Из книги "Модель историко-языковых реконструкций", с. 56-75

 

Уже и на таком историографическом видении можно сделать многое в языковедческо-системном плане. Совершенно очевидным и сознательным гумбольдтианцем здесь был Х. Штайнталь (очерк всего круга наук, вырастающих на образованиях языка, с превращением первичных способностей, родовых образований тела и души в предмет) и в какой-то степени М. Лацарус (очерк предметной сферы индивидуумных образований) и В. Вундт (позитивистская психология моральных образований). Их усилиями герметично-философичные построения Гумбольдта переваривались сознанием со стороны системно-образовательной (Шляйхер эту сторону вовсе оставлял без внимания, концентрируясь на исторических организмах языковых материй).

Но по-настоящему неустраним А.А. Потебня, который разрабатывал полноценную теорию (и в органическо-системном, и в историко-образовательном плане), совершая едва ли не прямое приложение языкознательных идей Гумбольдта в соответствии с его же планом научных работ к историческому предмету ведения (абстрагированному как мыслительная субстанция). Теория языко-ведения Потебни во всех деталях сравнивала, взаимно испытывала язык и ведение, непосредственно связанные с языком образования мысли (обратите внимание: не «связи души и тела», как у Штайнталя[1]), от обрядов до грамматических и этнических субстанций (мысль и язык, язык и поэзия-словесность, язык и знаки-символы-мифы, язык и речь-норма).

В силу многообразия уже упомянутых сфер, обязательных для такой теории, можно заранее засомневаться, что Потебня создал её (история к тому же о сём умалчивает). Однако он охватил все разделы, в каждом отметившись с разной степенью проработки, где-то сделав системные очерки или наброски, где-то просто записав мысли. Для начала сгруппировать его предмет можно просто по списку основных работ. Вот, например, список изданий из «Википедии»:

О некоторых символах в славянской народной поэзии. Харьков, 1860.

Мысль и язык, 1862.

О мифическом значении некоторых поверий и обрядов, 1865.

Заметки о малорусском наречии, 1870. 

Из записок по русской грамматике, т. 1-2 –1874, т. 3 – 1899, т. 4 – 1941.

К истории звуков русского языка. Ч. I. Воронеж, 1876. Ч. II. Варшава, 1880. Ч. IV. Варшава, 1883.

Из лекций по теории словесности. Басня. Пословица. Поговорка. Харьков, 1894.

Язык и народность, 1895.

Из записок по теории словесности. Харьков, 1905.

Названия наглядно отображают обязательную схему координации его языко-ведения: символ – фольклор, мысль – язык, миф – обряд (целая группа работ, тут не упомянутых), звуки  славянских наречий – русская грамматика (работы в этой группе шли параллельно, вне единства, начиная с «Двух исследований о звуках русского языка»), словесность – жанр (произведение), язык – народ. Этот последовательный сокращенный ряд, если проанализировать то, что делал Потебня в каждой конкретной работе, очень хорошо соотносится с алгоритмом СИЯ, по Гумбольдту (тоже в сокращении).

«О некоторых символах» – наблюдения над символами (внутренними формами) в их органических и стилевых изменениях.

«Мысль и язык» – органическая теория, рассматривающая энтелехию языка (феноменологический глоттогенез).

«О мифическом значении» и др. – филолого-этнографическая проверка материальных и культурных образований.

Славянские наречия – грамматика – история различных образований языков и параллельно системно-органическое описание структурного содержания языка. Внутри этого цикла – в «Этимологических заметках» – этимологические исследования мировидения (через синонимические ряды).

Словесность – жанр – наблюдения над системно-функциональным (словесностным) употреблением языка и наметки стабилизирующего механизма произведения смыслов.

Язык – народ – определение связи ментальности (народа и личности) с порождающей её языковой машиной.

Чтобы извлечь начатки теорий из всех его работ, нужно еще очень хорошо потрудиться (учитывая, что в интернете многое дано вообще в нечитаемом виде, а что-то – вовсе не переиздано нормально и не обработано). Подлинно теоретический статус имеет лишь его работа «Мысль и язык». Именно на её фундаменте можно восстановить всю систему Потебни (под восстановлением понимается специальная науковедческая работа по строгой репрезентации текстов и теорий, пример которой я дал в статье о Мамардашвили «Восстановление сознания»).

Мне уже приходилось вписывать теорию Потебни в научно-исторический контекст («Пророк в отсутствие отечества»). Здесь начну со свода важнейших положений его теории.

 

«Мысль и язык»

«Признание вопроса о происхождении языка вопросом психологическим определяет уже, где искать его решения и какое именно создание языка здесь разумеется… Законы душевной деятельности одни для всех времён и народов… В истории языка, в психологических наблюдениях современных нам процессов речи — ключ к тому, как совершались эти процессы в начале жизни человечества…

Слово, предполагаемое известными степенями развития мысли, в свою очередь, предполагает чувственные восприятия и звук, а потому мы начнем с этих последних условий…

При самом начале развития в душе есть, с одной стороны, впечатления общего чувства, которые назовем субъективными в том смысле, что дают знать душе только о состоянии нашего тела, с другой — впечатления объективных чувств. Эти последние впоследствии проецируются, то есть соединяются в известные группы и в таком виде принимаются душою за внешние для нее предметы…

Оставляя в стороне важный психологический вопрос об том, что заставляет нас ставить вне себя свои личные ощущения и как совершается этот процесс выделения мира из души, мы на основании данных, замечаемых во взрослом человеке, постараемся определить степень удаления впечатлений пяти объективных чувств от субъективного общего и таким образом найти общие свойства человеческой чувственности…

Свойство звуков слагаться в законченные и легко уловимые в целом сочетания раньше становится понятно человеку, чем подобные же свойства других чувственных впечатлений; искусство легче овладевает звуками, чем, например, вкусами, — и музыка всегда будет совершеннее поваренного искусства, потому что легче построить гамму звуков, чем вкусов…

Как отдельные содержания восприятий, так систематизирует человек и их общие формы — пространство и время. Человек, конечно, не имел бы представлений пространства, если бы зрение и осязание не передавали ему разом двух или нескольких впечатлений. Из свойства этих чувственных данных человек бессознательно выводит их пространство…

Предуставленная физиологическая необходимость принуждает душу выражать в звуке по крайней мере общий характер ее внутренних состояний. …Необходимость связи чувства со звуками вроде животных криков, смеха, плача, стона; но следует сказать больше, что и членораздельный звук, внешняя форма человеческой речи, физиологически однороден с упомянутыми явлениями и также зависит от волнующего душу чувства, то есть первоначально также непроизволен…

Оставивши в стороне нечленораздельные звуки, подобные крикам боли, ярости, ужаса, вынуждаемые у человека сильными потрясениями, подавляющими деятельность мысли, мы можем в членораздельных звуках.., различить две группы: …междометия, непосредственные обнаружения относительно спокойных чувств в членораздельных звуках; …слова в собственном смысле… Различие слов и междометий, которых мы не называем словами и тем самым не причисляем к языку…

…Междометие (их часть – Ю.Р.) под влиянием обращенной на него мысли изменяется в слово; теперь следует дольше остановиться на том, как именно происходит это изменение, то есть создание языка…

Звук, издаваемый человеком, воспринимается им самим, и образ звука, следуя постоянно за образом предмета, ассоциируется с ним. При новом восприятии предмета или при воспоминании прежнего повторится и образ звука, и уже вслед за этим (а не непосредственно, как при чисто рефлексивных движениях) появится самый звук…

В применении к языку это будет значить, что слово только в устах другого может стать понятным для говорящего, что язык создается только совокупными усилиями многих, что общество предшествует началу языка…

Во время понимания слова звук в нашей мысли предшествует своему значению, тогда как при ассоциации, о которой мы выше говорили, совсем наоборот: образ предмета предшествует в мысли образу звука. Как произойдет эта перестановка, нужная для понимания? …Слушающий повторит услышанный от другого звук; ему ощутительно предстанет его собственное создание и, в свою очередь, вызовет бывший в душе, но теперь уже объясняющий звук образ предмета. Так совершится перестановка представлений, требуемая пониманием. Слушающий понимает не один свой звук, а вместе и чужой, на источник коего указывает ему зрение; он видит говорящего и вместе предмет, на который указывает этот последний. Стало быть, при первом акте понимания произойдет объяснение не только звука, принадлежащего понимающему, но — посредством этого звука — и состояния души говорящего. С одной стороны, здесь будет совершенно невольное сообщение мысли, с другой — столь же невольное ее понимание… Теперь он будет понимать себя, потому что получит доказательства существования в другом того образа, который до сих пор был его личным достоянием…

Особенность слова сравнительно с междометием... – слово собственно выражает не всю мысль, принимаемую за его содержание, а только один ее признак… Образ стола может иметь много признаков, но слово стол значит только простланное (корень стл тот же, что в глаголе стлать), и поэтому оно может одинаково обозначать всякие столы, независимо от их формы, величины, материала… В слове есть, следовательно, два содержания: одно, которое мы выше называли объективным, а теперь можем назвать ближайшим этимологическим значением слова, всегда заключает в себе только один признак; другое — субъективное содержание, в котором признаков может быть множество. Первое есть знак, символ, заменяющий для нас второе…

Внутренняя форма слова есть отношение содержания мысли к сознанию; она показывает, как представляется человеку его собственная мысль. Этим только можно объяснить, почему в одном и том же языке может быть много слов для обозначения одного и того же предмета и, наоборот, одно слово, совершенно согласно с требованиями языка, может обозначать предметы разнородные…

В создании языка нет произвола, а потому уместен вопрос, на каком основании известное слово значит то именно, а не другое.., отчего в словах, признанных первичными, известный звук соответствует тому, а не другому значению, отчего корень ста значит стоять, а корни ти, и — идти, а не наоборот, то и ответа нужно будет искать дальше, именно в исследовании патогномических звуков, предшествующих слову… Далее спрашивать не будем: чтобы сказать, почему такое-то состояние души требует для своего обнаружения одного этого из всех движений, возможных для организма, нужно знать, какой вид имеют движения в самой душе и как вяжутся они между собою. …Кто утверждает, что нет сходства между механическими движениями, положим, зрительных нервов и ощущением зрения и сопровождающим его удовольствием, для того такая задача неразрешима. Поэтому остается, отказавшись заполнять пробелы между механическими движениями и состояниями души, которые не могут быть названы такими движениями, принять за факт соответствие известных чувств известным звукам и ограничить задачу простым перечислением тех и других…

Вполне законно видеть сходство между известным членораздельным звуком и видимым или осязаемым предметом, но должны заметить, что не слыхали ни об одном из подобных сравнений, которое бы имело сколько-нибудь научный характер…

Символизм звука застает готовым не только звук, но и слово с его внутреннею формою, и для самого образования слова был не нужен. Он мог быть причиною преобразования звуков в готовых уже словах…

Обыкновенно символическое значение звука совпадает не со внутреннею формою, а с тем значением слова, которое мы называли субъективным…

При создании слова, а равно и в процессе речи и понимания, происходящем по одним законам с созданием, полученное уже впечатление подвергается новым изменениям, как бы вторично воспринимается, то есть, одним словом, апперципируется… Она (апперцепция – Ю.Р.) есть участие известных масс представлений в образовании новых мыслей…

Сознание — явление, совершенно отличное от самосознания (которое добывается человеком поздно, тогда как сознание есть всегдашнее свойство его душевной жизни), определяют как совокупность актов мысли, действительно совершающихся в данное мгновение… Член сравнения, находящийся вне его пределов, обнаруживает заметное влияние на тот, который в сознании… Основные законы образования рядов представлений — это ассоциация и слияние…

Все обобщения, как, например, «это стол», «стол есть мебель», основаны на сравнении двух мысленных единиц различного объема — сравнении, которое предполагает, что некоторое количество признаков обобщаемого частного остается и в общем…

Слово, взятое в целом, как совокупность внутренней формы и звука, есть прежде всего средство понимать говорящего, апперципировать содержание его мысли. Членораздельный звук, издаваемый говорящим, воспринимаясь слушающим, пробуждает в нем воспоминание его собственных таких же звуков, а это воспоминание посредством внутренней формы вызывает в сознании мысль о самом предмете. Очевидно, что если бы звук говорящего не воспроизвел воспоминания об одном из звуков, бывших уже в сознании слушающего и принадлежащих ему самому, то и понимание было бы невозможно… Думать при слове именно то, что другой, значило бы перестать быть собою и быть этим другим, …поэтому понимание другого в том смысле, в каком обыкновенно берется это слово, есть такая же иллюзия, как та, будто мы видим, осязаем и проч. самые предметы, а не свои впечатления; но, нужно прибавить, это величественная иллюзия, на которой строится вся наша внутренняя жизнь…

В слове человек находит новый для себя мир, не внешний и чуждый его душе, а уже переработанный и ассимилированный душою другого… Келейная работа мысли есть явление позднейшее, предполагающее в душе значительный запас опытности; она и теперь была бы невозможна без развития письменности, заменяющей беседу…

Без всякого намерения со своей стороны человек замечает звуки своего голоса; его внутренняя деятельность, прокладывая себе путь через уста и возвращаясь в душу посредством слуха, получает действительную объективность, не лишаясь в то же время своей субъективности…

Восприятия впечатлений, производимых на глаз деревом, повторяясь каждый раз без заметных изменений или с небольшими, сливаются друг с другом и при воспоминании воспроизводятся всегда разом или в том же порядке, образуют для мысли постоянную величину, один чувственный образ…

Признак, выраженный словом, легко упрочивает свое преобладание над всеми остальными, потому что воспроизводится при всяком новом восприятии, даже не заключаясь в этом последнем, тогда как из остальных признаков образа многие могут лишь изредка возвращаться в сознание. Но этого мало. Слово с самого своего рождения есть для говорящего средство понимать себя, апперцепировать свои восприятия. Внутренняя форма, кроме фактического единства образа, дает еще знание этого единства; она есть не образ предмета, а образ образа, то есть представление…

Слово, независимо от своего сочетания с другими, взятое отдельно в живой речи, есть выражение суждения, двучленная величина, состоящая из образа и его представления… Новое апперципируемое восприятие будет субъектом, а представление, которое одно только выражается словом, будет заменою действительного предиката…

Для первобытного человека весь язык состоял из предложений с выраженным в слове одним только сказуемым…

Апперципируя в слове восприятие, вновь появившееся в сознании, и произнося только одно слово, имеющее значение предиката, человек уничтожает первоначальное безразличие членов апперцепции, особенным образом оттеняет важнейший из этих членов, именно предикат, делая его вторично предметом своей мысли…

Сказуемое в предложении «трава зелена», рассматриваемое отдельно от подлежащего, есть для нас не цвет известного предмета, а зеленый цвет вообще, потому что мы забыли и внутреннюю форму этого слова, и тот определенный круг признаков (образ), который доводился ею до сознания; точно так и подлежащее трава дает нам возможность без всяких фигур присоединить к нему известное сказуемое, потому что для нас это слово обозначает не «служащее в пищу», а траву вообще как субстанцию, готовую принять всякий атрибут. Такое забвение внутренней формы может быть удовлетворительно выведено из многократного повторения процесса соединения слов в двучленные единицы. Чем с большим количеством различных подлежащих соединялось сказуемое зеленый, тем более терялись в массе других признаки образа, первоначально с ним связанного. Способность забвения и здесь, как при объединении чувственного образа до появления слова, является средством оттенить и выдвинуть вперед известные черты восприятий…

Всякое суждение есть акт апперцепции, толкования, познания, так что совокупность суждений, на которые разложился чувственный образ, можем назвать аналитическим познанием образа. Такая совокупность есть понятие…

Собственно человеческая апперцепция — суждение, представления и понятия — отличается от животной тем, что рождает мысль о необходимости соединения своих членов.

Понятие, рассматриваемое психологически, то есть не с одной только стороны своего содержания, как в логике, но и со стороны формы своего появления в действительности, одним словом — как деятельность, есть известное количество суждений, следовательно, не один акт мысли, а целый ряд их. Логическое понятие, то есть одновременная совокупность признаков, отличённая от агрегата признаков в образе, есть фикция, впрочем, совершенно необходимая для науки…

Слово может… одинаково выражать и чувственный образ, и понятие…

Мысль наша по содержанию есть или образ, или понятие… Мысль со стороны формы, в какой она входит в сознание, может быть не только образом или понятием, но и представлением или словом. Отсюда ясно отношение слова к понятию. Слово, будучи средством развития мысли, изменения образа в понятие, само не составляет ее содержания. Если помнится центральный признак образа, выражаемый словом, то он, как мы уже сказали, имеет значение не сам по себе, а как знак, символ известного содержания; если вместе с образованием понятия теряется внутренняя форма, как в большей части наших слов, принимаемых за коренные, то слово становится чистым указанием на мысль, между его звуком и содержанием не остается для сознания говорящего ничего среднего…

Слово может быть орудием, с одной стороны, разложения, с другой — сгущения мысли единственно потому, что оно есть представление, то есть не образ, а образ образа. Если образ есть акт сознания, то представление есть познание этого сознания. Так как простое сознание есть деятельность не посторонняя для нас, а в нас происходящая, обусловленная нашим существом, то сознание сознания… есть то, что мы называем самосознанием…

На первых порах для ребенка еще все — свое, еще все — его я, хотя именно потому, что он не знает еще внутреннего и внешнего, можно сказать и наоборот, что для него вовсе нет своего я. По мере того, как известные сочетания восприятий отделяются от этого темного грунта, слагаясь в образы предметов, образуется и самое я, — состав этого я зависит от того, насколько оно выделило из себя и объективировало не я, или, наоборот, от того, насколько само выделилось из своего мира: все равно, скажем ли мы так или иначе, потому что исходное состояние сознания есть полное безразличие я и не я. Ход объективирования предметов может быть иначе назван процессом образования взгляда на мир…

Можно оставаться при успокоительной мысли, что наше собственное миросозерцание есть верный снимок с действительного мира, но нельзя же нам не видеть, что именно в сознании заключались причины, почему человеку периода мифов мир представлялся таким, а не другим. Нужно ли прибавлять, что считать созданье мифов за ошибку, болезнь человечества, значит думать, что человек может разом начать со строго научной мысли…

Показать на деле участие слова в образовании последовательного ряда систем, обнимающих отношения личности к природе, есть основная задача истории языка…

Самый миф сходен с наукою в том, что и он произведен стремлением к объективному познанию мира…

Слово есть самая вещь…

В слове мы различаем: внешнюю форму, то есть членораздельный звук, содержание, объективируемое посредством звука, и внутреннюю форму, или ближайшее этимологическое значение слова, тот способ, каким выражается содержание…

Язык во всем своем объеме и каждое отдельное слово соответствует искусству, притом не только по своим стихиям, но и по способу их соединения…

Внутренняя форма слова, произнесенного говорящим, дает направление мысли слушающего, но она только возбуждает этого последнего, дает только способ развития в нем значений, не назначая пределов его пониманию слова. Слово одинаково принадлежит и говорящему, и слушающему, а потому значение его состоит не в том, что оно имеет определенный смысл для говорящего, а в том, что оно способно иметь смысл вообще.

Звук, сырой материал слова, есть одно из средств успокоения организма, устранения полученных им извне потрясений. То же совершает в своей сфере и психическая сторона слова… Успокоительное действие искусства условливается именно тем, что оно идеально, что оно, связывая между собою явления, очищая и упрощая мысль, дает ее обзор, ее сознание прежде всего самому художнику, подобно тому как успокоительная сила слова есть следствие представления образа. Представление и идеал, разлагая волнующее человека чувство, уничтожают власть последнего, отодвигают его к прошедшему…

Прежде дается человеку власть над членораздельностью и словом как материалом поэзии, чем уменье справиться со своим голосом, а тем более чем та степень технического развития, которая предполагается пластическими искусствами…

Из языка, первоначально тождественного с поэзиею, следовательно, из поэзии, возникает позднейшее разделение и противоположность поэзии и прозы… Прозу принимаем здесь за науку, потому что хотя эти понятия не всегда тождественны, но особенности прозаического настроения мысли, требующие прозаической формы, в науке достигают полной определенности и противоположности с поэзиею…

В поэзии связь образа и идеи не доказывается, а утверждается как непосредственное требование духа; в науке подчинение факта закону должно быть доказано, и сила доказательств есть мера истины. Доказательство есть всегда разложение первоначальных данных.., поэтический образ не разлагается во время своего эстетического действия, тогда как научный факт тем более для нас осмыслен, чем более раздроблен, то есть чем более развилось из него суждений. Отсюда, чем легче апперципируются поэтические образы и чем больше происходящее отсюда наслаждение, тем совершеннее и законченное кажутся нам эти образы, между тем как, напротив, чем лучше понимаем научный факт, тем более поражаемся неполнотою его разработки…

Как мифы принимают в себя научные положения, так наука не изгоняет ни поэзии, ни веры, а существует рядом с ними, хотя ведет с ними споры о границах…

Развитие понятия из чувственного образа и потеря поэтичности слова — явления, взаимно условленные друг другом; единственная причина общего всем языкам стремления слова стать только знаком мысли есть психологическая <причина>…

Язык не есть только материал поэзии, как мрамор — ваяния, но сама поэзия, а между тем поэзия в нем невозможна, если забыто наглядное значение слова. Поэтому народная поэзия при меньшей степени этого забвения восстановляет чувственную, возбуждающую деятельность фантазии сторону слов посредством так называемых эпических выражений, то есть таких постоянных сочетаний слов, в которых одно слово указывает на внутреннюю форму другого… Народ при создании их руководился не свойствами новых восприятий, а именно бессознательным стремлением возобновить забытую внутреннюю форму слова… В произведении современного поэта такое чутье внутренней формы является только как случайность.., да и не нужно, судя по тому, что его отсутствие никем не замечается…

Восстановление внутренней формы есть не безразличная для развития починка старого, а создание новых явлений, свидетельствующее об успехах мысли. Новый акт творчества прибавляет к своим историческим посылкам нечто такое, чего в них не заключалось.

Все сравнения первобытной… поэзии построены таким образом, что символ предшествует обозначенному…

К положительному сравнению или, что на то же выйдет, к представлению и значению как стихиям отдельного слова примыкают приметы… От приметы — ближайший переход к причинной зависимости… Для создания этой последней нужно перенести отношения своих усилий к вызываемому ими явлению на взаимные отношения предметов…

Хотя исходная точка языка и сознательной мысли есть сравнение и хотя все же язык происходит из усложнения этой первоначальной формы, но отсюда не следует, чтобы мысль говорящего при каждом слове должна была проходить все степени развития, предполагаемые этим словом. Напротив, в большинстве случаев необходимо забвение всего, предшествующего последней форме нашей мысли.

Первое появление прозы в письменности не есть время ее рождения, еще до этого она уже есть в разговорной речи… Количество прозаических стихий в языке постоянно увеличивается согласно с естественным ходом развития мысли; самое образование формальных слов – грамматических категорий – есть подрыв пластичности речи…

Самое появление внутренней формы, самая апперцепция в слове сгущает чувственный образ, заменяя все его стихии одним представлением, расширяя сознание, сообщая возможность движения большим мысленным массам... Затем… сгущением может быть назван тот процесс, в силу которого становится простым и не требующим усилия мысли то, что прежде было мудрено и сложно.

Быстрое расширение понимания слова ребёнком оканчивается там, где остановился сам язык; затем начинается то медленное движение вперед…, столетиями».

 

Этим, может, излишне подробным конспектом я пытаюсь передать ход авторского размышления по всем необходимым ступеням предмета. Сейчас доведу его до более чётких формул.

Начинает Потебня с пред-данности, с наличия у предлюдей непроизвольного нечленораздельного звука, физиологически, по дару рождения в природе, соустановленного с их готовым общим чувством (целостная интуиция, инстинктивное самоощущение индивидуального организма), обеспечивающим чувственные восприятия в процессе жизни.

Исключая вопрос почему, Потебня наблюдает, как из общего чувства дифференцируются и систематизируются все остальные пять чувств (вплоть до появления системы координат чувствительности-ориентировки – пространства и времени), а параллельно с тем – происходят непроизвольные звуковые вариации выкриков (непроизвольная речь), с помощью которых организмы утихомиривают свой душевный строй. Часть из таких звуков даже стабилизируется как нынешние междометия. По мере многократной повторяемости речевых вариаций одновременно с конкретными сочетаниями-проекциями чувств (предметами) они закрепляются в памяти как звуки, образ которых ассоциируется с образами предметов. Едва такая ассоциация появляется для ума, человек, представляя при виде предмета образ звука и наоборот, тут же пытается употреблять эти звуки намеренно, и постольку членораздельно. И если в других людях они вызывают подобные же эффекты (взаимовызываемость образов предметов звуками, а образов звуков и звуков – соответствующими им предметами), то это является проверкой их сходного понимания. Проверка представляет собой ситуацию контакта людей в условиях одного-единого предмета для их внимания и дела, который, контакт, происходит благодаря общему для контактирующих словозвуку, получающему в каждом своеобразные ассоциации. Различия в ассоциациях не замечаются, игнорируются только в условиях этого слова (словесной вещи, словесно-предметной ситуации), а сходство условно отождествляется (по аналогии) как фикция сообщения – смысла, как бы перепрыгнувшего из головы в голову. Так с помощью общего членораздельного звука происходит доказательство существования смысла и его последующая объективация вне личных душ. Это объективирующее смысл соединение людей в условиях предметного слова и есть общение.

В силу такой «общательной» (предметно-контакно-общественной) природы членораздельного слова оно обладает структурой, отличающей его от всех других звуков, включая междометия, и выделяющей из них. Более или менее общий для всех звук слова Потебня называет внешней формой; первое объективируемое содержание, ближайшее единственное этимологическое значение (стол – это простланное), – внутренней формой; а множество розных и разных ассоциаций, поддающихся позже различному упорядочению, – значением слова («мой дубовый стол», «это стол, на нём сидят», «стол – предмет гарнитура»). По отношению к множественным индивидуальным значениям этимологическое значение является полноценным знаком новой сферы неиндивидуального духа – символом, т.к. тождество этих значений и этого знака условно, фиктивно, т.е. является тождеством только потому, что они по ситуации соотнесены с одним и тем же предметом[2] (корень стл всегда сопровождается мысленной процедурой простилания предметов на плоскость).

Поскольку по объективному происхождению общения членораздельные слова непроизвольны и закономерны, а по фиктивной тождественности сообщения условны (символичны), то определить, почему такой-то звук соединяется с таким-то значением, невозможно ни догадками, ни опытом, но только путём конкретной реконструкции происхождения каждого слова (осознания цепи ситуаций, в которых каждая данная внутренняя форма возникает из предшествующей путём нового применения предшествующей внешней формы). Эта задача в настоящее время ненаучна, т.к. цепь символических превращений слов (и подстроек звуков под эти превращения), начавшаяся сразу после образования первых непроизвольных слов, уходит в глубь тысячелетий.

Но ясен сам механизм создания нового слова (и его понимания) в этом превращении внутренней формы – повторное восприятие, апперцепция. То, что внешне апперцепция, внутренне есть сознание как постоянно-повторяющийся акт мышления: предшествующие внутренние формы (и вообще представления) служат причиной-основанием сравнения текущих, при-тёкших во внимание представлений (предметов). В результате они в этом со-знании либо ассоциируются, либо сливаются.

Различные уровни апперцепирования, сравнения смыслов при помощи внутренней формы слова, что сопровождается выделением каких-то новых смыслов и забвением старых, являются как объективированные формы мышления – чувственный образ, представление, суждение и понятие, которые являют собой всё более сложное соединение и многократное переувязывание первичных и последующих восприятий. Следует отличать эти формы как «психологически» (феноменологически) выведенные образования умственной деятельности от логических фикций, определенностей содержания. Например, «понятие есть совокупность суждений о предмете, полученных в результате его многообразного опытного испытания» и «понятие есть совокупность признаков, отражающих особенности какого-то предмета». Также следует различать, когда с помощью одного и то же слова называешь чувственный образ, а когда понятие. При смешении этих разных явлений возникают распространенные ошибки взаимонепонимания и логического мышления.

Слово, как трехчленная структура, силой механизма с-равнения (на поверхности психики – ассоциирующего и сливающего) является орудием, инструментом выведения образов и понятий и оперирования ими – разложения или сгущения мыслей.

Историческая последовательность выведения мыслей есть становление самого себя различающего сознания, самосознания, с одновременным выделением и объективацией части представлений как реальных предметов. Когда самосознание считает свои словесные интерпретации предметов частью этих предметов (вообще – смешивает их: молнии – это копья зрения Зевса, Солнце вращается вокруг Земли), то это мышление мифами; когда реальные предметы и понимание различаются – это наука. Очевидно, что любая наука, устаревая, становится мифом. В переходные моменты все их отличие основано только на вере в свою картину мира как «верный снимок». Задача истории языка – показать последовательность становления мировидения при участии слова.

Единственная генерирующая установка такого становления – все та же внутренняя форма слова, которая сейчас рассматривается как метод творческой активности, как первичная и вечно действующая поэзия.

Даже в предъязыковой стадии, когда происходит становление слова, уже действует внутренняя форма «сырого» звука. Непроизвольное речеизлияние высвобождает энергию организма («этимологическое» значение выкриков) и действует на него успокаивающе. Поэтому звуковые построения всегда строятся на основе «закона успокоительного действия звука», в искусстве распространяющегося на все произведение, рассмотренное как единая внутренняя форма.

Из первоначальной языковой поэзии (в соответствии с постоянно происходящим в жизни смещением и забвением внутренних форм, образующим понятия)  постепенно выделяются все деятельности, восходящие к родам поэзии (единство идеи и образа в словесной форме) и прозы (словесное выражение научного=мифологического понимания). Потебня рассматривает их как способы словесного мышления, виды размышления-дискурса. В поэзии внутренние формы восстанавливаются (в фольклоре – путем традиционного варьирования, повторения внешних форм, в словесности – присозданием нового вариативного значения). В прозе внутренние формы утрачиваются из-за раздробления их множественностью определений и с превращением слова в знак мысли. Но по-настоящему проза отделяется от поэзии, когда из сравнения как способа языкового-поэтического мышления образуется причинная зависимость как способ научного мышления (следующие во времени отношения предметов, предпочтительные для внимания).

Общая закономерность исторического развития формы языка и поэзии (= закон смены ситуаций творения внутренних форм) – прозаизация образотворчества. А закон исторического развития содержания языка и поэзии-прозы – это сгущение мысли (замена многих образов одним и акцентирование главного образа из всех при передаче информации).

Итак, Потебня произвел теоретический генезис не только главных механизмов (общение, сравнение, означивание) и всех форм живого мышления (чувство, представление, понятие, суждение, причинность), но и выражающих их форм языка (речь, поэзия, миф, проза) и законов его морфологическо-исторического построения-умозаключения (закон успокоительного действия звука, закон прозаизации образотворчества, закон сгущения мысли). Для понимания силы мысли Потебни достаточно заметить один факт. Построенная им модель означивания как фиктивной передачи смысла от говорящего к слушающему с помощью знака, являющегося условным заместителем предмета, полностью объясняет современные представления о коммуникации. Но Потебня, в отличие от семиологов, понимает рабочую фиктивность означивания как необходимое проявление более сложной ситуации общения и указывает трудный двоякий путь преодоления фиктивности (объективирование фикций – восстановление подлинного образа из фикций).

Системно-практический, поведенческий (прагматический) подход, в то же самое время приобретший максимально возможное последовательное (но крайне путанное по изложению) видение у Ч.С. Пирса, представлял собой параллельную «гипотетическую интроспекцию» (последовательное достоверное размышление на основе наблюдаемых фактов, попросту – непротиворечивая увязка этих фактов на пред-положенном принципе) не языковой, а логической формы мышления (связей содержания мыслей в целое) без всякого намерения различать своеобразную языковую природу составных форм, но концентрируясь лишь на взаимных отношениях форм как данной наблюдателю системы. В том числе он систематизирует и возможные в принципе выражения логической формы – знаки[3] как особые ситуации означивания – путём сравнения тела знака с означаемым им предметом (выделяются иконы, индексы и символы). Таким путем он из своего прагматицизма (поведенческих установок науки) просто выводит основания семиотики как самодостоверные фикции.

Различие подходов легко заметить в анализе как раз сходных принципов, приписываемых мышлению. У Пирса процедура «онтологического сравнения» тоже выполняет ключевую операционистскую функцию сведения мышления в единство (внешняя сторона её – связывание суждений, S есть P – взята абстрактно, как в традиционной формальной логике). «Любое сравнение, кроме соотносимой вещи, основания и коррелята, нуждается также в опосредующем представлении, которое представляет член отношения в качестве коррелята, представляемого самим этим опосредующим представлением. Такое опосредующее представление может быть названо интерпретантой, ибо она выполняет функцию переводчика, который утверждает, что иностранец говорит то же самое, что и он сам» («О новом списке категорий»).

Разберу перекличку на примере, построенном по схеме Потебни. Так, было слово спутник – человек, идущий рядом в пути. После появления космического спутника, это же слово стало использоваться для другого предмета (два разных «спутника» – это, по Пирсу, «соотносимые вещи», не слова). Слово стало использоваться иначе по следующей процедуре мышления (по Пирсу, по отношениям предметов;  процедура, она же деятельность со-отнесения, и есть «основание»): выделилось единство равных членов сравнения (рядом в пути; «опосредующее представление», становящееся частью «коррелята»), различились все элементы равенства (земля-Земля, человек-аппарат, идущий-летящий, по дороге-орбите, говорящий-молчащий, веселый-титановый и т.п., другие части «коррелята», по Пирсу), отождествились одинаковые элементы в членах равенства, став многозначностью для включений значения в контекст (двигающиеся околоземно, собеседующие, сонаправленные субъекты и т.п.; это «опосредующее представление», действующее в контексте как «интерпретанта», тождественное двум мыслям содержание[4]).

Из всего этого ясно, что Потебня исследует реальную жизнь вида языкового мышления (как особой природы), а Пирс – одно его отвлечение, все виды контакта мышления с объектом в языковом индивидууме (понятие как иерархия и метод).

Самым важным у Потебни является анализ метода языкового мышления, внутренней формы как матрицы любой поэтическо-языковой деятельности. Именно она является ключом к практическому освоению языка, а также к теоретическому его пониманию. Потебня, как и Гумбольдт, не дал общего определения внутренней формы языка. Но точно так же многократно определял и демонстрировал её на конкретных примерах и видах (языковых и словесностных).

Однако его понимание извлечь можно. Внутренняя форма есть интуитивное наблюдение (вЕдение) смысла за звуком (смысловых образований – за звуковыми) (его историческим движением, то есть движением в реальном времени) и выведение звука по логике смысла. В принципе, в этом и состоит, по Потебне, наш языковой навык, если определять его предельно коротко. Как видим, этот навык предполагает для возникновения языка существование какого-то исходного смысла, мышления, «общего чувства», или языкового чувства, по Шляйхеру, а также непроизвольных звуков. По этой же причине и внутренняя форма не может быть понята вообще, как форма всего языка, но только как соединение прежних смысла и звука. Однако ж общее чувство и нечленораздельный звук вполне могут филогенетически выполнять функцию предшествующих элементов внутренней формы языка в целом. И в этом смысле язык ещё до возникновения членораздельных звуков предполагается готовым хотя бы как интуитивная установка. Равно как и люди, которые, оказывается, уже испытывают некие чувства и могут продуцировать даже междометия (а это очень сложные звукосмыслы), уже обладают, хотя бы потенциально, языковой способностью, например, как младенцы в любом человеческом онтогенезе (едва родившись, уже проявляют удовольствие или неудовольствие своим состоянием). Сам же Потебня неоднократно говорит, что онтогенез является сгущением филогенеза: по аналогии с первым можно понять суть, но не детали генетического процесса. Уже на основе этих данных можно предположить, что аналогия филогенеза и онтогенеза является недостаточной. Тем более, что Потебня и вовсе ограничивает научный предмет только наблюдаемым онтогенезом современных народных языков (наречий), непрерывно отсекая разнообразные домыслы. Пока мы не знаем предшествующих элементов внутренней формы, мы предполагаем ее утраченной в наших первичных словах-корнях. Они кажутся без-образными.

Отсюда всплывает и возможно-реальная задача поисков – делать лишь то, что фактически наблюдаемо на конкретно-историческом срезе. Например, изучать корень не как реально-значимое слово, а как грамматическое отвлечение: «Процесс отвлечения корня не предполагает между словами, над которыми производится, никаких других отношений, кроме отношения сходства. Напротив, корень как действительное слово предполагает между словами этого корня генетическое отношение, о котором мы узнаем не посредством отвлечения, а посредством сложного ряда вероятных умозаключений. Отношение корня как действительного слова к производным сходно с отношением родоначальника к потомству» («Из записок…»). Просматривается и здесь, что его записки по грамматике – вполне антикомпаративистское сочинение, противопоставляющее формальному пониманию категорий содержательное, изобличающее конвенциональные фикции.

А вся возможная сравнительно-историческая работа сводится к анализу и сравнению фонетического строя (славянских) языков, «по большей простоте предмета», и систематизированию ближайших вещественных значений близких слов (и разных языков, и одного языка); все это в конкретнейшем историческом контексте на базе общепринятой историографии.

По сути, в обоих направлениях Потебня только подготавливает предмет будущей работе.

К сожалению, его теория, полностью охватывающая органику языка, от схемы неаристотелевской логики до намёток метаязыковой системы, усвоена лингвистикой так же плохо, как и гумбольдтовская. Вот, например, В.Б. Шкловский, хотя любая его идея взята из Потебни, подходит к толкованию изнаночно, не догадываясь, что все его построения определены потебнянским законом формы, успокоительного действия звука: «Образность, символичность не есть отличие поэтического языка от прозаического. Язык поэтический отличается от языка прозаического ощутимостью своего построения. Ощущаться может или акустическая, или произносительная, или же семасиологическая сторона слова» («Потебня»). Эта мнимо-определенная «ощутимость» как раз и задается единством не/успокаивающего впечатления от связи знака и значения в целостном произведении, которые конструктивно связаны как внутренняя форма. Пример нынешнего глобального непонимания, который, однако, является еще хорошим, по норме, пониманием, – А. М. Камчатнов, навязывающий Потебне марксистскую схему понимания, уличая в солипсизме, а порой и просто передергивая слова ради своего удобства («А. А. Потебня и А. Ф. Лосев о внутренней форме слова»).  Вовсе не при чём там и Лосев, который всего лишь (!) онтологизировал именно-предметную часть потебнянской картины мира символически-означенных внутренних форм (то, что Потебня и называл объективируемыми, опредмечивающимися смыслами общающихся людей, хотя конечно, ещё не предполагал, что имя, идея и пр. – это предметы неведомой реальности).

 И уж тем более непосредственно в лингвистическую компаративистику из Потебни перешло очень мало. Однако лингвистика в целом как бы переняла эстафету исследований, само собой – с утратой целостности гумбольдтовско-потебнянского подхода. А параллельное ведение праотцев с Н.Ф. Фёдорова вообще выделилось в самостоятельную сферу общего философического мышления, точнее – проективной жизни, приспосабливающей пред-данную жизнь для общего дела: у Фёдорова сохранялся и лингвистический проект «объединения в общем языке», и проект отыскания единства и родства славян. Лингвистика по своему детскому дознавательному уровню еще была страшно далека от таких проектов. Она действовала максимально избирательно, предпочитая обращать внимание на самые наблюдаемые материи языка – именно на фонетику и, так скажем, фонетическую грамматику, но постепенно дойдя и до сути языка – до внутренней формы.

---

Книга по этой теме, добавленная для продажи:  "Модель историко-языковых реконструкций. Инакомысленные материалы к теории ср.-истор. языкознания. Кн. 1. Выборочная история лингвистики. 2012, 496 с."