Недоумение возникает уже с первых фраз добровского перевода (персональный сайт «Крохи», http://www.dm-dobrov.ru/slovo/index.html; на сегодняшний день стр. не существует). При этом не стоит сразу отказываться от чтения. Так обычно и бывает, когда сталкиваешься с чем-то необычным – т.е. в случаях закрытости чужого текста его своеобразием. Перевод  Доброва явно не похож на принятые нормы интерпретации: чистую поэтическую отсебятину или правоверную научную традицию. «Слово о полку», кстати, тоже закрыто. Но не только и не столько инаковостью древнего языка, сколько заранее не известной нам, не современной логикой риторико-поэтического строя. Проще говоря, мы плохо понимаем старые коннотации не только конструкций, но и каждого слова. Однако только наивный читатель, ничего не ведая о коннотациях, решит, что неправильно и худо написан сам древний текст. Образованный же чтец, привыкший чтить памятники древности, видимую худобу памятника станет объяснять его искажением в веках.

Вот первый оборот из «Слова о полку», в котором довольно много по отдельности ясных слов, но вовсе не понятных во взаимном контексте. «Не лепо ли ны бяшетъ, братие, начяти старыми словесы трудныхъ повестий о пълку Игореве, Игоря Святъславлича! начати же ся тъй песни по былинамь сего времени, а не по замышлению Бояню».

Д.Д. переводит: «Не лепо ли нам, братцы, старым слогом открывая начало известий тяжких о полку Игоревом, Игоря Святославича, начать же его песней по делам того времени, а не по вымыслу Бояна?»

Начну с простого – со смысла, который тут открывается по велению Д.Д. Он подбирает в большинстве случаев (не всегда оригинально) очень странные лексические соответствия. Трудный = тяжкий (с виду просто ничем не оправданный синоним, однако он устраняет одно из значений авторского слова, а именно – «ратный». См.: Энциклопедия "Слова о полку Игореве", статья «Повесть» – http://feb-web.ru/feb/slovenc/es/es4/es4-1211.htm?cmd=0&hash=%CF%EE%E2%E5%F1%F2%FC). Повесть = известие (разве речь о газетной передовице?). На этом фоне и словеса=слог не так нейтрально. Что такое «слог известия» (информушка), в отличие от «слога повести»? Былины=дела (сказ о былом и бывшее дело – совсем не одно и то же). Сего=того («сего» в контексте оригинала означает «нашего времени», а «того» ­ – «старого, бояньего времени»).  Замышление=вымысел (Боян мог замысливать в своих словесах былины старого времени, а не только произвольный вымысел). Общий смысл неуклюжей переводной фразы, если её не соотносить с оригиналом, просто неясен. Кого «его» всё-таки следует начать песней: Игоря, полк, начало или слог? Если выбрать самое безобидное, устраняя прореху ясности, то выдумывается такой вопросительный смысл (хотя у автора, кроме вопроса, есть и утверждение): хорошо ли начать начало известий о полку Игореве песней по существу полка, а не по вымыслу Бояна, слогом которого мы начинаем?

Совершенно очевидно, что такой вопрос автора не только бессмыслен, но и шизофреничен. В нём ложно выделены, но не противопоставлены две оппозиции: слог Бояна-слог известий и реальность-вымысел.  Это значит, что оппозициями они по факту не являются. Если уже начал слогом Бояньих фантазий, зачем твердишь о слоге реализьма? Если поёшь по делу полка, зачем сетовать на вымыслы Бояна? Что ж ты, певец, сразу признаёшься, что твой язык не дружит с головой?

К слову сказать, традиционный перевод (риторического вопроса о лучшем слоге и его предмете и следующего отрицания) вполне вменяем – никакого раздвоения личности. Д.С. Лихачёв: «Автор отказывается начать своё повествование в старых выражениях и хочет вести его ближе к действительности».

Если вникнуть, Д.Д. перевёл, по сути, то же самое. При этом не только переиначил каждое слово, но и сместил общий смысл на больную голову. Почему?

Да потому, что он якобы досконально учитывает грамматику, синтаксические отношения слов в предложении.

В разбираемом случае он видит главным образом две сложности, которые все переводчики игнорировали 200 лет: 1) «Неясное слово бяшетъ… просто опускают за невозможностью для переводчиков его осмысления».  2) «"Начати же ся тъй песни". В данном случае я исхожу из того, что опознать винительный падеж мужского рода «тъй» не составляет труда даже для студента… В связи с простейшими грамматическими правилами, всем известными, приведённое сочетание не может значить начаться же той песни, и очевидно это должно быть даже для студента, не говоря уж об академиках». Правильно, по Д.Д., «начать… его» («Что такое синтаксис?»).

По первому пункту Д.Д. строит множество умных теоретических выкладок о возможных составных сказуемых с «бяшетъ» (по его заверению, почерпнутых из полного знания древнерусской письменности), но, как ни странно, восстанавливает общую конструкцию вполне традиционно (как чёткую оппозицию), но – ещё страннее – по содержанию не так, как получилось в переводе: «В данном предложении предполагается опущенный глагол настоящего времени... Главное предложение, за исключением придаточного, получается следующим: "Не лепо ли [есть] ны начати же ся тъй песни", т.е. не лепо ли нам начаться…— Нет, нам не лепо начаться».  Ага, начаться-не начаться нужно не полку, не слогу, а нам, автору… Конечно, я шутю. Однако, интересно, что Д.Д. вопреки своему заявлению сам теряет слово «бяшет» в переводе, меняя его на «есть», хотя многие переводчики (не Творогов и не Лихачев) давали тот или иной его аналог (А. Ю. Чернов: «Не ладно ли нам, как бывало, братья». Э. Я. Гребнева: «Не достойно было бы нам, братья»). Кроме того, Д.Д. вынужден тут же исправлять ещё одну «грубую» ошибку «переписчиков». Ему приходится считать ошибочным и падеж «песни» – не «той песне» и не «его песне», а «начать его песней» (не д., а тв.п.).  Указательное местоимение «тъй» он принимает даже не за притяжательное, а за личное в косвенном падеже. Таким образом, его интерпретация, опирающаяся на гипотетические глубинные грамматические смыслы, приводит к радикальной правке фактически данных в тексте грамматических формантов.

Приходится констатировать, что демонстрирует Д.Д. поразительную логическую  путаницу. Заявляет одно, делает другое. Обвиняет других, но не замечает того же у себя. Именно поэтому нет пока смысла разбирать его теоретические выкладки о неочевидном для него сказуемом.  Куда проще заметить очевидное сказуемое этой сложноподчинённой (условной) конструкции: лепо  ли бяшетъ начати нам – начати ся песни. Смысл по этой конструкции собирается вполне ясно: если нам удобно было бы начать о полку старыми словами бояньей героической повести («Словом», центоном из Бояна), то песне (повести об Игоре) лучше начаться по замыслу былей, а не Бояна. Условность этой конструкции неброска, а условное наклонение и вовсе не проявлено, потому что её первая часть совмещена с риторическим вопрошанием: Есть ли удобно начинать так-то и так-то? К тому же вместо «есть ли» употреблён синоним «лепо ли», который усилен риторическим-мнимым отрицанием «не», что всё вместе даёт утвердительный сослагательный смысл «лепо бы начать». Таким образом, условная конструкция не опознаётся из-за непривычного нам союзного сочетания, а также из-за того, что и привычное нам сочетание «если» ещё не сложилось из «есть-ли», т.е. не стало без-образным понятием-союзом, а возможное (несобственное) условное наклонение дано избыточно с точки зрения современного языка («не лепо ли бы начать»; академические переводы как раз и опускают бяшет как бы, избыточное ныне при ли). Наконец, и по смыслу нет ясного нам противопоставления словес, старых знаков повести, и песни, сюжета повести.

Легко догадаться, что Д.Д. захватывает какие-то частные отзвуки этой реальной картины. При этом мне вовсе не понятно, на каких своих обширных знаниях он основывается. Если залезть в учебники, то сразу же найдёшь тот факт, что условного наклонения, как и обнаружено, по норме ещё не было (норма должна быть  в личной форме «мы бышя начали»). «Еще и в XIII в. у восточных славян сослага­тельное наклонение не сложилось как категория... Разного рода условные кон­струкции использовались для выражения потенциального действия. В «Домострое» роль инфинитива выражена в этом смысле ярче, чем собственно сослагательного наклонения; ср. огурцы и дыни и вся­кой овощь в пору бы обирати и т. д. — пожелание и условие совме­щены» (Колесов В. В. История русского языка, § 431).

 Собственно, я уверен, что вся умствующая путаница с синтаксисом возникла у Д.Д. только вследствие его, упомянутой им школьной ошибки с «тъй», которая потом лишь закрепилась в игнорировании условного значения.

 Я уже давно не студент и не академик. Древнерусской грамматики я практически не помню. Поэтому при любом случае, как и выше, тут же лезу в справочники. Так вот справочники мне сообщают, что винительный падеж мужского рода указательного местоимения не «тъй», не «тЪ» (так в екатерининской копии, снятой с какой-то промежуточной копии и не выверенной начисто), а «ть» или «того» (вижу ть блъванъ = того болвана). Переводить его нужно именно того, а не его, как Д.Д. (а форма того, что нужно переводить как «его», личного местоимения – и, нь, его). Зато дательный падеж женского рода – «тои» (начатися тои песни). С точки зрения учебника, в «Слове» ошибка переписчика. Студент не будет мудрствовать лукаво. Он по опыту знает, что ъ можно читать как о, а ь как е (такова же судьба редуцированных в русском языке по норме). Следовательно, для студента написано «той», вопреки взываниям Д.Д.

 Конечно, кроме студентов бывают ещё и академики. Они сразу же начнут перебирать в памяти все случаи написания местоимений в памятниках. Хоть это и придаёт им статус зело знающих людей, это обращение к авторитету писаний ничего не объясняет и не доказывает. Заведомо ясно, что кроме документированных, статистически учтённых фактов в реальности было самое разнообразное живое, т.е. иное и кривое употребление.

(Впрочем, отвлекусь, иногда  Д.Д.  ловит академиков  и на их собственном поле, показывая, что значения некоторых слов, если внимательно читать древние тексты, должно быть не таким, как его переводят. Лучший пример тут «шизый орёл», т.е. орёл, сижий на руке, т.е. приученный, или слово «кметь», обычно переводимое как «крестьянин».  Д.Д.: «Слово кметь употреблялось в древнерусском языке в буквальном значении своего корня. Очевидно ведь, что слово это является однокоренным со словами меткий, умелый, заметный, сметливый».  Конечно, Д.Д. тут не додумывает найденный смысл до разумного перевода, сбиваясь на произвольную замену традиции: у него «сведомы кмети» = знатные удальцы[1]. Но пока дело не в этой сырости перевода.)

 Возможно, Д.Д. и в самом деле живую древнерусскую речь откуда-то знает больше академиков, отчего и имеет право ссылаться на авторитет каких-то иных ­ – древних? – учебников и студентов. Ничего о том, что уже написаны новые учебники древнерусского языка, я не слышал. Так же по своему невежеству (поскольку читать памятники – не моя специальность) я не знаю статистики документов. Однако по факту знаю, что все академики, кроме Доброва, читают «той песне». Почему-то им я верю гораздо больше. Наверно потому, что в данном случае у них не обнаруживаются эти несколько грубых грамматических недоразумения.

Так что недоумение моё только усиливается. Очевидно ведь, что Д.Д. много понимает, а знает намного больше меня. Почему же он так недоразумеет? Всё дело в учёных установках. Он заведомо исходит из того, что переписчик такого сложного произведения, худо владея древним словом,  должен непрерывно совершать глупые и грубые ошибки, точно так же, как их делают самые учёные толкователи написанного, включая современных академиков.  И он, и они считают, что понимают автора и язык лучше, чем переписчик, хотя тот был, как минимум, вдвое ближе к автору. Но раз они считают самые простые грубые ошибки наиболее возможными, то поэтому они  и читают с установкой исправления чужого текста, а не исправления своего понимания.

Однако в самом ли деле мы видим грубые ошибки? Если мы в самом деле столкнулись с ошибкой переписчика, следует осознать и его нестуденческий и неакадемический навык. Вопрос: в какую сторону у него ошибка – технически и мнемотехнически? В сторону более древнего написания или более современного? В сторону облегчения своих усилий восприятия или нет? По-моему ответ очевиден. Переписчик, поскольку он хуже владел древним языком, чем автор, должен облегчать свои усилия и невольно слышать частности ближе к нашей современной форме, но писать, в общем имитируя древность. При утрате различения редуцированных, еров, они слышатся как полногласные, а пишутся – как умные отцы писали – иначе. Вот и получается не тои, а тъй. По сути, это читается как современное той, но записано по правилам гиперкоррекции что-то помнящего о прошлом человека. (Огромное количество подробностей на тему такого рода и других ошибок см. у А.А. Зализняка в его «Взгляде лингвиста».)

Вообще для переписчика вполне естественны технические и мнемотехнические ошибки. Самые простые – ошибки внимания: немотивированные недописки («тъ» вместо «тъй» в екатерининской копии), перестановки букв, слов, строк. Однако их всегда бывает не так много, поскольку текст всё равно повторно выверяется. Куда сложнее откорректировать моторные ошибки, описки по живой норме (й в тъй), которые носят исторически системный характер.  Ещё меньше поддаются контролю ошибки памяти. 1) Искажение исторического смысла слова по невладению историческим  контекстом (например, трудный понимается только как тяжкий, что, например, фиксирует и Срезневский, и Даль). Эти ошибки обнаруживаются в последующем грамотными читателями, если переписчик, подобный по установкам Доброву, уже не только переписывает, но редактирует текст. 2) Искажение исторической формы слова по невладению живой речью (тъй вместо тои).  Отсюда 3) гиперописки, приписки по нетвердому припоминанию старой нормы (ъ в тъй). 

Это всё естественные ошибки, ошибки переписчика – того, кто на самом деле не хочет сделать ошибок.

Очевидно, то, что считает ошибками Д.Д., является не ошибками переписки, а ошибками редакции, более или менее сознательного изменения текста. Если исходно было, по его мнению,  «начать его песней» (начати же его/нь песнею), то ведь нужно вообразить, как оно превратилось в «начаться той песне» (начати же ся тъй песни). Нужно, чтобы вдруг появилось «ся», «нь» перешло в «тъй», окончание «-ею» превратилось в «-и». Ни технически, ни мнемотехнически это невозможно. Но это, возможно, например, при дешифровке оригинала в первых копиях командой Мусина-Пушкина. Редакторы должны были, как минимум, действовать совершенно произвольно, бессмысленно марая бумагу, либо специально и сознательно придумывать причины таких превращений. В первом случае ничего осмысленного, даже в виде варианта Доброва, не могло получиться по теории вероятностей. А если принимать второй случай, то нужно допустить сознательную или бессознательную порчу редактируемого документа. 1. Учитывая ничтожность сознательной порчи, сразу понимаем её нелепость. Странный злопыхатель портит текст Слова, чтобы мы стали сомневаться в его подлинности (тут – в древности), планируя затем уничтожить подлинник (по случаю лет через 15 поджёг дом Мусина-Пушкина вместе с архивом?). 2. Бессознательная порча возможна, если «правильный» добровский смысл просто не воспринимался. Однако, если были написаны именно те слова, что считает Добров, они воспринимаются гораздо лучше, чем бяшет и т.д. Таким образом, этот простой мысленный эксперимент показывает, что ход событий, приводящий к  требуемой, по Д.Д., правке, просто фантастичен.

Итак, из этих рассуждений вытекает, что больше подлинности как раз в общепринятом варианте, нежели в добровском.

Из рассмотрения вариантов этой первой конструкции можно извлечь полезный урок. Не стоит что-то считать ошибкой скоропалительно. Нужно менять точку зрения на имеющийся текст до тех пор, пока он не обретёт правильный смысл без всякой правки. Для всех очевидно, что глупо прилагать правила современной орфографии или грамматики к Слову. Гораздо менее очевидно, что к текстам, создающимся вне орфографии (устным или доорфографическим), так же нельзя прямолинейно прилагать правила грамматики, сформулированные в современных им учебниках. Язык не существует для грамматики. Так же как и грамматика для языка. Язык существует для людей, а грамматика придумана людьми для объяснения языка. В живом языке правильно не то, что предписывают грамматисты, а то, что получается у автора в целях высказывания и в ситуативных обстоятельствах его жизненного и грамматического опыта. Если действовать лишь по грамматическим предписаниям, выйдет только насилие над текстом с попутной потерей какого-то смысла.

Как показывают и другие случаи, Д.Д. почти всегда идёт от какой-то своей грамматической установки к лексике, а не наоборот. И, при этом игнорируя данные в тексте грамматические форманты, всегда меняет лексику в угоду своему грамматическому видению.

Спала Князю умь похоти, и жалость ему знамение заступи, искусити Дону великаго.

Д.Д.: «Гневом князю ум распалило, и жалость ему, что знамение помешало отведать Дону Великого».

Вот пример, опять переведённый невнятно.  Князю распалило ум и жалость? Или «распалило ум, и жалко князю,  что…» Запятая между ум и желание говорит в пользу второго варианта, но почему он тогда не поддержан нормальным словом «жалко»? Далее, почему это знамение «помешало», если мысль Игоря как раз после наблюдения затмения состоит в том, что это знамение не мешает («А  всядемъ, братiе, на свои бръзыя комони, да позримъ синего Дону»)? Обычный перевод это и говорит: «Страсть князю ум охватила, и желание отведать Дону Великого заслонило ему предзнаменование».

К тому же Д.Д. опять произвольно меняет похоть (страсть-прихоть) на гнев, а также падежную форму этого слова даёт тв.п. там, где по окончанию возможны, ИСКЛЮЧАЯ творительный, почти все падежи (включая мн. и дв. числа). По смыслу видно, что объект действия он превращает в неличный субъект действия. По Доброву, гнев распалил ум, тогда как в оригинале либо ум действует, либо на ум действуют прихоти – две или много. Сказуемое, известно, должно быть согласовано с подлежащим. Д.Д. произвольно ставит его в среднем роде. На самом деле «спала» имеет окончание 2-3 л. ед.ч. аориста и может быть согласовано без правки только со словом ум – в м.р. Таким образом, ум «спалал=вспалил» прихоти (т.е. последнее слово – это вин.п. дв.ч.– две прихоти: дойти до ДНА-дона, до сути либо-любо, либо умереть, но лучше испить: «Хощу главу свою приложити, а любо испити шеломомь Дону»). Чисто грамматический перевод, поддержанный смыслом контекста, однозначен: «Вспалил князю ум (две) охоты», т.е. Игорь настолько уже загорелся, возжелал, возжадал-возжаждал совершить подвиг, что плевать он хотел на знамение. Вот почему продолжение таково: « и жадность (как жажда) искусить Дону великого ему знамение заступила». Стоит обратить внимание на это удивительно точное развитие темы утоления жажды воспалённого ума водой веры.

Д.Д., конечно, смыслом развивающихся фигур вовсе не руководится. Наоборот, ложно понятые и ложно переведённые случаи он использует как примеры своих установочных суждений о синтаксисе. Так, только что рассмотренным случаем он подтверждает типично древнерусскую «усложнённость сказуемого» (он находит три сложно связанных сказуемых: распалило, жалко, что помешало отведать). Подавляющее большинство случаев подтверждения общей теоретической мысли примером таковы же. «Свистъ зверинъ въ стазби», «Не мыслию ти прелетети», «Кая раны дорога», «Рекъ Боянъ, и ходы на» и т.п. Невольно возникает чувство, что все провозглашённые грамматические сложности являются следствием ложного истолкования фактов (причём, не только фактов «Слова»: есть и такие же сомнительные подтверждения из других источников).

Всё это очень странно. Ведь есть какое-то число фактов, когда Д.Д. не заморачиваясь установками, идёт от текста. Вот пример: «Нетрудно предположить, что «времены» — это не винительный падеж, а творительный (есть такой, и в Слове о полку Игореве встречается), но возможен в данном слове и второй винительный, см. ст. «Двойные падежи», т.е. в любом случае это не дополнение, а определение. Ныне так и говорят — временами (время от времени), но возможно здесь и значение постоянно, как ныне же говорят — неделями, месяцами… В таком случае выйдет: «меча времены чрезъ облаки суды, рядя до Дуная».— По смыслу, видимо, лучше избрать второе значение — постоянно».  Понятно, что последнее значение (чудится, впрочем, что это не определение) выбирается произвольно, т.к. оно далеко не равно значению «время от времени». Но это в любом случае лучше академических «бремены» «в ремени» и т.п.

Кстати, Д.Д. многократно прибегает к сознательно декларируемой произвольности выбора варианта. Босый волк  - вольный. Осмомысл производится по аналогии с коромыслом. «Уримъ кричатъ значит ура им кричат». Само собой, некоторой произвольности пока не избежать там, где нет никаких научных соображений. Однако всё-таки лучше быть сдержанней в том, что кажется, и без нужды не менять одну кажимость на другую. Тем не менее это всё-таки сущие пустяки. Поскольку  случаев самоочевидно верных или самоочевидно произвольных вариантов гораздо меньше, чем насилия.

Вот ещё типичный пример манипуляции: «Суть бо у ваю железныи папорзи подъ шеломы латинскими. Теми тресну земля…».

Д.Д.: «Кажется очевидным, что «подъ шеломы» значит в голове, откуда легко обнаруживаем ошибку в слове «папорзи», переставленные буквы О и Р: папрози — папруги — напруги, где Г и З чередуются вполне естественно (друг — друзья), а О и У, возможно, ошибочно. И получается вполне логичный перевод: Есть ведь у вас железные напряги под шлемами латинскими, от которых дрогнула земля».

Ах, опять худой текст! И Д.Д. опять его правит, демонстрируя совершенно произвольный ход мысли на основе крайнего (и традиционного) буквалистского понимания слов. При этом нисколько не пытаясь собрать логичный смысл всего текста (какими это головными напрягами, умственным усилием, трясётся земля?). На самом деле «Слово» вообще очень мало употребляет буквалистских оборотов. Автор изъясняется максимально образной, фигуральной речью (в основном он работает перифразами), что позволяет ему настолько же пластичный древний язык. В этом языке шелом – не только шлем, но и холм, и застава (что ж русская земля не за шлемом?) А папорзы-паперсы – это ремни подпруги, поддетые под животом коня, тут метафорически – коммуникации между римскими заставами, контролируя которые, легко трясти любую империю.

Я думаю, нет больше смысла множить примеры. Всё новаторство Д.Доброва большей частью основано на его собственных недоразумениях. Он по каким-то причинам (по невладению принципами поэтики) не может приложить имеющееся немаленькое знание языка к этому конкретному тексту. Тут он вовсе не оригинален, т.к. и старые добрые академики слишком часто путались в трёх соснах поэтических конструкций «Слова» (что ж говорить о глухих дебрях).

Стоит ли удивляться, что перевод Доброва в целом довольно киселеобразен – неопределён и размыт по смыслу и уклончив и невыразителен по слогу.

И последнее. Во всем этом не было ничего крамольного, если бы не выдающийся пафос Д.Д., мнящего себя фундаментальным новатором и первооткрывателем.  Это самомнение, может, в чём-то и оправдано (в общей способности мыслить и знать). Однако в мышлении конкретных фактов это не более чем иллюзорное мнение, манипулирование, безосновательно переворачивающее факты с ног на голову. С точки зрения так любимого Добровым психоанализа, это не более чем перверсивный акт самоутверждения за чужой счёт. Если им действительно руководят такие мотивы, то вполне понятна тогда жёсткость и категоричность его суждений и на другие темы (происхождения языка, происхождения человека), где Д.Д чаще всего показывает очень хорошее знание и понимание на уровне общепринятых норм знания и понимания, однако оспаривает нормативные ходы мысли только путём превращения их в нечто другое. Жаль, что иногда доходит и до извращения мыслей (самый яркий пример – полное непонимание поэтики «Архипелага ГУЛага» и подмена этой поэтики политикой самобогоизбраного поведения А.И. Солженицына).

Впрочем, тут у меня нет ни малейшего желания углубляться в эти попутные предметы, требующие либо обстоятельного обсуждения, либо умолчания. Умалчивать я вообще очень не люблю, но тут предпочитаю. Поскольку я сейчас изрядно поговорил сам с собой, а в нашем доме глухонемых говорить не с кем.

Март 2013

---

Книга по этой теме, добавленная для продажи:  "Отье чтение Бояново. О славянских словесных древностях, шифре истории и ключе письменности. 2007-2008, 350 с."