О логике истории «Пророка»
(Из книги "Пророк в русской поэзии")
Пророк в русской поэзии. Опыт фило-логического чтения. 1994-1996, с. 291-298
Вместо раздела 3.
О логике истории «Пророка»
Прочитав одной мерой, на основе одной структурной схемы исторически данный ряд стихотворений, следует теперь понять не только каждое стихотворение в отдельности, но и всю историю, во-первых, как историю одного произведения-личности, а во-вторых – сделать из этой истории одно целое произведение. Если первое задание ещё худо-бедно вписывается в обычную деятельность исторической поэтики, то второе даже не осознается как возможность и тем более необходимость. Правда, и я это произведение-историю строить не буду. И тема моя все-таки лишь ч т е н и е, и объем требующегося исследования должен быть колоссален – не по количеству исписанных страниц, а по количеству логической и интуитивной мыследеятельности, связывающей прежде всего каждое произведение до степени понятия. Так, например, кибировский текст + изображение (=оформление) – это писание; писание + знание (=стихотворение) – это книга (и это обобщение только в одной, повествовательной плоскости). Точно так же, по этому типу следует связать и каждый структурный элемент всей истории (т.е. все понятия текстов, изображений, оформлений и т.д.), вырабатывая тем самым историческую типологию структур и постепенно выстраивая пирамиду связи понятий всей истории вплоть до одного вершинного понятия, которое и будет именем произведения-истории. Но вершина этой пирамиды может прийтись на любую историческую и логическую точку; таких произведений-историй может быть любое число. Каждая эта точка стяжения всех сил мировой истории и есть существовавшая когда-либо словесная личность человека. Конструирование одной пирамиды произведения-истории означает воскрешение словесной личности. А по совокупности всех воскрешенных словесных личностей далее можно будет осуществить воплощение словесных личностей в то или иное логическое пространство (в физическое, энергетическое, литературное, естественно-научное, мультяшное и т.п.). Таким образом, историческая поэтика по своему заданию выступает наукой воскрешения словесных личностей, будь то личности сочинений, авторов или читателей.
В моем случае работа по конструированию этого сравнительно небольшого произведения-истории сложна не столько своей логической трудностью, сколько нелогической основой для её выполнения, т.е. теми самыми понятиями, которыми названы типовые элементы каждого стихотворении. Поскольку они отыскивались больше путем индивидуального, а не системного анализа, путем личного моего вычитывания, без даже полноценной вчитки понятий обратно в текст, то и неточностей, непринципиальных в каждом конкретном случае, но существенных в общем, предостаточно. Это особенно бросается в глаза, если обнаруженные понятия свести в реляционной таблице.
РЕЛЯЦИОННАЯ ТАБЛИЦА СТРУКТУРЫ И ИСТОРИИ
ЛИТЕРАТУРНО-ПОЭТИЧЕСКОЙ КНИЖНОСТИ
(повествование)
имена |
текст |
изображение |
образ |
идейное содержание
|
Тютчев |
поэтическое мнение |
естественное самосознание |
хаос космоса |
мировая душа |
Лермонтов |
драматическое сомнение |
сверхъестественное сознание |
судилище судьбы |
мировое страдание |
Толстой |
словесная пеня |
мировое знание |
соборная совесть |
мировая память |
|
|
|
|
|
Фет |
лирическое переживание |
личное размышление |
вдохновение вести |
личная душа |
Некрасов |
драматическое переживание |
общественное мышление |
повесть мира |
коллективное сознание |
Григорьев |
романное сопереживание |
мировая мысль |
мировая жизнь (софйное страд.) |
индивидуум |
|
|
|
|
|
Случевский |
поэтический сказ |
личный миф |
житие церкви |
метафизическая идея |
Кутузов |
драматический свод |
национальная мораль |
бытие феноменов |
феноменологическое сознание |
Соловьёв |
повествовательная запись |
мировойразговор |
знание действительности |
научная личность |
|
|
|
|
|
Анненский |
лирическое признание |
философская рефлексия |
совесть рока |
античная личность |
Бальмонт |
стиховое знание |
мифологическое воспоминание |
память судьбы |
стоическая этика |
Бунин |
поэтическое сознание |
вечная память |
мировая душа |
киническая нравственность |
|
|
|
|
|
Брюсов |
лирическая речь |
серафимическое вдохновение |
одухотворение природы |
история познания-творения |
Блок |
стиховое сообщение |
божественная литургия |
очеловечивание мира |
церковная мыследеятельность |
Гумилёв |
поэтический альбом |
книжное мышление |
книжная личность |
творческое мышление Данте |
|
|
|
|
|
Маяковский |
литературный лубок |
сакральная книжность |
солярное мышление |
аллегорич. восприятие Пушкина |
Заболоцкий |
литературный жаргон |
поэтический дневник |
единый ум |
поэтич. мышление Пушкина |
Мартынов |
жизненный контекст |
устный разговор |
вселенская идея |
мышление «Пророка» |
|
|
|
|
|
Тарковский |
языковое сообщение |
словесная реальность |
мировое переживание |
идейное сод. «Пророка» |
Слуцкий |
сводное мнение |
типовое восприятие |
закон судьбы |
онтология «Пророка» |
Левитанский |
словесное определение |
риторическое состояние |
идея личности |
образность «Пророка» |
|
|
|
|
|
Винокуров |
языковое высказывание |
представление |
тело духа |
текст «Пророка» |
Вознесенский |
речевая аналогия |
действительная ситуация |
энергия идеи |
изображение «Пророка» |
Бродский |
логический модус |
языковое мышление |
логика веры |
образование «Пророка» |
|
|
|
|
|
Жданов |
языковое состояние |
мифологическая словесность |
поэтический дом |
духовная жажда |
Ерёменко |
сводное восприятие |
мифическая запись |
речевой аппарат |
трупное страдание |
Кибиров |
разговор с текстом |
мысленный разговор |
мировой разговор |
глагольное мнение |
Чем менее явление берется в контексте, тем более случайно и произвольно его обозначение. Сама форма таблицы (как идея более или менее наглядно отработанная в «Цене плана») представляет собой систему исторического контекста, с помощью которой нужно установить системные содержания этого контекста, т.е. довести индивидуальные, едва перекликающиеся имена табличных клеток до ясной и очевидной смены однородных категорий. Получив содержание этой таблиц путем полуинтуитивного вычитывания понятий из конкретного исторического ряда стихотворений, теперь нужно осмыслить этот ряд как одну закономерную историю и вчитать её откорректированные значения в каждое соответствующее стихотворение, тем самым точнее их понимая. Написав книгу и сведя её результаты в таблицу, я лишь подтвердил своё текущее мнение о том, что эту книгу надо бы переписать заново. Но я не Гоголь и предпочитаю просто дописывать каждую предыдущую книгу в каждой следующей.
В конце концов, несколько раз вычитанная и вчитанная история не только содержательно прояснится как история, но и самоназовётся как периодическая система элементов поэзии, с помощью которой можно и нужно понимать любую историю любой поэзии, любой её синхронный срез, любое отдельное творчество. (На этом пути историческая поэтика совпадает с теоретической, входя с ней в живое различенное единство, содружество деятельностей, занятых историческим и логическим воспоминанием-мышлением всех былых и возможных словесных личностей.) Одновременно с этим периодическая система поэзии является самовыговариванием соответствующего поэзии реального бытия – типологией его реальных содержаний и процессов. Естественно, я только начал эту работу, в первом чтении обнаружив предмет поэтики.
После этих общих замечаний необходимо ещё раз окинуть единым взглядом эволюцию поэтической словесности за два века, насколько она проявилась в этом одном чтении.
Как и положено словесности, поэзия творила и познавала, начавшись в некие времена с неразличённого единства одной своей формы сообщения-переживания и постепенно отделяя от себя все более частные и специфические сообщения и переживания: жизнь, труд, нравственность (практику), дидактику, науку, литературу (теорию). Древнерусская словесность начиналась ещё как практическая – как нравственная деятельность по творению (внутри словесности, в образовании) должной истории и познанию (в словесности, в оформлении) личности, способной к этому творению. На протяжении всей последующей истории происходила смена содержаний в этой структуре – творились и познавались, образовывались и оформлялись другие «истории» и «личности».
Переход от практического к теоретическому единству словесности происходит где-то во времена «Слова о полку Игореве», переход к научному единству – где-то во времена Тредиаковского-Ломоносова. Это единство словесности длилось до тех пор, пока от нее не отпочковались все научные деятельности, сделав её при Пушкине чисто литературной словесностью.
С Пушкиным связано общелитературное единство словесности, собственно, её конец как единой словесной деятельности, как творимой истории (Пушкин занят уже познанием-творением всеисторического космоса) и как познаваемой личности творения (Пушкин делает ею произведение). После Пушкина словесная деятельность раздробляется на множество параллельных литературных потоков (кроме русской классической литературы активно развиваются охранительная и революционная беллетристика, нравоучительная сатира, критика и т.п.), которые ещё вполне ясно сознавались как второплановые, не литературные, а окололитературные достижения. Именно это послепушкинское сознание, ориентированное на литературное единство словесности оказалось нормой словесного сознания, ретранслируемого в последующей жизни и словесности вплоть до сегодняшнего дня. Это вполне понятно. Литература все-таки есть единственно гармонический способ целостного личностного творения-познания. Форма авторско-геройного сознания, которую дает литература, счастливо совпадает с формой сознания каждого отдельного я, творя в этом единстве устойчивый неподвижный миф о себе и реальности. Именно в рамках этого мифа существуют все современные штудии, всё понимание словесности с его реализмами, романтизмами, модернизмами и прочей детской наивностью. С помощью такого сознания можно только успешно жить внутри неведомой словесности, что наглядно доказали 175 лет наших общих грез.
От Тютчева до Соловьёва литературная поэзия существовала как равноценно литературный род наряду с драмой и эпосом. Должную историю (Богочеловечества – от его мировой души до научной личности) она уже не творит, но познает, а должную личность пророка-вестника Богочеловечества творит вестью каждого стихотворения. К концу периода от литературного образа отпадает по-вестный и философский план и на смену общелитературному единству словесности приходит уже «узко» лирическое[1].
Для поэзии это было самое очевидно яркое время.
От Анненского до Мартынова она познавала уже и не историю даже, а вечность (как форму непосредственного воскрешения истории) и творила из стиха личность, «заветную лиру» непосредственного одушевления других личностей (магическую речь). В этом опыте от лирической поэзии отделились откровенное, мистическое знание и сверхъестественное, магическое сознание – мораль (наиболее полно и в чистой форме в «Розе мира» Д. Андреева). Лирическая поэзия вырождается в неморальное и незнающее говорение.
Эта устная по своему речевому сообщению, но книжная по переживанию поэзия от Тарковского до Кибирова познает уже должное вечное событие всей истории (событие «Пророка») и творит должную личность этого события («пророка», говоруна, поселяющегося в реализованном событии пушкинского стихотворения). По мере развития этой поэзии от нее отходит обыденное знание (незнание) и коллективное (массовое) сознание (в теоретической полноте и единстве – «Бесконечный тупик» Д. Галковского, в практической сфере – выход из коммунизма).
Три рассмотренных периода словесности, собственно, не представляют собой одной целостной эпохи. Литературная поэзия завершает историю развития мировой словесности, творящей историю силой своих словесных заклинаний, лето-писания, при посредничестве одной человеческой личности (в Соловьёве все аспекты ещё были в единстве, хоть и распадающемся). С Анненского все эволюции уже касаются не реальной истории, а её знания, надежд не на пророческую личность, а на пророческое сознание. Поэзия предельно теоретизировалась. К концу периода книжной поэзии она даже перестала быть похожей на поэзию по своим метафизическим переживаниям и оставалась поэзией лишь по остаточному факту речи, сообщения – отнюдь не фигурального, не «поэтического», а откровенно повседневного, разговорного словоизлияния.
Ближайшие возможности поэзии все будут основываться на той остаточности словесной формы, на индивидуально-национальном языке (до перевода в форму синтетического электронного сообщения, вроде аудиовидеоклипа), и на ясности, логичности филологического, а затем и научного переживания. На этом уже идущем отрезке развития индивидуальное сознание и научное знание наконец-то после стольких лет (после Соловьёва) должны совпасть – языковая поэзия принесет самосознание нам и «Пророку», создав личность языка-пророка, Глагол (системный язык межнационального и межтехнического общения), и реальность «Пророка» (интуитивно-техническую виртуальную реальность). Языковая поэзия будет так же не похожа на лирическую и книжную, как литература не похожа на религиозную и дидактическую словесность.
Уже на основе этого можно уловить, какое место занимает русская поэзия в мировом контексте. Собственно, вся мировая лирика как особое словесное явление с начала XX века постепенно становится все более и более русской, т.е. общечеловеческой. Все формы, отпавшие от этого центрального потока словесности (та или иная беллетризованная деятельность) за это время пришли в упадок как именно просто литературные явления (неактульные, несовременные на фоне кино-, теле-, видео- и компьютерной «литературы»)[2]. В конце концов современная цивилизация и вовсе вытесняет литературу на роли секретарско-обслуживающие, меняя сообщение автора-героя-читателя посредством книги на живое производственное со-общение индивидуумов и социумов с помощью глобальных сетей типа Internet. Современный интернет, разумеется, – первая форма нового сообщения, ещё настолько неразвитая, что она по силе ясности, различенности содержаний и стимулирования воображения ещё далеко отстоит не только от книжности или даже лирики, но и от литературы. Но всему свое время, и не стоит принимать раёк персонального компьютера за высшее достижение языковой словесности и уж тем более за общечеловеческий рай.
Тем более, что чисто техническое сообщение-контакт – это всего лишь параллельная улица развития мировой словесности, которая за счет своей предметной вещности, т.е. за счет вещности своих образований кажется более реальной, чем главный поток словесности – поэзия, или ныне – язык как поэзия, которая сейчас въяве оперирует духовно-предметным оформлением. Кроме технического контакта-сообщения поэзия ещё создает интуитивное межконтактное переживание, на которое способны в полном объеме, конечно, не прежняя авторско-геройная личность Пушкина, Соловьёва или даже Тарковского и даже не произведение-личность «Пророка» (словесно-закодированное целевое интуитивное задание всем нам на 200 лет – не по верному ли сознанию Гоголя?). Для начала язык-поэзия создаёт «Пророка» как произведение-историю. Вспышка словесного контакта в движении от пушкинского стихотворения к различенной схеме всех связей уже прошедшей истории поэзии и жизни, и наоборот, – это и есть пульсация воскрешенного сердца «Пророка», где хранится искомый глагол.
[1] Трансформация касается и всех жанров словесности: формы прежней литературы становятся беллетристическими, массовыми (идеологически или эстетически), а им на смену приходят лирические виды эпоса и драмы (Б. Пастернак, Солженицын и т.д.). Какое-то смутное ощущение этого есть у Вл. Новикова: «Доминантой литературы на протяжении всего столетия была поэзия, а не проза» (96, с. 192).
[2] Обычная позиция современного массового сознания (христианско-марксистская), даже в его лучших проявлениях, естественно и не подозревает о существовании столь загадочных движений человеческого тела и духа, представляя дело прямо, а то и вдвойне-втройне наоборот. В.Л. Топоров: «И литература Запада, до уровня и состояния которой нам ещё предстоят дорасти, влачит сегодня довольно жалкое состояние» (125, с. 186).
Книга по этой теме, добавленная для продажи: "Пророк в русской поэзии. Опыт фило-логического чтения. 1994-1996, 305 с."