Александр Черепанов – неизвестный поэт нашего времени. Не потому, что его никто не знает. Нет, его знают многие. Лично с ним знакомы, знают, где он проживает, чем занимается (брадатый ремесленник, сказочных каменных дел мастер). Многие встречались с ним, говорили, почитывали его стихи, восхищались, ценили. И всё-таки не знали. Потому что общались с ним скорее как с простым, обычным человеком, а не как с общественной персоной, не с властителем дум, жгущим своим мастеровым глаголом приостывшие сердца искушенной публики. Так что всё общение с ним и все оценки были камерными, локальными, дружескими. А что ни скажешь дружески: класс, отлично, замечательно, пиши ищщо. Но поэзия вообще-то не живёт в системе таких оценок. Она в них только обмирает, предпочитая скрываться и умалчивать.

Впрочем, Черепанов сам плохо знает всё своё поэтическое, слишком поэтическое. Он не ведёт счёта стихам, не фиксирует их толком ни на бумаге, ни в компьютере, не помнит дат сочинения, не собирает и не копит, ничего не издаёт (все что есть – волею случая и обстоятельств, по инициативе других, его друзей и знакомых). Все его архивы – в его памяти, несовершенной, с пробелами, с пропусками деталей, но твёрдой и цепкой, потому что все свои, уже доделанные стихи он помнит наизусть всю жизнь.

Отчего же закрепился в Черепанове этот удивительный устный навык в наш модерновый, книжный и очень ускоренный век? Видимо, есть какие-то серьезные причины, что даже по внешним признакам и общинному, а не общественному бытованию поэзия А.Ч. ближе к традиционной, народной.

Может, она и является такой на самом деле? Если читать подряд, поверхностно, не особо углубляясь, так и покажется. Вроде обычный описательный взгляд на природу. И стихи вполне традиционны по форме, по простым разговорным или фольклорным ритмам, по предпочтению классического стихосложения. Однако легко уловима почти в каждом обороте одновременно явная литературность и какая-то нелитературная неправильность. То прихотливые перебои и переборы ритма, то лишний стих в катрене, то рифмы какие-то, либо совсем простонародные, либо условно-книжные.

Короче всего это проиллюстрировать рифмами. Вот примеры только из первого стихотворения книги «Август»: дру`гом – гадюку, стужей – кормушкой, путь – плывут, погоду – зароды.

Все это совсем не строгие рифмы. Только «путь – плывут(ь)» срифмовано по звуковому созвучию (с явным диалектальным подтекстом, украинским или кубанским), а в «погоду – зароды» ассонанс прямо царапает слух. Со «стужей – кормушкой» вообще что-то невообразимое. Какая-то неграмотность, в лучшем случае – наивная нескладушка, как будто созвучие не совсем внятно услышалось в детском гаме. И это нельзя считать случайным казусом, потому что таких фактов очень много: услышим-лыжи, городов-торф, небо-щепы, трефы-нефти, попросят-серьёзно. Да почти в каждом стихотворении есть такое. Если проанализировать все такие случаи, они основаны не только на более или менее уловимом ассонансном созвучии, но и на формальном рассчёте присутствия типовых звуков, а порой – даже на графическом сходстве частей слова (корней, окончаний). Уж не алгеброй ли тут поверена гармония?

Да. Любому филологу, знакомому с закономерностями сравнительного языкознания (там в самом деле своя алгебра), ясно, что все построено на переживании различных регулярных соответствий, по которым в древности произносительно расходились славянские языки. Я не думаю, что А.Ч. сочиняет, сверяясь с историческими грамматиками. Нет, просто он ощущает древнюю, глубинную стихию русского языка как живую, современную, повседневную жизнь слова. Вот почему эта странная речь, по нашему школьному знанию правил, конечно, неправильна и не совсем грамотна. На самом деле 1000 лет назад в языке работали другие, неизвестные нам правила (не только звуковые чередования, но и большая произвольность стихосложения,   краткие формы прилагательных, иная фразеологичность, местные словечки и т.п.). Благодаря А.Ч. мы вдруг приобщаемся к архаике напрямую.

Что это не просто ребячья языковая игра или необязательное своеобразие автора, становится ясно, когда соотнесёшь каждый такой приёмчик с тем содержанием, которое он помогает выразить.

Сырое сено пахнет стужей.
Январским утром отдает,
Когда оно лежит в кормушках
И источает летний мед.

Мы молим в августе погоду,
Чтоб не нагнало облаков,
Чтоб сено высохло и чтобы
Стояли в сумерках зароды,
Похожи чем-то на слонов.

Обратите внимание, в связи с чем появляются «незвучные» «кормушках». Событие, начинаясь с прогулки в «тот» лес (где можно с блокнотом в траве, т.е. лес фантазий), постепенно фокусируется на все более важных делах – колка дров, покос травы, сбор сена. В момент августовского сбора нежелательная сырость сена вызывает цепь ассоциаций о стуже, январской непогоде, уютном сарае, в котором можно спастись от студёной бури только благодаря идеальному сену. Заботная крестьянская память отчетливо слышит шум непогоды, шуршание морозных потоков воздуха «жжж-шшш» и рифмует именно эти ключевые звуки зимы. Другие, неподходящие, просто заслоняются ветром, не звучат в сознании. Изображается не текущее наблюдение, а картинка в памяти, которая дальше логично развивается, на круги своя возвращаясь внутри памяти в любой август, в любое постоянное крестьянское событие августа – молить. Молить погоды по году: и подходящую сезону погоду, и молить её целый год перед августом, и всегда – годами.

Акцент с виду неудачной рифмы, тормозящей скольжение по форме стиха, вынуждает углубиться в смысл и заметить, вообразить детали. И чем больше воображаешь, тем живописней становится картинка в памяти. Сухое сено – залог не только зимнего спасения, поощряющий крестьянские верования, но и исток зарода жизни. Стожок-зарод подсознательно перекликается с Родом (рожаницами, ладами), с дохристианским, языческим культом, и даже более древним, когда и слоны рядом были не в диковинку. Очевидно, что в памяти происходит какое-то погружение в вечное, в постоянное состояние жизни. Не случайно и завершение: стожки-слоны путешествуя в пространстве, как бы отражаются в небе и вбираются им.

Независимо от того, что именно сам А.Ч. хочет сказать и что понимает в сказанном, он так слышит русский язык и так владеет им, что скорее язык говорит сам. Это верх поэтического мастерства. Тем интереснее понять главные высказанные им смыслы.

В только что рассмотренном стихе дано, кажется, просто созерцание картины вечного августа, простой, ясной и совершенной организации жизни, разумно устроенного мироздания, свёрнутого в миф замкнутого в себе космоса. Это извечная крестьянская жизнь, её вечное возвращение и спокойное течение, с повседневными радостями, трудами и печалями. При всем своеобразии и удивительной живописности в этом не было бы ничего необычного. Это типично народный мифопоэтический подход. Хоть и удивительно, что он восстановлен с такой неформальностью и оригинальностью, не свойственной традиционному фольклору.

Но гораздо удивительнее, как это сделано. С первых строк приходят на ум слова Пушкина «Брожу ли я вдоль улиц шумных», чуть ли ни звучит его интонация и уж точно тема вечно живой жизни рассмотрена с такой же спокойной мудрой взвешенностью и скрытой радостью. Нет, это совсем не парафраз, не имитация-обыгрывание пушкинского стихотворения. Дело даже совсем не в Пушкине, там просматривается и Есенин («Хорошо лежать в траве зеленой» из «Каждый труд благослови удача»). В черепановских стихах есть как бы совместное думание, особое суммарное видение поэтов, почти хор авторов, персонифицированный в конкретном повествователе.

Хоровая лирика яркой литературной персоны – это, конечно, не фольклор. Это удивительная и неизвестная современная поэзия. Хоть автор, А.Ч., видит и говорит формально от своего я, на самом деле он высказывает не личную позицию, не личный взгляд, а хоровое ощущение, мнение, видение какого-то сверхличного субъекта. Раз говорит хор, то сразу хочется назвать его речь гласом народным. Но я бы поостерегся отождествлять сгоряча. Совершенно очевидно, что никакого массового народного мнения в стихах А.Ч. не выражено. Сверхличный субъект, действующий и думающий в мире этих стихов, нам совершенно не известен.

Конечно, можно и нужно представить его умственный, душевный и плотский (если есть) строй по содержанию разных стихов.

Нисколько не претендуя на исчерпывающий охват и вывод, приведу лишь некоторые наблюдения.

В  том же «Августе» действует в итоге не первый персонаж-сочинитель, не косец, не крестьянин вообще, а сам Август как вневременной стереотип, стандарт естественной жизни, эдакий крестьянский микрокосм. Именно он всегда, в веках, сам собой зарождается, делает, мыслит, грезит. Прямое подтверждение субъектности такого локального природного микрокосма сразу в следующем стихотворении «Сентябрь»: «Задумалась природа: Как быть ей с нами в октябре». Не мы управляем природой, а, наоборот, мы являемся составными элементами. Она как организованный микрокосм правит нами и преображает нас. Точнее, мы, будучи её частью, верной частью целого, преображаем сами себя и её по её правилам. Каждое мелкое частное событие непосредственно сопряжено с родовым и вселенским. Поэтому всё происходит по высочайшему замыслу, любой пустяк описан с эпическим размахом.

Так, простое, хоть и экстремальное, природное событие – наводнение – показано не как только местный катаклизм, но как вселенский потоп. Переправа людей через разбушевавшуюся реку (с мельчайшими конкретными узнаваемыми деталями) вдруг обнаруживается как переправа через реку времени, со всеми необходимыми приметами победы над преходящим, ветхим временем. Вот хотя бы: «Кто-то дюжиною гвоздей Нас к вселенной приколотил». Соборное тело Христово впрямь приколочено к вселенной. Прошу обратить внимание. Подобные сближения здесь не фигуральны (т.е. не метафоры, не сравнения), а мифичны,  точно так же как вино и хлеб причастия – это не символические, а фактические кровь и тело Христово, через которые христианин становится частью вселенского соборного тела.

Подобное неустранимо вложено в каждое стихотворное событие Черепанова. Он всегда показывает какое-то естественное, обычное, обветшавшее, ветхозаветное состояние мира (с каждым годом – всё более ветхое, всё более приходящее в упадок), какое-то главное сверхличное усилие в конкретном эпизоде (борьбу с водой, стужей, тундрой, дорогой, забвеньем). И как реализацию усилий, как просвет в беспросветности состояния всегда даёт то или иное конкретное решение вселенского сюжета. Совсем не случайно типовое решение сводится к мифическому первообразу. Ветхозаветное преодолевается новозаветным. Исконный, первородный языческий конфликт долго и трудно проживается во времени и преодолевается победой над временем. Преодолевается самым быстрым и действенным, точнее, постоянно-действенным способом – запечатлением в вечной памяти, часть которой есть в каждом.

И лает пес, тобою брошен,
В репьях мальчишеской зари.
И, уезжая с легкой ношей,
Пока еще тот пес не в прошлом,
Ты обернись и посмотри.

 Каждый человек наделён силой памяти. А управляет этой силой только посредством слова.

Так во всех стихах А.Ч. обнаруживается подлинная современная реальность, реальность слова, в которой живет и действует главный и единственный современный деятель – сверхличный субъект времени, он же вечный природный, человеческий микрокосм.

Вторую неделю без дела
Туплю карандаш о стихию.
Хочу, чтоб на лист этот белый
Слова заплывали живые.

Тут все нужно понимать буквально. Карандаш непосредственно воздействует на какую-то природную стихию – на бумагу, на буквы, на графит грифеля, на звуковые волны, на предметы, о которые эти волны спотыкаются и т.д. Слова должны заплыть живыми не как эпитеты и олицетворения, а как чайки и луна, лебеди и облака. Слова – это ощутимые, весомые вещи среди других вещей, раз уж ветер их «в гулкой гортани прибоя смешает с остатками бревен». А все другие вещи становятся словами единого словесного тела: «поляны глоток», «посредь души луна».

И сверхличный, соборный субъект как главный действующий герой, и обу-словленная реальность, в которой он действует, пребывают в постоянном изменении. Сначала кажется, что автор предлагает только разные зарисовки из жизни, наблюдения прошлого опыта, фото-вспышки памяти. Но постепенно замечаешь в момент каждой такой вспышки постоянные черты героев и особенность их действий, устойчивые стечения обстоятельств, диспозицию события, конфликт позиций и разрешение.

Ничего однозначно красивого, трогательного, прекраснодушного в черепановском мире не происходит. Сбор в сверхличного деятеля требует сверхличного усилия, прежде всего ревизующего личные качества каждого, испытывающего каждого на способность и готовность к соучастию, к взаимодействию, к слиянию. Сложность  в том, что сливаться нужно не только людям, наделенным подобными телами, какой-никакой душой, умом, но и всем существам и вещам мира. Понятно, что легче всего достичь слияния любящих душ («Я в дом вломлюсь, как янычар. И на лету тебя поймаю, Как шаровую, сгоряча, После грозы в начале мая»). Гораздо труднее объединить общество, и простых соседей, и идейных противников («Бьет сотворивший кумира В бубен чужой головы»). И совсем немыслимо достичь вселенского единства. Однако оно каким-то закономерным чудом случается каждый миг:

Стихия свирепа, но это не злость,
А просто движенье вселенной <…>
И вот, когда соль твоего естества
Прожгла изнутри мои вены,
Очнувшись, я понял свои же слова:
Стихия всегда откровенна.

Даже в этих отрывочных примерах заметны естественные преграды для сбора в любой собор (семейный, коллективный, стихийный). Они именно естественные: языческая плотская необузданность, энергийная телеснось, психофизиология и химизм обычных реакций, робость душ, рабий дух и незрелый ум. Насильно все это и многое другое, о чем я не упоминал (защитника и предателя, палача и жертву), не сложишь, не слепишь в одну гармонию. Все это можно лишь изжить, пережить во времени.

Еще сложнее организовать косную реальность по законам слова. Нужно переделать, выдрессировать вещи так, чтобы они усилили свою словесную сущность и сами захотели стать частью Слова. Но и слово тоже должно стать другим – сильнее, вещественнее, гибче, ёмче, чтобы стать укрытием, кровом и надсмотрщиком вещей. А для этого оно – чьими-то конкретными усилиями! – должно приспособиться к каждому существу и предмету.

Пока такое фантастическое единство естественных полусломанных, плохо собранных живых и полумёртвых агрегатов мира с тонкими словесными сущностями, порхающими как метафоры и другие поэтические фигуры, удается по наблюдениям А.Ч., лишь чудесным образом. Вот самый короткий образец такого временного чуда.

У земли не бывает хозяев.
Ей что чижики, что паровоз.
В ней удоды хвостом увязают,
Или носом, как вытащат хвост.

Но случится капель золотая,
И ожившие пары колёс
Разбегутся и, шпалы ломая,
Понесут синим бархатом мая
В журавлиной тоске паровоз.

И уже ничего не случится.
Разольётся вселенский уют.
Землю пашут оседлые птицы.
Трактора улетают на юг.

При всей потрясающей простоте и прозрачности прямо мультяшного сообщения в нем заявлены и разложены по полочкам все ключевые идеи миростроения. Космичность, несамоценность человека. Он лишь часть целого, живущая по законам целого, как и чижики, как и железяки, хотя всем им может казаться, что они сами по себе влезают туда-сюда своими носами, хвостами или крыльями. Любые изменения в этом мире никак не вводятся по чьему-то указанию или произволу. Они случаются – по какому-то естественному, «золотому» химизму, водному стяжению, пластичности вещей. Каждое такое случание резко меняет привычную картину мира, преображает его. Из-за резкости перемен всё выглядит и является катастрофой, сломом прежнего мироустройства – ломкой любых железных путей в будущее, оплакиваемых в кликах тоски. Но так или иначе случание устанавливается, разливается в ширь и в глубину, обретает уют. Чудесное изменение становится нормой и устраивается новый мир, новое торжество земледелия.

Я совсем не случайно процитировал Заболоцкого. Уж очень наглядно в сравнении с ним то добавление в поэзию, которое сделал А.Ч. По сути, Заболоцкий («смешанного» периода) еще только фантазировал, строил утопические картины гармонически преображенного космоса природы. Черепанов точно фиксирует степень реализованности кажущейся тогда утопии в повседневную реальность. Все последние десятилетия бесхозность нашей земли и Земли в целом максимально выявилась. Весь прежний, советский порядок утрачен, наш паровоз давно не летит вперёд. Пути, заводы и фабрики демонтированы. Металлолом вывезен на самые разные юга, и туда же утекает весь оставшийся другой лом (нефть, газ, металл, мозги, деньги). Там же, на югах, в Юго-Восточной Азии, и зимуют самые современные «трактора» – заводы, фабрики, производства. Зато фантом паровоза («страшная русская угроза») в самом деле воспарил в поднебесье силой словесной войны всех партнёров-противников.

Эта сгущённая и поэтому, кажется, что шутейная картина будет тем фактичней, если вспомнить, к какому поэтическому  поколению относится Черепанов. Это поколение 50-х гг. рождения, при котором начался и происходил системный развал прежнего мироустройства. Хоть и не по вине этого поколения (не они хозяева земли), но при его активном участии в проектах веках (Нечерноземье, КамАЗ, БАМ), коммунном общежительстве (МЖК, стройотряды) и трудовых новациях (бригадный подряд, кооперация). Эти же, молодые тогда люди первыми столкнулись с системным сбоем в своих делах и порывах и первыми осознали всё, а вскоре испытали на собственной шкуре (особенно жёстко в войнах прихватизации 90-х гг.). И поэты этого же поколения были последними, кто едва получив известность молвы, по факту не были допущены в деградирующую словесную реальность позднего СССР. Самым известным в узких кругах был и остаётся А. Ерёменко, который, едва разрешили его первую книгу в 1990 г., даже сам демонстративно ушел из так называемого литпроцесса. Не поленитесь сверить, насколько сходна реальность из стихов Ерёменко с той, что замечена у А.Ч. По сути, это одна реальность, увиденная лишь с разных типовых точек зрения, прочувствованная, конечно, с уникальным своеобразием, пережитая с разным темпераментом, однако осмысленная всё же в параметрах одного и того умственного мировоззрения. Например, у А.Е.:

За деньги можно, вынимая рук
пустые клешни из вечерних брюк,
смотреть, как развивается природа:
налево лес, направо вытрезвитель,
а прямо — речка в собственном соку.

Это совпадение мировидческой вести разных поэтов лучше всего сообщает о её неслучайности и глобальной значимости замеченных процессов. Однако до сих пор, до сего дня продолжается та эпоха, ибо поэзия по-прежнему не вписана в общественную «реальность». Прошлое, не такое уж недавнее, еще не отложилось, не выяснился его исторический смысл, не произведен суд памяти, не сделаны оценки. Всё приморожено и отложено. Эпоха и лучшие ее люди остаются неизвестными. Прежде всего неизвестными себе, раз уж поэтические герои времени сами вывели себя из этого времени в какое-то безвоздушное пространство, в немоту «тихого стиха», в скромное инобытие семьи и быта, в неписание книг и потери своих стихов, в устное дописьменное бытование Слова. Вот почему непонятна и полуустная весть, которую приносит в мир поэзия Черепанова.

Никто не узнал о них.
Слишком был мал, негромок
И незаметен стих.

Я не берусь в этом кратком приступе в точности сформулировать весть его стихов. Пока ясно лишь, что она есть, она глобальна. Нужно всё рассмотреть строго и аккумулировать существенное. При внимательном чтении книги можно заметить фактически единый сюжет сказывания вестного сообщения. Чтобы уловить его в деталях, нужно процитировать всю книгу. В этом нет смысла. Проще, интереснее и полезнее читать книгу, проделывая естественную читательскую работу по вхождению внутрь словесной постройки книги.

Удивительно, но так и читатель получает шанс влиться в сборный хор, в единый круг деятелей, становясь частью словесной реальности. И этот способ сбора ясно осознан самим автором. Прямым и верным образом – в стихотворении «На круге», где сдержанно, но страстно, с жестокой точностью самоотчёта рассказано самим героем, как он участвовал в убийстве лошади, замкнув круг ее жизни. Вот концовка, которая конечно, не звучит с подлинной силой вне целого:

И я кидаю вам шлею. 
Я написал об этом круге.
И в центре сам теперь стою.

Понятно, что подобной шлеёй стихового слова можно заарканить, захватить, вовлечь в общий круг только того, кто готов к этому испытанию, в состоянии хотя бы воспринять влечение. И то, совсем не факт, что каждый сможет соответствовать слову.

Тут и можно отметить невероятную особенность. Реальность преображения и описана в книге, и включается книгой как словесным приводом для живого осуществления. И то и другое сначала фантазийно, но потом все более реализуется, овеществляется в конкретном времени и пространстве. По сути, собрав свою единственную книгу и назвав ее Долиной Слова, Черепанов обнаружил где-то в мире реальную долину, выделенную и защищённую горами, где взрастает, цветет, множится какая-то особая неизвестная жизнь. Взрастает с нуля, как после полного краха, землетрясения, урагана, потопа, чтобы начаться с нового дня творения. Руками творца.

Гончар, поплевав на руки,
В бороду улыбался.

Черепан, по старому русскому слову, – это и есть мастер гончар.

---