Тема так называемых «росских» названий днепровских порогов в опусе Константина Багрянородного «Об управлении империей» неизбывна. Кто только не прикладывал руку к этой теме. Признаюсь, есть на ней и мои «пальчики» [1]. Последнее обстоятельство объясняет мой интерес к недавно появившейся очередной публикации о неизбывных порогах А. Олейниченко [2]. В ней автор отстаивает не новую, но редко озвучиваемую идею славянских этимологий для обоих параллельных рядов названий порогов, «по‑росски» и «по‑славянски», у Константина. Непопулярность этой идеи вполне объяснима: разумного человека трудно убедить в том, что некие приднепровские славяне зачем-то придумали порогам два комплекта совершенно разных наименований и посчитали нужным оба эти комплекта всучить византийцам. Тем не менее, Олейниченко взялся за эту непростую задачу и, на мой взгляд, ожидаемо потерпел фиаско.

Однако цель данной реплики — не дискуссия ни по общей концепции, ни по отдельным частным предложенным автором этимологизациям. Это бессмысленно, поскольку порочен сам метод исследования. Поэтому более важным представляется обратиться не к существу этимологизаций Олейниченко, а именно к этому методу, столь характерному для многих антинорманистов. В частности, его активно эксплуатирует Л. Грот. Она выдумала и выпестовала свой собственный чрезвычайно удобный ей норманизм, чтобы долго и плодотворно разделывать его под орех [3]. Но поскольку этот выдуманный Грот фантом не имеет касательства к реальному современному норманизму, тот ничуть не пострадал и с некоторой жалостью взирает на руины своего гротескного (да простит мне Грот нечаянную омонимичность) тёзки-самозванца. Аналогично поступает и Олейниченко. Он выдумывает некий никогда не существовавший в реальности исторический ландшафт, населяет его фантомными действующими персонажами и заставляет их совершать абсурдные, но необходимые для обоснования концепции автора поступки. Далее я буду стараться ловить его за руку на такого рода манипуляциях и раскрывать читателю секреты фокусов.

►♦◄

Начнём с главного. Следуя примеру Грот, Олейниченко выдумывает не только свой собственный норманизм, но и собственных безымянных его адептов, которые якобы дурят всем нам головы какими-то норманнами, то есть скандинавами, шастающими туда-сюда по Днепру от Скандинавии до Византии и подсовывающими Константину Багрянородному свои скандинавские названия днепровских порогов под видом «росских». Этому выдуманному норманизму с мультяшными действующими лицами Олейниченко противопоставляет свой антинорманизм, в котором якобы настоящая русь, конечно же стопроцентно славянская, тоже шатается по Днепру и, не мелочась, впаривает доверчивым ромеям сразу два разных комплекта славянских названий днепровских порогов.

Выписывая свой фантомный исторический ландшафт, Олейниченко апеллирует к Константину: «…он [Константин] нигде не пишет, что росы не славяне…», умалчивая, что Константин нигде не пишет и противоположного: что русь — это славяне. Хотя, будь это так, столь скрупулёзный автор, как Константин, вряд ли проигнорировал бы столь существенную подробность. Вместо этого он последовательно разделяет русь и славян и невключением руси в перечни славянских племён, и прямым противопоставлением руси её многочисленным пактиотам-склавиниям.

Путаница руси со скандинавами красной нитью проходит через всю статью и подчёркивается риторическими вопросами, риторика которых вряд ли случайна. Олейниченко, как и Грот, апеллирует к эмоциям, а не логике и знаниям. Для сконструированного им вокруг днепровских порогов псевдоисторического мира ответы не только не нужны, но и вредны. Поэтому мы имеем тот случай, когда даже риторические вопросы требуют ответа.

Первый такой вопрос: «Почему вдруг скандинавы отдельно сообщали грекам только скандинавские названия порогов, не приводя больше никаких других топонимов и гидронимов?» Прежде чем ответить на этот вопрос, следует отметить его формальную некорректность: на самом деле мы не знаем и не можем знать, что скандинавы (или не скандинавы) сообщали грекам; мы знаем только то, что записал константинопольский чиновник из вероятного сообщения какого-то информатора. Кем был этот информатор, мы тоже не знаем, а скандинавы появляются у Олейниченко как deus ex machine — в тексте Константина о каких-либо скандинавах нет ни слова. То есть, здесь мы имеем проявление той самой сознательной путаницы руси со скандинавами. По существу же вопроса на самом деле в своём труде Константин приводит много других топонимов: название области «Внешняя Росия» и целого ряда городов Руси, в том числе двух, Немогард (Νεμογαρδας) и Самбат (Σαμβατας), чьи названия этимологизируются из древнескандинавского [4].

Вопрос второй, не менее эмоциональный: «Почему, в конце концов, [всё те же скандинавы – В.Е.] не сообщили, что Русь по-скандинавски называется “Гардарики”?» Ответ на этот вопрос тоже зависит от того, как распутывать путаницу руси со скандинавами. Если речь действительно идёт о скандинавах, то они не могли ничего сообщить византийцам, так как тем не довелось иметь дел со скандинавами во время правления Константина Багрянородного. Первые скандинавы появились в Византии в 980 году, высланные туда из Киева Владимиром Крестителем. Причём расквартировали их не в Константинополе, а в периферийных фемах империи, поскольку Владимир предостерёг императора Василия держать присланных ему буйных варягов подальше от столицы. Первые же сообщения о константинопольской варяжской страже относятся уже к XI веку. То есть о скандинавах в Византии узнали много позже появления труда Константина. Если же речь в вопросе идёт о руси, то общавшаяся с подданными Константина Багрянородного русь тоже не могла что-либо сообщить им о какой-то Гардарики, так как ничего не знала и не могла знать о таковой. Это название возникло в XII веке и было зафиксировано в исландских сагах, то есть на самом деле через двести лет и за тысячи километров от «Внешней Росии» Багрянородного.

Похожая ситуация у Олейниченко и со скандинавской вейцлой: «Информатор также знакомит императора с системой сбора дани русскими князьями и сообщает соответствующий славянский термин, обозначающий эту систему. τα πολυδια передает славянское “полюдья” (мн. ч.), а не скандинавскую “вейцлу”». Согласно энциклопедиям, первоначальное значение слова «вейцла» (veizla) — «пир», «угощение». Оно родилось в средневековой Норвегии как форма кормления феодальных правителей у своих подданных, но со временем стала обозначать ленное пожалование, а затем и наследственное владение. Полюдья же в том виде, как они описаны Константином (πολυδια), — это ещё не вейцла, так же как русь середины X века — ещё не феодальное государство. Русь, как она представлена в труде Константина, — это военно-купеческое сообщество, небольшой по численности и узко ориентированный на дальнюю торговлю социум [5]. Он ещё не обзавелся ни государственными институтами, ни феодальной структурой. В отличие от круглогодичного процесса кормления при вейцле, полюдья у Константина — мероприятие сугубо сезонное. В полюдья по осени отправляется не феодал с дружиной, как в случае вейцлы, а вся русь скопом (что подчёркивает и Константин), и отправляется она не пировать и угощаться, а добывать товары для торговли ими последующим летом в Константинополе. Вряд ли такую коллективную добычу можно назвать кормлением. Это даже не сбор дани, так как важным товаром на продажу, насколько можно понять Константина, у руси оказываются рабы, которые добываются, как известно, не пирами и поборами, а разбоем и войной. Таким образом, упоминание вейцлы, как и Гардарики, а в конечном счёте вообще каких-то скандинавов, совершенно неуместно в связи с «Об управлении империей».

Чтобы не поддаться на манипуляции Олейниченко, необходимо ясно отдавать себе отчёт в нетождественности скандинавов и руси. Да, в середине X века русь, скорее всего, ещё говорила на диалекте древнескандинавского языка и называла детей скандинавскими именами. Но это вовсе не значит, что они были или считали себя скандинавами. Как не являются и не считают себя англичанами шотландцы, ирландцы, американцы, канадцы, австралийцы и новозеландцы, хотя все они говорят на диалектах английского языка. Наверняка те росы, о которых писал Багрянородный, родились в Поднепровье и вряд ли бывали в Скандинавии. Русь в X веке — автохтонный народ Русской равнины, там зародившийся и обитавший в X веке на двух её крупных реках: Волге, что следует из записки Ибн Фадлана, и Днепре, как об этом нам повествует девятая глава «Об управлении империей» [6]. У днепровской руси того времени наверняка шёл процесс славянизации, неизбежный в условиях постоянных контактов с аборигенным восточнославянским населением и, конечно же, подразумевающий в той или иной мере двуязычие руси.

Только держа в уме нетождественность скандинавов и руси, можно адекватно реагировать на пассажи типа: «Нет и никаких свидетельств захвата власти на Руси в скандинавских источниках». Ничего удивительного. В этих источниках также нет свидетельств захвата власти в Китае и Перу. Им неоткуда там взяться. Никакие скандинавы никогда власть на Руси, как и в Китае и Перу, не захватывали. Это в своё время сделала русь. А если быть совсем точным, не захватила, а поспособствовала созданию государственной власти; и не на Руси, а в Среднем Поднепровье, после чего, собственно, и возникло государство Русь. И произошло это, судя по археологическим данным [7], только в конце X века.

►♦◄

Свой фантомный исторический ландшафт Олейниченко не только наполняет фантазиями, но и дополняет заявлениями, которые, мягко говоря, не соответствуют действительности.

Статья начинается претензией автора к Г. Литаврину, под редакцией которого собраны комментарии ведущих российских историков к опусу «Об управлении империей»: «Фактически академик Г.Г. Литаврин полностью принимает все норманские [вероятно имеются в виду норманистские? – В.Е.] построения без какого-либо их критического разбора». На самом деле в обширных коллективных комментариях, во много раз превосходящих по объёму текст Константина, представлены и критически разобраны самые разные точки зрения, и далеко не со всеми из них, включая некоторые норманистские, Литаврин соглашается. В чём несложно убедиться, просто прочитав эти комментарии.

Ещё пример: «Так, если обратиться к норманским [норманистским? – В.Е.] трактовкам, то кроме поиска созвучий в скандинавских языках, мы больше не обнаружим никаких оснований для таких поисков. Нет никаких скандинавских источников, которые бы передавали названия этих порогов». На самом деле есть и основания для «поиска созвучий в скандинавских языках» и скандинавский источник, передавший эти названия. Более чем веским основанием обратиться к древнескандинавскому языку служат имена первых правителей руси и их послов в договорах с Византией, которые выглядят как скандинавские и назвать которые славянскими не решился ни один антинорманист, включая Грот и Олейниченко. Что же касается передачи названия порогов скандинавским источником, позволю себе процитировать самогó себя двенадцатилетней давности: «На острове Готланд в Пильгорде (Pilgård) есть рунический камень с такой вот надписью, датируемой концом X века: “Эти ярко окрашенные камни воздвигли Хегбьярн и его братья Родвисл, Эйстейн и Эдмунд в память о Равне к югу от Руфстайна. Они достигли Айфура”. Здесь, по предположению В. Краузе, Айфур — это порог Айфор Багрянородного, а Руфстайн, что по-шведски означает “рваный камень”, — название каменной отмели этого порога. Из текста явствует, что четверо братьев с Готланда добрались до днепровских порогов и даже прошли как минимум часть их, до самого свирепого, Ненасытца. О том, что случилось потом, можно лишь гадать, ясно только, что в конце концов братья благополучно вернулись домой и посчитали сам факт достижения порогов достойным воздвижения памятных камней. Также немаловажно, что примерно тем же временем датируются самые ранние находки скандинавских мечей в районе днепровских порогов». То есть, в конце X века на Готланде не просто что-то знали о днепровских порогах, но ходили к ним и имели для них свои названия.

И далее на ту же тему: «Хотя по идее, плавания по Днепру должны были быть регулярными, массовыми и, соответственно, хорошо известными в Скандинавии… Знакомство с источниками… показывает крайне скудные и расплывчатые представления их [скандинавов] о внутренних районах Руси, не говоря уже о системе речных коммуникаций. Кроме того, отсутствуют другие скандинавские топонимы и гидронимы на Днепре. Да и вообще их проблематично отыскать на всей территории Руси». Заявление Олейниченко, что якобы для времени Константина Багрянородного плавания скандинавов по Днепру были «регулярными, массовыми и, соответственно, хорошо известными в Скандинавии», абсолютно голословно и не имеет никаких исторических оснований. На самом деле археологически точно установлено, что знаменитый путь «из варяг в греки» начал функционировать не ранее конца X века, то есть на полвека позже написания «Об управлении империей». Тогда же, как уже отмечено выше, в Византии появились первые скандинавы. А упомянутая надпись на камне в Пильгорде, тоже относящаяся к концу X века, говорит нам скорее о том, что даже полвека спустя плавание до днепровских порогов для скандинавов было редкостью, событием, связанным с риском для жизни путешественников, едва ли не подвигом, достойным увековечения на камне. То есть, скандинавы, по крайней мере готландцы, по Днепру плавали, но несколько позже и отнюдь не регулярно и не массово. Впрочем, в другом месте своей статьи это признаёт, тем самым противореча самому себе, и Олейниченко: «Нет никаких скандинавских источников, которые бы подтверждали регулярные плавания скандинавов по Днепру, как нет и никаких сообщений о трансконтинентальной торговле со Скандинавией средиземноморских стран». Стоит ли верить автору, который противоречит сам себе, решать читателю.

Что же касается скудости и расплывчатости представлений скандинавов о внутренних районах и речных коммуникациях Руси, то на самом деле они ничуть не скуднее и не расплывчатее их представлений, например, о внутренних районах и речных коммуникации Франции того же времени, хотя до Франции скандинавы добрались раньше, чем до Среднего Поднепровья. Тем более что главным источником наших знаний об этих представлениях служат не географические трактаты учёных X века, а исландские саги XII…XIII веков, созданные на основе преданий норвежских викингов, намного чаще имевших дело как раз с Францией, а не Русью.

Следующий интересный пассаж Олейниченко, в котором семь вёрст до небес и всё лесом: «Также Константин нигде не упоминает о присутствие норманн [сохранена орфография автора – В.Е.] в Константинополе. Как указывал М.Ю. Брайчевский, скандинавы никогда не называли себя “русами”, и не понятно, каким образом это название, если информатором Константина выступает скандинав, попало к нему. Нет никаких следов знакомства Константина Багрянородного и со скандинавскими обычаями или языком». Пассаж настолько напичкан дезинформацией, что придётся разбираться последовательно.

Первое. Константин и не мог, как я уже отмечал выше, упоминать о присутствии норманнов (варягов, скандинавов) в Константинополе ввиду отсутствия этого присутствия. В историческом контексте — реальном, а не созданным Олейниченко фантомном — первые норманны появились в Константинополе много позже написания «Об управлении империей».

Второе. Скандинавы, то есть обитатели Скандинавии, действительно никогда не называли себя русами. С какой стати им это делать? Русами себя называла русь, что совершенно естественно. А русь, ещё раз вынужден подчеркнуть, — не скандинавы. Не скандинавы, в первую очередь, по месту обитания, хотя, вероятно, русь во время Багрянородного ещё была в основном скандинавоязычной. Своё самоназвание русь тоже обрела не в Скандинавии, а в месте своего рождения на Волжском торговом пути в окружении финноязычных народов от Аландских островов до Среднего Поволжья.

Третье. Ни сам Константин Багрянородный, ни вся имперская канцелярия не должны были быть знакомыми со скандинавскими обычаями и древнескандинавским языком. Они вообще не могли знать о существовании каких-то скандинавов. Информатором Константина (скорее, конечно, не самого императора, а канцелярского чиновника) выступал никакой не скандинав, а рос, то есть представитель руси. С русью византийцы были знакомы с 838 года, когда в Константинополе объявилось первое её посольство. Более «тесное знакомство» с ней, о котором в Византии ещё долго помнили, произошло в 860 году. Ко времени Багрянородного с русью (как народом «русь», но не государством «Русь»!) был в 911 году заключён письменный договор («Мы от рода русского…»). Так что русь в Византии знали и знали достаточно давно, чтобы её название могло попасть к Константину множеством разных способов. Что действительно было новым в его опусе, так это появление топонима «Росия» и ойконима «Киев-Самбат», а главное, самая ранняя географическая привязка руси к Среднему Поднепровью.

Четвёртое. Придётся в ответ Брайчевскому ещё раз повторить: с учётом времени появления скандинавов в Византии нет ничего удивительного в отсутствии «следов знакомства Константина Багрянородного со скандинавскими обычаями или языком». Более того, именно незнанием византийцами древнескандинавского языка проще всего объясняется феномен появления у Константина двух комплектов названий днепровских порогов и комментариев к ним. Теперь мы готовы к объяснению этого феномена.

►♦◄

Очередной акт конструирования фантомного исторического ландшафта в статье Олейниченко даёт нам возможность перейти к личности информатора Константина. «Возвращаясь к трактату “Об управлении империей”, мы обнаруживаем, что во времена Константина Багрянородного только многочисленные представители восточнославянских племен занимаются плаваниями по Днепру. Кроме того, также и херсониты, которые были носителями греческого языка, совершали торговые поездки в Русь. И хотя Константин упоминает только о сухопутном маршруте херсонитов, наверняка греки плавали вместе с русами и по Днепру». Нет ничего удивительного в том, что по некой реке, Днепру в частности, плавают обитающие по её берегам «племена». Это было и во времена Константина Багрянородного, и во веки веков — реки всегда служили удобными транспортными артериями для окрестных жителей. Но текст Константина однозначно даёт понять, что только росы были способны совершать «их мучительное и страшное, невыносимое и тяжкое плавание» через днепровские пороги, подвергаясь смертельной опасности со стороны безраздельно владеющих причерноморской степью печенегов. Ещё большей опасности подвергались бы на сухопутном маршруте вдоль Днепра херсониты, вследствие чего весьма сомнительны безосновательно постулированные Олейниченко их «торговые поездки на Русь». Нет, в реальном историческом ландшафте середины X века никакие торговые караваны не расхаживали по степям Северного Причерноморья. И ни греки, ни херсониты в то время не плавали по Днепру. По нему с торговыми караванами в Византию плавала через пороги (и то лишь один раз в год!) русь и только русь. Соответственно, только она могла быть информатором византийцев о подробностях такого плавания.

Однако это очевидное заключение оставляет открытым вопрос языка руси, с которой контактировал клерк канцелярии Константина. Олейниченко принципиально полагает русь славяноязычной и ссылается на Багрянородного: «Константин использует славянские слова [τα ζακανα и τα πολυδια – В.Е.], что показывает, что информатором его выступает славянин, а не скандинав, возможно знающий и греческий язык». Однако, если по-честному, то славянство информатора далеко не очевидно. Явно искажённая форма «закан» вместо «закон» свидетельствует скорее о том, что это слово передаёт некто, лишь знакомый со славянским языком, а не его носитель. Кстати, лингвисты знают о регулярном соответствии древнерусского «о» древнескандинавскому «a» (типичные примеры транскрипции скандинавских имён в наших летописях: HáskaldR → Аскольдъ, YngvarR → Игорь). Так что форма «закан», каким бы странным это ни показалось на первый взгляд, более уместна в устах роса, а не славянина. Так же не должно вызывать удивления знакомство роса со славянским по происхождению словом «полюдия», ведь это было основным занятием руси в зимний период.

С иного ракурса взглянуть на «национальность» информатора Константина позволяет следующая ремарка Олейниченко: «Он [информатор] не только передает Константину славянские названия порогов, но и растолковывает их смысл». Почему-то комментаторы Константина Багрянородного, включая и Олейниченко, не задаются естественным вопросом: зачем вообще информатору понадобилось растолковывать смысл названий порогов? А ведь именно здесь может быть зарыта собака! Никакое растолкование не понадобилось бы при наличии точного перевода названия порога на греческий язык. Само появление толкований, причём толкований каких-то расплывчатых и разношёрстных, наводит на мысль, что наш информатор испытывал затруднения с переводом названий порогов «по‑росски» в названия «по-гречески» и был вынужден временами пускаться в путаные разъяснения их смысла «на пальцах».

С учётом этого соображения имеет смысл взглянуть другими глазами на феномен двух параллельных рядов названий днепровских порогов и их «комментариев» в труде Константина.

►♦◄

Начать следует с установленного положения: информатором константинопольского клерка, написавшего вошедший в девятую главу опуса Константина Багрянородного текст о названии днепровских порогов, без сомнения был рос. В этом нас убеждает реальный исторический ландшафт Нижнего Поднепровья того времени, в котором по Днепру плавала только русь. Славяне участвовали в торговых караванах руси в цепях в качестве рабов и товара на продажу, вследствие чего вряд ли могли оказаться собеседниками имперского чиновника.

Наш рос-информатор представляется потомственным купцом. Его родной и, если так можно выразиться, рабочий язык — диалект древнескандинавского. Он, как и все его соплеменники, родился на Днепре и живёт в Киеве-Самбате, участвует в полюдьях и торговых караванах в Константинополь. Последнее предполагает знание им греческого языка в рамках, необходимых для торговли на константинопольских базарах и развлечений в увеселительных кварталах имперской столицы. Однако эти рамки слишком узки для подробного описания путешествия каравана руси в Константинополь и адекватного перевода принятых в среде руси названий днепровских порогов на греческий язык. Но наш оборотистый купец находит замечательный выход. Не зря он в компании сотоварищей регулярно ходит в полюдья, где ему приходится так или иначе общаться с пактиотами-славянами, что также предполагает обладание неким словарным минимумом их языка. Этот минимум также помогает ему управляться с рабами во время плаванья в Константинополь. Остаётся только прибегнуть к посреднику — греко-славянскому толмачу, найти которого в Константинополе X века не составляет труда. Правда, одна маленькая закавыка всё же остаётся: толмачи в Константинополе знают южнославянский язык, который в ходу на землях империи, но никогда не имели дела с восточнославянским пактиотов руси. Эту закавыку мы будем иметь в виду.

Теперь самое время проникнуть мысленным взором в имперскую канцелярию, где наш рос-информатор рассказывает о своём путешествии тамошнему клерку при посредничестве греко-славянского толмача.

Повествуя об отрезке путешествия через днепровские пороги, информатор сначала называет порог на своём языке, то есть «по‑росски», и клерк фиксирует то, что ему послышалось, греческими буквами, как у него получится (то есть, как бог на душу положит). Затем информатор пытается перевести это название на восточнославянский язык. Иногда ему это удаётся, иногда нет. В случае удачи толмач записывает услышанное славянское название греческими буквами так, как ему кажется более-менее подходящим, и даёт свой перевод славянского варианта на греческий язык. При этом он вольно или невольно вносит свои коррективы. В частности, восточнославянское «порогъ» у него превращается в более ему привычное южнославянское «прағъ» и ложится на пергамент как πραχ. А исходно «волновой порог», Barufors «по‑росски» [8], после корявого перевода его информатором на восточнославянский понимается толмачом как «вольный порог», так записывается им «по‑славянски» и комментируется, естественно, в этом же понимании. В случае же неудачи с переводом на восточнославянский информатор вынужденно прибегает к пояснениям «на пальцах», которые тоже могут быть более или менее успешными. Таким образом рождаются так называемые «комментарии Константина», которые на самом деле являются продуктом трудного взаимного общения информатора и толмача. В итоге корявые разъяснения информатора на чужом для него восточнославянском языке как-то осмысливаются южнославянским толмачом и передаются по-гречески, включая греческую транскрипцию названия «по-славянски», в меру его разумения.

Естественно, такой двойной перевод, напоминающий детскую игру в «испорченный телефон», в каждом конкретном случае давал совершенно разные результаты от вполне адекватных до совершенно бессмысленных. Поэтому в соответствующем тексте девятой главы «Об управлении империей» могут быть как ценные жемчужины, так и откровенный мусор. Соответственно и отношения к себе этот текст требует крайне осторожного.

Такого же острожного к себе отношения требует и статья Олейниченко, к которой относится данная реплика. Жемчужин, кстати, в статье как-то не сыскалось. Увы.

Май 2021