фантазия, т. к. его зримые реликты сохранились и устно (в имени Вольга) и письменно (в написании  ѠΛГЪ).

Наконец, эта подлинная живорусская форма вольга является не только единым источником объяснений летописной формы ѡлгъ Олег, ромейского слова Ελγα и хазарского начертания H-l-g-w, но кроме того допускает и мотивирует необходимость нескольких форм другого, докириллического письма (рунического и слогового, смешанного и неорфографического), спровоцировавшего межъязыковую путаницу письмен и забвение собственных живых форм и значений. Таким образом, все эти превращения сразу приобретают закономерный характер, отчего ясно, что таких фактов должно быть очень много (что-то я предварительно и отметил, указав на спутанность прочтений греко-римских знаков и имён как стандарт ПВЛ). Однако, что это были за письменности и что стоит за былинным онимом, никак не понять из сопоставления даже всех книжных фактов, считающихся достоверными. Хотя недостоверные по знакам очень подходят под описание Храбра, особенно если понимать Храбра верно: «нарезанья» точно указывает способ процарапывающего «древесы» письма и чтения «рызами-рыцами»-громко проговариваемыми слогами, а «гадаху» — гадательный принцип восприятия чтений (вспомните руны сулакадзевского Боянова гимна, черты чудиновской руницы и нарезанья миролюбовской Влескниги). Очевидно уже здесь, что всегда, в каждом конкретном случае любого источника нужно решать проблему соотнесения знаков разных письменных систем, с учётом местных традиций написания, применяемой орфографии и текущего произношения. А для этого в конечном счёте необходимо привлекать сами языки как подлинные документы временно утерянных лет.

Такие подводные камни проступают при внимательном догляде только некоторых обстоятельств книжности, которая, по намерению самих участников, как будто творилась впервые по греко-римским канонам. В принципе, ситуация авторитетности латинских терминов в ПВЛ, шире — книжных и внешних слов, вообще, заимствований как универсальных объяснений в науке с характерным полузнанием языка-источника естественна для нас и сейчас. Хотя стандартная тогда народная этимологизация с произносительной гиперкоррекцией кажется слишком уж простонародной. Однако надо понимать, что учёные того времени опирались только на самые простые установки, а узаконенных компаративных мифов урманнской школы, подпитанных в том числе авторитетом ПВЛ, ещё не было. Это просто подгонка своих повседневных, традиционно доставшихся названий к «учёному», т.е. письменному источнику.

---

Книга по этой теме, добавленная для продажи:  "Гидроним Волга как упаковка реальной и языковой истории. К методологии сравнительно-исторического исследования на примере конкретной этимологии. 2017, 178 с."