Пророк в отсутствие отечества

(Из критических записок о подлинном значении Потебни и открытых им современных представлений)

18 сентября 2020 г. 8:08

Прежде всего необходимо ясно представлять реальный масштаб этой личности. Обычно А.А. Потебня воспринимается как юродивый. При его жизни почти буквально так: его университетские учителя не могли понять и простить его предательских по отношению к ним амбиций1; для начальства, особенно петербургского, он всегда был подозрительной личностью2; студенты, говоря языком современных студентов, шизели на его лекциях, плохо понимая3, какого творчества добивается от них этот жесткий подковыристый добряк, то и дело задерживая их сверх времени занятий, и неприлично шутили по поводу его фамилии; его прямые ученики, те, кто сами себя считали таковыми, то и дело норовили подправить то текст, то этимологию учителя4 (впрочем, он дал к тому повод — зачем же сам не написал и не издал!). Но и после, за весь прошедший век несомненного признания О.О. Потебни отношение к нему все такое же, с той поправкой, что он возведен в ранг гения5, а гению в некотором смысле даже дóлжно быть юродивым6.

Но все это чистой воды лирика, эмоции людей, которые почему-то не могут объять естественной полноты одной личности, уж тем более — полноты теории7. Впрочем, личность то была уникальной, универсальной. В Потебне сошлось такое количество обычно несовместимых сил, что уже одно их перечисление должно бы внушать однозначный пиетет. Лингвист в нем сочетался с теоретиком литературы, филолог — с философом, логик-психолог — с историком. Дар теоретика подкреплялся даром практика, его литературным творчеством — от собирания и дописывания фольклора до не оконченного перевода «Одиссеи» на украинский. Кабинетный ученый не отменял в нем чуткого ученого-преподавателя. Вся эта «отвлеченная интеллигентщина», однако, была только дополнением к его страстной погруженности в современность, в быт, труд, жизнь и ближайшего окружения, и всего народа, и российского общества8. Формально являясь представителем дворянства (начавшегося с деда), он был самым что ни на есть выходцем из народа, казаком, с рожденья записанным в полк.

О каждой из этих сторон его индивидуальности можно написать не одну книгу. Но самое интересное для увековечения его светлого образа заключается не в количественной разносторонности Потебни, а в иной, необычной качественности его натуры, позволявшей ему быть не только чем-то, но всем. По рождению он сразу был и русским, и украинцем, с младенчества говоря на двух языках. А по месту рождения и обучения он вообще оказался в географическом центре славянства и, в гимназии начав с польского, в течение жизни освоил все славянские языки — и не только. Вся его личность, и в особенности ученая личность, оказалась суммой, произведением Запада и Востока, их индоевропейской образованности и культуры в единичном народном воплощении. Говоря формулой, Потебня есть практическое олицетворение славянства как первой всечеловеческой нации — нации, переживающей свое существование как опыт объединения всего человечества в один народ. Речь не идет о панславянстве. Личность Потебни и есть живой отпрыск этой необычной нации: не важно, где и в каком языке она рождается, важно, что она является творцом всечеловеческого языка и всечеловеческой мысли9.

На практике Потебня творил русский язык, то есть многообразно существовал в стихии восточнославянского языка, переживая его как фактическое единство, погруженное в оттеняющий контекст славянско-балтийских и других индоевропейских языков. Это живое существование Потебни в нашем едином языке доходило не только до моделирования системы языка в «Записках по русской грамматике», но и до разработки собственного варианта современной русской письменности. Нет сомнений, что нынешняя орфография — косвенный, хоть, скорее, негативный, плод его поисков. В теории Потебня искал, точнее, разрабатывал форму всечеловеческой мысли — тот способ мышления, который присущ любому человеку независимо от его национальных и социальных признаков10.

Уже двух этих особенностей, готовящих реальную языковую основу и духовный фундамент славянскому национальному братству, достаточно, чтобы действительно сделать Потебню знаменем внутренней и внешней политики по меньшей мере общеславянского государства — отечества, которое когда-то было хотя бы в языковой возможности. Вместо этого мы потеряли даже фактически бывшее единство. Очевидно, пути нашего отечества и пути Потебни в самом истоке распались на два параллельных потока. Страна приняла какую-то другую идеологию, реализовала не его цели. Вот потому-то она до сих пор не может понять ни его идеологию, ни цели. Значит, понять Потебню можно только в контексте идей эпохи, в «условиях образования слова» (ибо «общество предшествует началу языка» — данное издание, с. 87 и с. 88), а любое его слово — только в контексте его общего смысла.

Следовательно, нужно сначала увидеть сущностную цельность личности Потебни. Перечисленное выше — только разные, да и то, видно, далеко не все ее проявления. Цельность личности, вспомним если и не внутреннюю форму этого слова, то Потебню, состоит в образе мыслей человека, во внутренней форме его мышления. По этой сущности Потебня есть ученый-поэт в самых полных смыслах двух этих слов: ученый — это человек, во всех обстоятельствах действующий силой систематического мышления, и неважно, что это за обстоятельства, военная служба или изучение поэтических фигур; поэт — это мыслитель, на всех тропах мысли прибегающий к спасающей силе языка, пусть это тропы войны или тропы литературы (поймите как написано: мыслит с помощью языка, а не говорит тропами, фигурами). Как следует отсюда, любой человек, любой народ, по факту существования владея какой-то мыслью и каким-то языком, как раз и является ученым-поэтом. Но Потебня представляет собой отнюдь не рядовое воплощение. Он поэт и ученый в сгущенной форме, поскольку на пути осознания своей сути, сделал своим единственным научным предметом, язык вéдения, язык мудрости, говоря привычней — теоретико-познающее мышление11, а своим главным поэтическим делом, делом всей жизни — ведéние языка, т.е. теоретическое творение языка12.

Таким образом, Потебня был языковедом в до сих пор не осмысленной полноте этого слова и в до сих пор и на чуть не реализованном задании этого смысла. Ведь поныне нет ничего, что бы приблизилось к полноте и систематичности того исследования и той картины теоретико-познающего мышления, которая составляет ровно половину научных занятий Потебни (основные работы, составляющие эту половину, публикуются в данной книге). Точно так кто же может похвалиться своей моделью русского языка, или хотя бы своей ее концепцией? Все, что есть в современном русском языкознании, насколько я могу судить по своему, очень не систематическому изучению его, так или иначе вышло из кармана потебнянской шинели, где и были найдены его многочисленные поденные записки. При этом надо очень хорошо помнить, что его языковедение не является языкознанием: Потебня не теоретически познает данную извне систему языка (что невозможно в принципе по отсутствию такого языка13), но творит, создает систематическую модель языка14, наиболее подходящего строю мысли. Этим и объясняется непрямая пригодность идей и построений Потебни для последующей лингвистики, работающей только с логическими фикциями. Все взято у него, но все преобразовано; чтобы выяснить, как именно, — требуется специальная работа15.

Благодаря так понимаемому языковедению можно легко объяснить все особенности не только его теории, ее эволюции, его стиля, и даже случайных, казалось бы, фактов его жизни. К числу таких можно относить, например, то, что Потебня чаще всего указывал при письме ударение в своей фамилии. Прежде всего это, конечно, идет от гимназии, где в основном говорили на польском языке, естественно искажая его фамилию. Но по-настоящему это характеризует болезненно-чуткий слух Потебни, с детства ведóмого языком, что, собственно, и сделало его поэтом. Он желал соответствовать своему языку, где слово потебня означало кожаные прокладки, прикрепляемые ниже седла и исключавшие непосредственный контакт потного конского тела и обымающих его ног всадника. Потебня невольно сравнивал себя со словом и вещью этого слова: через потебню, кожаную оболочку, непосредственно не контактируя с объектом, всадник и конь ведут друг друга и ведают порывы, норов друг друга. Этот поэтический шаг содержанием своим имеет уже почти готовую форму научной мысли16 Потебни.

Впрочем, не так уж важно, из какого слова родился этот ученый-поэт. Важно, что родился он из слова, и по стилю своей жизни17 и сочинений был целиком и полностью ведóм живой стихией языка. В сочинениях это вдвойне наглядно. По сути, все его тексты — это запись на скорую руку вживую, в момент вдохновения рождающейся в слове мысли. Поэтому они так небрежно написаны или даже не написаны вообще, а записаны кем-то третьим. Потебня — аэд, устно поющий очередную песнь своего научного эпоса18, не заботясь ни о начале, ни о конце фабулы, постоянно используя устойчивые сочетания формул, эпитетов и примеров, — об этом много можно говорить и иллюстрировать. Народные песни, обряды, мифы, перевод «Одиссеи», «Слово о полку...» — как все это идет к одному. Все видимые неправильности в текстах Потебни — от грамматически неправильных, сгущенных (см., например, хоть с. 109, где должно быть по норме «...сложные — сложенные из них...») предложений до политически неправильных мыслей — связаны с устным характером его речи и полевыми условиями ее собирания. Потебня учит, как бы прогуливаясь с учениками по тропам мысли. Он — перипатетик, ученый периода эстетической науки, непосредственно воспринимающий всю полноту мира, его образ. Излагая ясные выношенные мысли, он свободно творит из словесных форм материала, ибо материал не дан ему извне, а впервые оживает в нем только в акте словесного мышления. Таково его отношение к собираемому фольклору, к обрядам и мифам, к фактам языка, даже к цитатам, в которых демонстративно переводится мысль, а не строй слов. Он знает все эти факты, по огромному опыту владеет сущностью факта, лежащей в его основе мыслью, поэтому свободно эту сущность обнаруживает, действуя по логике материала и, может быть, несколько нарушая последовательность фактических исторических шагов19.

Эволюция его научной деятельности тоже основывается на логике языковедческой интуиции. Он начинает с работ о национальных мифах (последовательно: о конкретно-исторических, фольклорных, бытовых), в которых его предметы — мысль и язык — находятся в первичном поэтическом единстве. Завершается этот период созданием системы теоретико-познающего мышления, системы универсального человеческого мифа — «положительно»-философская20 работа «Мысль и язык». Основная часть жизни представляет собой раздельное параллельное исследование языкового мышления, с одной стороны, и мышления с помощью языка, с другой. Это соответствует его «языкознанию» и «психологии». К концу жизни намечается новый единый предмет — синкретизм нового поэтического мифа, словесности, над теорией которой, поэтикой, он работает все больше и больше. Таким образом, всегда занимаясь произведениями, Потебня изучает различные исторические типы языкового ведения, следуя логике их естественного развития. Его эволюция (от жизни в занятиях поэзией до творчества в прозе), на других, конечно, предметах, будет повторена всей отечественной наукой, до сих пор — в отличие от теоретизирующей практики с ее противоположной эволюцией (от мифологии искусственной до мифологии национальной) — пребывающей в тени.

Причина таких повторов заключается в том, что Потебня был первым, кто дал полный очерк всей современной отечественной науки, заложил ее фундамент. Имеется в виду опять же наука-поэзия, подобная по принципам потебнянской, а не то словесное производство, критическая, или положительная философия, которая как раз во время Потебни стала набирать силу — прежде всего в шумной деятельности критиков21 — и заблуждения которой он отчетливо продемонстрировал (см., например, критику всех современных общих мест в толковании поэзии на примере разбора положений А. Галахова — с. 227).

Если не учитывать последнее замечание о принципе, то сразу хочется найти у Потебни энциклопедию наук, подобную, например, гегелевской или контовской. Нет, эта, традиционная наука экстенсивна и эмпирична, она описывает огромную систему фактов, основываясь на одном порождающем принципе: трансцендентальная — на потустороннем, божественном принципе, положительная философия (лучшие примеры — Маркс, Лотце, Спенсер) — на каком-то земном (Маркс — на общении 22, Лотце — душе, Спенсер — действии). В отличие от них наука-поэзия Потебни сравнивает все земные и божественные принципы: не только в смысле «сопоставляет», как Потебня в первых главах «Мысли и языка», находя общие предрассудки трансцендентального и положительного подходов, но и в смысле сближения, соединения всех естественных и сверхъестественных начал в одно начало.

Этим творимым и одновременно познаваемым началом у Потебни является словесное ведéние, одновременно сверхъестественное и естественное (тут его антиномии и парадоксы) и — вéдение о сверхъестественном и естественном. Таким образом, Потебня занимается построением всеобщего метода человеческой науки — создает систему, как говорилось, теоретико-познающего мышления. Не вдаваясь в детали, надо заметить, что Потебня — хороший ученик всего европейского рационализма, и его сводка теоретико-познающего мышления мало того что безукоризненна, но еще и изложена с такой ясностью и простотой, что достойна быть первым учебником для любого начинающего ученого 23. Уже эта форма делает ее фундаментальной. Но, главное, она дает сводку всех человеческих форм теоретико-познающего мышления, основные из которых: чувство, представление, суждение, понятие, причинность и закономерность (главные формы умозаключения — этим логическим термином Потебня не пользуется, так как его философия является — с течением времени все более — психологичной), поэтическое и прозаическое размышления. Так как предметы и методы всех наук сводятся к этим формам, то это и делает языковедение в потебнянском смысле наукой наук.

Нужно понять, что эта система есть первый связный очерк, хоть и не чисто логический, новой формальной логики24, принципиально неаристотелевской (все, что не называется этим именем сейчас, многозначные, модальные и проч., — все-таки совершенно аристотелевские, как бы они ни прикидывались; сделаем оговорку: в общепринятом, на мой взгляд, узком толковании формально-логических принципов Аристотеля). Именно поэтому Потебня значит для современной, по меньшей мере, отечественной науки то же, что и Аристотель для европейской. Правда, большая часть наших научных исследований проводится в бессознательном состоянии, и они не помнят о Потебне ничего такого.

Представив систему этой науки-поэзии, нужно же понять и ее порождающий принцип, метóду. Говоря внешне и одним словом, этот метод есть звукосмысл. Потебня за всю свою жизнь использовал, видимо, не один десяток терминов для называния своего метода. Самые известные имена — внутренняя форма и представление. Первое наименование чисто механическое, по внешней конфигурации различаемых элементов мышления, второе — психологическо-этимологическое: стоящая пред внутренним взором наглядность25. Причем, эти же слова в других контекстах даже одной работы могли употребляться для другой цели. Но все эти случаи совершенно очевидны и никогда не заслоняют у Потебни суть дела26 настолько, чтобы нужно было специально обсуждать термины. Если давать определение, то внутренняя форма есть наблюдение (вéдение) смысла за звуком (его историческим движением, то есть движением в реальном времени) и выведение звука по логике смысла. Учитывая все возможные эквивалентные замены словам смысл и звук, можно понять, что к это фразе сводится вся теория27 Потебни. Не давая дефиниций, Потебня строил схему, которая, как очевидно, вошла в данную дефиницию: внешняя форма — внутренняя — содержание. Эта схема создает иллюзию троичности мира, ту, о которой уже говорилось и которой Потебня осмысленно28 и справедливо находит оправдание29. Эта иллюзия возникает из-за логической ошибки совмещения двух разновременных логических актов, двух разных исторических ситуаций звукосмысла: любое слово, образ является тем, чем он есть, только будучи одной текущей внутренней формой, возникшей на основе прежней внешней формы и прежнего значения. Если впервые увидев змею и никогда не зная о существовании змей, человек назовет ее живой веревкой, это не будет означать что формой этой метафоры является слово веревка, а значением — змея. Просто возникнет новое слово, случайно омонимичное со словом веревка и имеющее значение новой живности. Сам Потебня в таких вещах абсолютно не путается, но его способ выражения позволяет самые разные домыслы30, если... Если воспринимающий не понимает контекста, не различает двух разных языковых ситуаций. Потебня же, очень хорошо их различая, даже выводит закон смены ситуаций — прозаизация31 образотворчества, сгущение мысли: всякий новый образ, возникая на почве старых звука и смысла32, делает маленький шажок в сторону большей дематериализации звука и большей интеллектуализации смысла. Проще говоря, чем больше развивается человеческая система звукосмысла, человек как мировой звукосмысл, тем меньшее собственное значение имеет звук и тем большее значение следует придавать смыслу.

Наука Потебни построена в полном соответствии с этим законом. Мы находим у него абсолютно четкие мысли и весьма необязательные многозначные речи. Препятствием на пути осознания этой науки становятся ее поэтические тропы, ее сущностное достоинство — поэтичность.

Но парадокс в том, что современная Потебне историческая речевая ситуация, жизнь общества, задающая систему координат исходным словам, в том числе потебнянским словам с их расширяющимся значением, была началом торжества суживающей положительной философии, минуя детали, — прямого антагониста потебнианства, философии марксизма, исторического материализма, построенного на прямо противоположном законе — законе сравнения и сравнивания, взаимопроникновения различных исторических ситуаций не мысли и языка, а вещей и типов общений33. Если закон сгущения смысла подразумевает экономию звуков для бытия мысли в целях экономии мысленных сил на новую мысль за счет второстепенного, то закон сгущения вещей (производительных сил, концентрации капитала) вызывает экономию духовных сил для бытия тела, то есть человек начинает существовать без ума, без сознания, по одному практическому опыту — инстинкту социального и естественного выживания. Первое сгущение достигается в конечном счете вéдением — поэтической работой мысли, индивидуального и народного сознания, ученых индивидуумов, второе — отчуждающим вещи поведением, классовой борьбой политически, следовательно, словесно, риторически организованных социальных групп. Ведающий экономит звук, уходит в мысль, в себя, в кабинет, в катакомбы, в теневое миро-здание. Поводящий, ведущий по (стопам бога или вождя), экономит способность мышления, передавая ее телу, идет в народ, производит организующие массу речи, выводит классы на площади, доводит здание мира до ломки 34 — вплоть до лишения света в очах и душах. Отгадайте с трех раз, кто победит в такой речевой ситуации — ведающий или ведущий, мыслящий или говорящий.

А вот и не угадали. Победа лицемерного поведения и демагогических речей (преследование личной корысти под видом общественного служения) — только обучающая форма, первая ступень принципиального всеведения и магического делания словом (бескорыстного исследования в форме личного обусловливания). Несмотря на то, что здание нашего мира, доведенного стремлением к положительному идеалу сгущения вещей до последней ручки (ныне — приватизации), все больше и больше рушится, ломается, несмотря на это где-то в тени уже построено из материи сгущенной мысли новое мироздание, дающее нам подлинно человеческую свободу.

Потебня не только напророчил это мироздание, но и заложил его фундамент. Я думаю, совершенно естественно в приведенном контексте, что ни пророчества Потебни не могли быть услышаны, ни заложенный камень начатого им строения не мог быть увиден. То, что им целеполагалось сознательно, доведено было, однако, в бессознательном состоянии до продолжения и первого завершения средством — конем бледным и пустотелым практическо-познающей науки, марксизмом и его делом, с каждой эпохой все больше питающих и проявляющих свою теневую сторону, легализующих сгущение мысли. Это значит, что рано или поздно зрение мысли должно распахнуться, и каждый натурально увидит густоту мифа мысли, ноосферу, или как там ее ни назови. Очевидно, раскрывать глаза предстоит каждому поодиночке, в тиши кабинета, а не на баррикадах. Для первого раза стоит хотя бы прочитать Потебню и понять, почему это он кругом прав, а я, читающий, глупо заблуждался 35.

Наконец, чтобы не продолжить свое заблуждение на другом уровне и попусту не упрекать в противоречиях других, нужно на второй раз задуматься над тем, в чем ограниченность теории Потебни. Почему его идеи до сих пор воспринимаются как иносказания, а созидаемое им отечество языка — все еще неуловимый фантом? Видимо, его теория не несла полноты истины 36, раз оказалось на первом плане что-то прямо противоположное. И в этом противоположном есть какая-то своя великая правда, которую нужно осознать и принять как одну сторону открывающегося мироздания. Нужно уйти с шаткой почвы глупого буквализма, вспомнить внутреннюю форму тех слов, которыми мы, взяв их в том числе и у Потебни, пользуемся бессмысленно, не ведая их подлинных значений. Или, наоборот, нужно наконец-то перестать воспринимать слова, термины как священные знаки смысла, учености, веры. Дело не в том, какие слова мы знаем и какие речи мы говорим. Дело в том, что именно мы говорим, насколько нов и закономерен смысл сказанного, какой материк открываем мы своим образом.

 Каждый из нас должен всего лишь решить один вопрос, есть ли у него тропы к восстановлению Отечества — каков «тот путь, по которому принуждена направляться его мысль именно в силу того, что он говорит и думает на отечественном языке» (с. 202).

 

июль 1999

 

1 Во-первых это касается П.А. Лавровского, образовывавшего его как своего преемника, сделавшего из гимназического воспитателя магистра, хлопотавшего о его работе в университете, о его командировке в Германию и получившего в благодарность от Потебни, вернувшегося из Европы, дерзкую (конечно, по его, П.А., чувству) неученическую холодность в быту и еще более дерзкое отступление от «Учителя» в науке — в первой докторской диссертации Потебни «О мифическом значении некоторых обрядов и поверий», не доведенной до защиты (назначенной на начало 1866 г.) как раз из-за предупреждающей критики П.А. Лавровского. Сдержанность Потебни на его счет, конечно, чувствуется в «Письме», но следует помнить и о продолжении: несколько позже университетское начальство, в том числе и П.А. Лавровский, предлагало Потебне докторскую степень без новой диссертации. Он — опять в амбиции что герой Достоевского — отказался, только в 1774 г. защитившись по первой части «Из записок по русской грамматике».

2 И небезосновательно. Новоиспеченный (в 1860 г.) магистр каким-то боком участвует в украинофильской организации, в «Громадах», сам проявляет, впрочем, умеренные национальные взгляды: собирает малоросский фольклор (часть публикуется не под его именем в 1863 г.), сочиняет «Букварь украинского языка» в 1861 г. Когда решается вопрос с его поездкой в Германию, три его младших брата участвуют в незаконной политической деятельности —в течение 1862-1863 гг. они погибают: сначала без вести исчезает младший, потом во время польского восстания двое других (опять же в обратном по возрасту порядке; при этом старший из троих, Андрей, примкнувший к вооруженным выступлениям поляков, был дезертировавшим офицером). Но в Европе тоже Потебня во что-то влез, что дало повод печатным слухам на родине. Наконец, и в зрелом возрасте он не давал покоя государству, позволив себе даже официальное письмо протеста, из-за которого целый год его лекции и записки к ним контролировались полицией. Не случайно, наверно, один из местных чиновников Министерства Народного Просвещения досадовал: «Потебня — это знамя».

3 Об этом много косвенных свидетельств, ясно, без употребления подобного жаргона. Например: Потебнянськi читання. Киев, 1981, с. 71. Кроме того — у Л.А Булаховского, Т. Райнова и особенно у В.Ю. Франчук, составившей наиболее детальную биографию Потебни: А.А. Потебня. М., 1986.

4 Например, Б. Ляпунов: «Сознавая, что написанное в 1862 г. сочинение «Мысль и язык» кое в чем устарело.., я позволил себе кое-где в тексте сделать подстрочные примечания этимологического характера» (в кн.: Мысль и язык. Одесса, 1922, с. VIII). Такого рода подправляющие примечания есть и в издании 1989 г.

5 Два этих восторженных О — инициалы Потебни по-украински — как раз и показывают, что больший восторг именно там и высказывался. Не дань ли национальной гордыне?

6 Л.А. Булаховский — для начала: «Для всего стиля Потебни характерна какая-то особая, пронизанная моральным чувством серьезность». Но: «трудность стиля Потебни... из-за общей беспокойности его речевой манеры» (А.А. Потебня. Киев, 1952, с. 35, 38). О.П. Пресняков: «Потебню не однажды сравнивали с Дарвиным...» Но: «Многие направления научного поиска Потебни требовали такого уровня диалектико-материалистического мышления, которым он, как и другие филологи ХIХ в., еще не владел» (Потебнянськi читання, с. 92). А.К. Байбурин: «Многие мысли и идеи Потебни, высказанные им в общей форме и «по ходу дела» (важность которых он и сам скорее всего не сознавал), сформулированные позже другими исследователями, произведут переворот в некоторых областях знания» (Предисловие к: А.А. Потебня. Слово и миф. М., 1989, с. 5). «Но» — в скобках.

7 Общая ситуация такова: все видят посильно своим способностям — ту или иную сторону, кусочек, точку его системы. Ученики даже помнят все из Потебни, однако их пересказы показывают, как они невольно деформируют частные мысли учителя. Потому, видно, они и остаются всего лишь малоизвестными учениками. Среди последних учеников Потебни в этом смысле можно признавать А.П. Чудакова, который максимально приблизился к сути дела, да и вообще продемонстрировал очень тонкую память. Лучшего о Потебне я не читал. «Грандиозную по замыслу теорию, стремившуюся создать философию логоса, ученики Потебни сузили до пределов «психологии творчества» (Академические школы в русском литературоведении. М., 1976, с. 337). Это определение близко, соразмерно замаху Потебни. И тут же какой выпад против упрощающих толкователей. Такие контроверзы и есть столетний стиль обсуждения Потебни, которому я невольно (стилю, Потебне — вольно) следую. Вот для примера: Н.В. Осьмаков называет учеников «многочисленными» (Академические школы.., с. 304), а Л.А. Булаховский — прямо наоборот (указ. соч., с. 41). Однако суть этих контроверз — словесная казуистика, цепляние к словам демагогического сознания, не ценящего мысль, слова и считающего мыслями. У О.П. Преснякова их так много, что он даже в них путается: «Потебня пользовался традиционной филологической терминологией. Однако вкладывал в привычные нам термины далеко не всю ту полноту значения, которую они впитали за сто с лишним лет» (Поэтика познания и творчества... А.А. Потебни. М., 1980). Вот как: Потебня вкладывал в привыч­ные нам термины... По-моему, все прямо наоборот: традиционно употребляемые сейчас термины — слабый искаженный отблеск значений Потебни.

8 Тут самое место многочисленным сентиментальным свидетельствам об общении Потебни с больными студентами, с угнетенным, но талантливым народом-творцом, с революционерами, с бездушной государственной машиной (которая, кстати, отличалась очень душевной, семейственной бездушностью: Потебня за границей, как, впрочем, и дома, был как на ладони, раз в три месяца отправляя в Министерство отчеты о выученном и продуманном, а оно эти отчеты публиковало для всеобщего обозрения в упомянутом журнале. И такие-то условия с содержанием в 1600 р. в год Потебня бросил — из-за тоски по родине! Н-да, нам бы подобный грант.)...

9 А можно и так: М.В. Федорова: «По материалистической направленности мысли, по глубине понимания социальной структуры современного ему общества, по пониманию исторически обусловленного развития общества, роли революционно мыслящей и социально активной личности, пониманию трудностей борьбы А.А. Потебня приближается к лучшим из своих современников, если не стоит рядом с ними» (Потебнянськi читання, с. 107). Автор — специалист по прочтению иносказаний.

10 Мнится мне, что уже этот поверхностный очерк больше намекает на полноту личности Потебни, чем даже вдохновенные дифирамбы Т. Райнова: «Проявлял явную склонность к постановке основных принципиальных вопросов науки». (А.А. Потебня. Пг., 1924, с. 26). Вот так-так: каторжный труд и разработка — это всего лишь склонность, да к тому же и не всех принципиальных вопросов осилил Потебня, а только основные.

11 Разве истина в буквализме? Т. Райнов: «Очерк эволюции грамма­тичес­ких форм языка в связи с эволюцией форм познания» (указ. соч., с. 27).

12 Л.А. Булаховский: «Начав с широких философских интродукций.., Потебня отдался анализу конкретных частных фактов славянских и балтийских языков» (указ. соч., с. 9). Анализ, конечно, был, но не познания ради, а для моделирования возможной в то время полноты восточнославянского языка. Тем самым Потебня создавал предмет для будущего изучения. Он делал факты и возможные горизонты, уровни, системы их связей. Но возможность еще нужно найти в действительности. До сих пор не найдено еще очень и очень много. Хотя что-то уже и оправдано. Н.И. Толстой — против некоторых опровержений П.А. Лавровского, упрекавшего ученика, что толкования мифов основываются на его домыслах, а не фактах: «Дальнейшее развитие этнографической науки подтвердило предположения Потебни, а факты оказались совсем не единичными и широко распространенными» (Потебнянськi читання, с. 81). То есть при Потебне фактов еще не было известно! А он знал без фактов.

13 О.П. Пресняков: «Потебня выдвинул свой парадокс о новом рождении слова при каждом новом употреблении» (Потебнянськi читання, с. 83). Называя это парадоксом, автор только признается, как мало понимает, почему это так. Нет смысла переписывать яснейшие слова Потебни. См. хотя бы с. 224-226.

14 Ф.М. Березин: «Потебня уже в 1872 г. приближался к понятию языка как системы...» (Потебнянськi читання, с. 18). Как построение мысли «язык есть действительно система» (с. 208 данного издания). И непонятно, почему эта ясная мысль Потебни и ее осуществление на практике может называться приближением. Но проблема в том, что лингвисты считают «систему языка» «объективной», данной носителю языка и ученому извне, а Потебня объяснил не только то, что такой взгляд — о получении чего-то извне — фикция, но и то, как (с. 59-61) и почему эта фикция возникает в мышлении (с. 66-74), боле того — почему ее нужно принимать в практической жизни. «Содержание, воспринимаемое посредством слова, есть только мнимоизвестная величина, ...думать при слове именно то, что другой, значило бы перестать быть собою и быть этим другим, ...понимание другого в том смысле, в каком обыкновенно берется это слово, есть такая же иллюзия, как та, будто мы видим, осязаем и проч. самые предметы, а не свои впечатления; но, нужно прибавить, это величественная иллюзия, на которой строится вся наша внутренняя жизнь» (с. 119 и ниже. Реакция О.П. Преснякова как раз на эти слова: «Было бы ошибочным выдвигать подобные формулировки в качестве основных положений Потебни и судить по ним о взглядах этого великого филолога» — Потебнянськi читання, с. 84.). Короче все то же самое можно найти на с. 201-206, где рассуждение заканчивается такой мыслью: «Между познающим и познаваемым ложится предание... Стало быть, что такое изучение природы? Оно есть изучение произведений человеческого духа» (с. 206). Потебня ясно понимает, что изучение природы языка есть творение духом своего основополагающего произведения. Он и творил его в труде по языку.

15 Я полагаю, по такой схеме. А.П. Чудаков: «Для Потебни не существует полисемии.., речь может идти только о возникновении нового слова, а не развитии каких-либо семантических оттенков одного и того же» (указ. соч., с. 312). Потебня: «Всякое новое применение слова... есть создание слова. Если делаемый при этом в сознании шаг не крупен, то мы называем это — только расширением значения; если же он крупен, то создается новое слово» (с. 223). На фоне этого видно, что полисемия есть неправомочная для науки фикция — искусственное сравнение разных исторических стадий расширения логически одного значения. Поэтому точнее называть такие слова омонимами.

16 Но через фамилию можно увидеть и ее содержание — при достаточном внимании к слову: потебня, пот полового акта. Несмотря на всю шокирующую простонародность этой этимологии, она в каком-то смысле судьбоносна. Ведь — добавлю толкование, конечно, даже не объясняя его суть, — именно в поту полового акта задается родовое единство познающего субъекта и тождество с объектом — первоначальное безусловное тождество эмоций и звуков, далее развивающееся до мысли и языка. Но это не теоретическое, а практическое мышление Потебни, не бывшее в его сознании.

17 А это стиль свободы, неформальных и не ритуальных отношений. Так, гражданской женой Потебни в конце 1860-х гг. стала Мария Францевна (Владимировна) Зеленская, ушедшая без развода от мужа, который вдобавок не отдал ей их общего сына.

18 Потебня — в начале таких форм. Н.Ф. Федоров до эпоса еще не дорос, создав лишь систему мифов. А после — вся теневая линия науки-поэзии: Вл. Соловьев, Вернадский, Флоренский, Лосев, Бахтин... Естественно, у них налицо все жанровые приметы: проблема с аутентичностью автора, текста, мысли.

19 В этом его упрекал Булаховский. Конечно, любой из примеров нужно рассматривать конкретно, но это бы завело нас слишком далеко. Однако я уверен, видя силу мысли Потебни, что ошибок у него нет вовсе. То, что кажется таким, еще не понято.

20 Положительная философия, позитивизм, критическая философия — это самоназвания того философствования, которое в Европе пришло на смену «метафизике», трансцендентальной философии разного толка и которое основывалось на принципах строгого, опытно-выводимого знания. Хотя Потебня активно скрывается за Лотце, Лацарусом, Спенсером, положительный характер его теории проявился лишь в психологическом виде предмета: он дает философию видового человеческого мышления как логико-историческую систему всеобщих психических актов.

21 Сколько сарказма у Потебни в адрес Белинского по любому поводу, хотя бы в «Записках по теории словесности». Еще бы, ведь философия «реальных критиков» слишком плоска, строится на «величественной иллюзии» о наличии «объективной реальности», которую следует одолеть разумным эгоизмом. Однако надо помнить, что в своей практической жизни Потебня бессознательно едва ли не следует инструкциям Чернышевского: симпатизирует народничеству, ходит в народ, ценит полное эмансипэ, живет гражданским браком со своей Верой Павловной...

22 Этот факт существен для создания контекста идеологий. Надеюсь, доказывать, что у Маркса именно так, не нужно. Наверно, «Немецкая идеология» еще не совсем забыта. Я об этом уже писал подробно: Цена плана (К критике марксизма, или Апология Маркса). Челябинск, 1990.

23 Вплоть до сегодняшнего дня все первые учебники, в том числе по логике, основаны на «теоретических» принципах критического, или положительного, или, точнее, практико-познающего мышления (в нашей стране — в его марксистском, истматовском, то есть историко-социальном изводе). Максимальная способность такого мышления — память, минимальная — действие. Именно поэтому все практико-познающие теории способны лишь в памяти репродуцировать, сделать заново прошлое — прошлый опыт, знание, теории. Но ни один индивидуум не может достичь идеала памяти — ее бесконечности. Поэтому все такие теоретики, начиная с учеников Потебни (а может — с учеников Христа?), обязательно что-то забывают и навязывают действие своей, положительно-критической, схемы понимания. Уши этих схем выползают, когда критикуются «ошибки» и утверждается, как должно быть.

24 Эта логика у него с недостатком — она психологична, поскольку рассматривает не только мышление (причем с вещественной стороны, как психические акты), но и вещи — звуки речи. К сожалению, хотя новая логика зреет уже минимум двести лет, чисто логического ее свода, намного превышающего потебнянский, еще не существует. Могу лишь адресовать к своему школьному очерку: Введение в логику. Краснодар, 1991. Сравнение этой книжки с трудом Потебни многое сделает у него слишком очевидным.

25 Эта наглядность может быть сколь угодно умозрительна, то есть совсем не наглядной в бытовом смысле. Тут речь идет лишь об игре значениями слов. Но: А.П. Чудаков находит вслед за сотней специалистов «ограни­ченность положений о его (образа, представления — Ю.Р.) обязательной наглядности» (указ. соч., с. 319). На это раз может возразить и О.П. Пресняков: «Отождествив эту "образность" с наглядной живописностью, критики ученого... критиковали не... суть методов Потебни, сколько то, что они сами ему приписали» (Потебнянськi читання, с. 95).

26 Но: П.В. Палиевский: «Потебне принадлежит заслуга нахождения той точки, где встречаются образная и логическая мысль.., — внутренней формы слова» (Теория литературы. М., 1962, с. 74). Как читал человек, если внутренняя форма у самого Потебни то и дело называется образом? Можно говорить о встрече звука и логической мысли.

27 А.П. Чудаков сначала правильно цитирует («понятие внутренней формы в центре...»), а потом не понимает. «Поэтично не всякое слово, а только то, которое сохраняет свою внутреннюю форму». «Потебня вступает в противоречие с самим собой, считая для новых поэтов нехарактерным восстановление внутренней формы» (указ. соч., с. 313). Кроме сохранения, сиречь восстановления, внутренней формы (свойство народной поэзии), без конца происходит создание новой на более логичной, без-образной базе.

28 О.П. Пресняков без всякого смысла иллюзию принимает за реальность, элементарно передергивая слова: «Потебня предпочел опереться на трехчленное: действительность — поэтическое видение и понимание ее — художественное воплощение в материальной, «ощутимой» форме» (Потебнянськi читання, с. 93).

29 В чем же оправдание? Да в том, что это представление, вначале не существующее по отсутствию мыслящих, потом — будучи логической фикцией, объективирует себя в процессе эволюции, из возможности становится действительностью. Мысль сгущается настолько, что становится вещью. Непрерывно Потебня указывает на эту тенденцию материализации духа. «Увеличение раздельности и объективности будет видно и в жизни всякого отдельного чувства, взятого порознь» (с. 66). «Звук гораздо более способен удовлетворить потребности человека иметь вне себя и пред собою указания на душевные события. Без всякого намерения со своей стороны человек замечает звуки своего голоса; его внутренняя деятельность, прокладывая себе путь через уста и возвращаясь в душу посредством слуха, получает действительную объективность» (с. 121). Понятно и вéдомо ли такое?

30 Как только не понимают эту форму, образ, слово. П.В. Палиевский находит «потолок образного слова» у Потебни: «Образное слово не составляет сущности образа.., модель художественного мышления — сравнение» (указ. соч., с. 75). Казалось бы, зачем это выдавание цитат за свои мысли с открещиванием от источника? А дело в том, что П.В. рассуждает изнутри потебнянского образа, используя его терминологию принципиально в иных значениях и пытаясь построить гегелевско-марксистскую онтологию того сгущения, которое Потебня напророчил, и которое воспринимается уже как обыденный факт. А.П. Чудаков вообще давит авторитетом Шкловского и Жирмунского: «Образ является лишь одним из средств поэтичности» наряду с ритмом, мелодией и т.п. (указ. соч., с. 318). На самом деле ритм, мелодия, будучи частью «членораздельного звука», являются логически абстрактной стороной внутренней формы, а исторически (точнее — феноменологически) есть момент, когда они были и бывают образом. Более того, Потебня формулирует закон образной звуковой формы — «Закон успокоительного действия» звука (с. 172).

31 Вот еще каша с прозой и поэзией. Даже соглашаясь, так неверно повторяют, что сразу видно непонимание: О.П. Пресняков говорит о «разнице научно-практического и поэтического мышления» (проза Потебни — это не практика Маркса). Л.А. Булаховский: «Ошибка... относить "символизм языка" к поэтичности, а "забвение внутренней формы" к прозаичности». Как просто: свести ситуативные понятия из двух разных ситуаций — вот тебе и критика! А.П. Чудаков: «Наибольшей определенности и выраженности прозаический тип мышления достигает в науке». Так, но не так. Проза и есть наука. Ах, тогда получается, что разговор кумушек у подъезда тоже наука! Почувствуйте разницу: «Прозу принимаем здесь за науку, потому что хотя эти понятия не всегда тождественны, но особенности прозаического настроя мысли... в науке достигают полной определенности» (с. 176).

32 Можно с уверенностью сказать, что метод Потебни вообще остался не понят. Все в один голос говорят о слишком вольной «аналогии между словом и поэтическим произведением». На деле стандартный ход мысли Потебни таков: он, подобно Аристотелю, начинает с размышления по аналогии любых двух предметов; ничего не утверждая, просто собирает факты, по-воды-поводья этой аналогии; накопив их достаточно и собрав в систему, пришпоривает мысль, до-водит аналогию до закона, т.е. формулирует известное, строго определенное тождество двух этих предметов. Что касается предметов слова и поэтического произведения, то он так и поступил для начала. Но ведь потом говорил без конца: «Язык во всем своем объеме и каждое отдельное слово соответствуют искусству, притом не только по своим стихиям (т. е. по структуре — Ю.Р.), но и по способу их соединения» — по методу (с. 162).

33 Тут и можно обнаружить узел разногласий. А.П. Чудаков выражает авторитетное коллективное мнение: «Признавая роль социально-коммуникатив­ных факторов в развитии языка, Потебня не ставит их в центр внимания. Его прежде всего занимает слово "...как творческий акт речи и познания, а не коммуникативная единица" (В.В. Виноградов)» (указ. соч., с. 313). Это так, но почему? Да потому, что Потебня 1) показал фиктивность того, что тут названо коммуникацией: обмен смыслов между социальными единицами с помощью «коммуникативных единиц», знаков (ср. : «обмен деятельностью, информацией, опытом... между» и т.д. — Философский энциклопедический словарь. М., 1989, с. 433). Фиктивность в том, что невозможно всем этим меняться. Мысли не скачут из одной головы в другую при звуке слова. Общающиеся каждый в отдельности занят пониманием себя и наблюдением за другим, поскольку другой бросает в него камень звука. Коммуникация, словесное общение есть внимание к себе и другому, происходящее у вещи звука, у слова, в условиях, и приводящее к пониманию, к аналогии себя и другого. «С одной стороны, здесь будет совершенно невольное сообщение мысли, с другой — столь же невольное ее понимание» (с. 89). Никто никому ничего не передавал, но мысли невольно — не по воле, не по намерению, и не по волевому, физическому контакту — запараллелились интенциями и ознакомились в их границах с потенциями друг друга, обымая тулово слова разными действиями своих тел (голосом и слухом) и находя тождество этих противоположных действий. 2) Так поняв коммуникацию, Потебня ясно увидел, что все формы мысли и языка есть непрерывная, ни на миг не прекращающаяся коммуникация, точнее — внутренняя деятельность одного родового существа человека. Перемена физических, исторических, социальных лиц и предметов, возле которых происходит коммуникация, т. е. язык,— факт абсолютно внешний, звук пустой без смысла, пена явлений, условия коммуникации, речевая ситуация, ежесекундно разная, для содержания общения вторичная. Поэтому он занялся сущностью — логикой родовой способности человека, языковедением. Далее — с начала статьи.

34 Если абстрагироваться от деталей этой, такой знакомой нам идеологии, но помнить главное в ней — намеренье и действие по объективированию плана, идеи, — то очень уместно вспомнить Потебню по другому поводу: «Ход объективирования предметов может быть иначе назван процессом образования взгляда на мир... Когда мир существовал для человечества только как ряд животных, ...когда в глазах человека светила ходили по небу не в силу управляющих ими механических законов, а руководясь своими соображениями, очевидно, что тогда человек менее выделял себя из мира... Можно оставаться при успокоительной мысли, что наше собственное миросозерцание есть верный снимок с действительного мира, но нельзя же нам не видеть, что именно в сознании заключались причины, почему человеку периода мифов мир представлялся таким, а не другим. Нужно ли прибавлять, что считать созданье мифов за ошибку, болезнь человечества, значит думать, что человек может разом начать со строго научной мысли..?» (с. 151). Нужно ли объяснять, что здесь детально описана структура советской идеологии, или практико-познающего мышления, или мифа? Признаки такого мышления имеются, как я старался показать, у всех цитируемых мною авторов. Стоит ли удивляться, что теории мифа Потебни они не понимают в упор (впрочем, что это я — ведь и Лосева не услышали...). Н.И. Толстой: «Мифическое мышление утратилось, а поэтическое и логическое продолжают существовать». Может возразить А.П. Чудаков, но слишком уж слабо (лишь о массовом сознании — с. 342-343). А.К. Байбурин: «Аналогия между мифом и научной деятельностью...» Да нет же — тождество. Любая наука будет рано или поздно осознана как миф. И наука Потебни тоже. Но он этого и не таил.

35 Я веду речь прежде всего о себе. Воспитанный на недоверии ко всему советскому, поверхностное славословие в адрес Потебни я воспринимал как свидетельство его никчемности, книги его долго не читал. Наконец, обнаружил его случайно, по длинной цитатке. Но по-настоящему оценил только после «Мысли и языка». Как долго я преодолевал свою слепоту, навыворот навязанное предубеждение! Но это хоть, так сказать, априорная глупость, доопытная вера, существующая до общения с Потебней.

А.П. Чудаков настолько внимателен, что делает контроверзу самому себе: «Что касается противоречивости его центральных идей, то не одно пос­ледующее возражение он предвосхитил сам, о чем свидетельствуют его отрывочные записи» (указ. соч., с. 353). Странно: почему с такой легкостью приписывается противоречивость другому? Может, пребывая в кризисе вни­мания, приписываешь противоречия своего непонимания внешнему для тебя предмету? Это значит — мифологизируешь предмет. Видя, видишь лишь то, что понимаешь. Да, уши Трояна торчат из каждой точки. См., например, у Булаховского дифирамбы по поводу непогрешимого Отцовского «языкоз­нания».

36 Это очень большой и отдельный вопрос. Ограниченность его теории связана с ложным решением проблемы мысли и проблемы знака, точнее, с его сознательным признанием невозможности окончательного установления безусловной природы мысли и временного, рабочего допущения конвенциональной, условной природы знака (современная наука полностью основывается на этих допущениях Потебни, утратив даже намек сознания на их фиктивность, следовательно, являясь не наукой, а мифологией): 1) «Будем помнить, что само слово никак не создает понятия из образа, что понятие... навсегда останется для нас величиною, произведенною, так сказать, умножением известных нам условий на неизвестные нам и, вероятно, неисследимые силы. Здесь нет призыва к смиренному бездействию, основанному на том, что ум наш слаб, а пучина премудрости Божией бездонна, и есть только законное сомнение в близости конечной цели мысли, то есть знания связи явлений» (с. 58). Вот так: после сокрушительной критики божественного начала языка приходит к признанию божественного начала мысли. 2) «Уместен вопрос, на каком основании известное слово значит то именно, а не другое...» Далее идет описание действительного механизма означивания на примере. В итоге «остается, отказавшись заполнять пробелы между механическими движениями и состояниями души, которые не могут быть названы такими движениями, принять за факт соответствие известных чувств известным звукам и ограничить задачу простым перечислением тех и других» (с. 93). Вот так: после критики «намереннного изобретения» языка сознанием, сознательно говорит о его намеренном изобретении.

Надо понимать, что в рамках его науки языковедения это вполне естественный ход, обусловленный предметом этой науки. Кроме теоретико-познающего мышления человек владеет и практико-познающим, а кроме того — теоретическим и практическим творением. Только различение всех этих моментов позволяет естественно установить уже сейчас безусловно-вещественную природу мысли и условно-именную природу знака, то есть — мысль вез всяких условий является вещью и без всяких внешних условий возникает из вещей, а вещесмысл знака (понимание около, у слова, фиктивно, внешне понимаемое как обмен телами и мыслями, когда оно — общ-ение, слияние в общее тело и мысль) полностью обусловлен именем, безусловным вещесмыслом, которого Потебня касается только как «нечленораздельного звука» (исключая его из языка — с. 72-76). (Более подробную мотивацию на эту тему можно извлечь из опубликованного мною, наиболее полно — в «Теоретической поэтике литературного произведения»: Краснодар, 1998).


Книга по этой теме, добавленная для продажи:  "Филологические расследования. Статьи о научной сущности жизни. 1999-2000, 63 с."