Цель статьи (https://inform-ag.ru/publications/292/), как как вы её формулируете: «Во избежание недоразумений сразу скажу, что я и не ставлю цели множить толкования, расшифровки имён порогов, а только хочу уточнить, какого типа имена могут быть уместны с точки зрения непредвзятого научного анализа». Если отвлечься от некоторой корявости фразы (точка зрения научного анализа?), то мысль разумная. Особенно если уместность рассматривать с точки зрения не только научного анализа, но и простого здравого смысла. Например, «волнистый» для названия речного порога более уместно, чем «вольный».

В своей статье вы постулируете самым главным вопрос «Что именно считать у Константина ромейским, росским и славянским языками, каковы наиболее вероятные для 10 в. подстановки для всех этих трех языков по произношению и лексико-грамматическому складу?». Не знаю, что такое «лексико-грамматический склад» (здесь мне не смог помочь и поисковик Google), но вопрос идентификации «росского» и «славянского» языков в тексте Константина если и не самый главный, то безусловно важный и интересный сам по себе. Среди профессиональных лингвистов, включая отечественных учёных (речь именно о специалистах-профессионалах, а не увлекающихся любителях и далёких от лингвистики историков вроде М. Брайчевского), в этом вопросе практически сложился консенсус: в труде Константина «славянский» (точнее склавинский) язык — это старославянский, а «росский» — древнескандинавский. Этот консенсус не удовлетворяет, да, по-видимому, и не может удовлетворить всех интересующихся предметом, особенно приверженцев антинорманизма в любом его проявлении. Ничего нет удивительного, если он не удовлетворяет и вас. Ставить любой консенсус под сомнение и выдвигать свои аргументы — ваше право. Я также воспользуюсь своим правом и выскажу некоторые замечания по этим аргументам.

Рассуждая о точности передачи Константином названий днепровских порогов, вы пишете: «Понятно, когда нет строгой транслитерации, реконструкция слов обязательно будет подгонкой под предпочтённый язык. Поэтому самое важное – не произвол, а логика предпочтения языка по приметам текста и единая логика подгонки (гиперкоррекции) языковых форм к знакам и смыслам текста. Как всегда в исторической лингвистике, результат получается вероятностным. И самый вероятный тот, в котором системно охвачены все пласты семантики, все уровни корнеслова». Но прежде чем системно охватывать «пласты семантики» и «уровни корнеслова» (между прочим, с этими загадочными пластами и уровнями мы вместе с Google вновь позорно сели в лужу), необходимо уточнить пару моментов. Во-первых, «строгая транслитерация» имеет смысл только для разных алфавитов одного и того же языка. Например, можно строго транслитерировать сербско-хорватский текст из кириллицы в латиницу и наоборот. Между разными языками «строгая транслитерация» невозможна в принципе. (Попробуйте транслитерировать такое коротенькое словечко, как английский артикль the.) Так что в нашем случае «подгонка» в той или иной мере неизбежна.

Во-вторых, вряд ли вообще в контексте названий порогов у Константина уместно говорить о транслитерации. Ваше предположение об использовании русью первой половины X века некого «неустроенного» докириллического алфавита, на котором якобы византийцам были письменно представлены названия порогов, — чистая спекуляция. Как и ваш аргумент, что «сам термин “славянский язык” сообщает о письменной передаче». Ведь на самом деле в тексте Константина нет никакого «славянского языка». В интересующем нас очерке его опуса главными действующими лицами выступают «росы» (‛Ρως) и их пактиоты «склавины» (Σκλαβηνοι), соответственно этому фигурируют и два языка: «росский» (‛Ρωσιστι) как язык этих росов и «склавинский» (Σκλαβηνιστι) как язык этих склавинов. Оба языка, скорее всего, выступают у него просто как ситуативные адъективные производные названий двух субъектов действия. Нет никаких намёков у Константина и причин полагать, что какой-то из этих языков имел письменность. Кстати, помещение «росских» названий порогов первыми в парах может либо отражать явно выраженное в очерке доминирование росов по отношению к склавинам, либо быть простым следствием того, что информатором греков был кто-то из росов — предположение более чем вероятное (см. мою реплику к статье Олейниченко).

Науке не известны никакие аутентичные письменные документы X века на древнерусском языке, ни «устроенном», ни «неустроенном». Самые ранние из таковых — новгородские берестяные грамоты, из которых, в свою очередь, самыми древними на сегодняшний день являются две грамоты примерно середины XI века (см. базу данных сайта «Древнерусские берестяные грамоты. Рукописные памятники Древней Руси», грамоты №№ 246 и 247). Так что нет ни свидетельств, ни причин предполагать существование письменности на Руси до появления в Киеве в самом конце X века или даже уже в XI столетии первых церковных функционеров, а вместе с ними и болгарских переводов церковной литературы на старославянский язык. Соответственно, все топонимы в тексте Константина разумнее рассматривать исключительно как некую «неустроенную» транскрипцию — передачу устной иноязычной информации средствами греческой азбуки в меру её возможностей и способностей конкретного писца. В декларируемой вами методологии научного исследования «доказательством верности является не какая-то исключительная, уникально верная, а “пучковая”, “гнездовая”, “кустовая” этимология, мотивирующая сразу большое количество связанных корневых слов по горизонтали, в синхронном словообразовании, и по вертикали, в историческом происхождении слов. Чем более системно представление, тем оно верней». Системное представление — это замечательно. Но никакая системность представления не может отменить элементарный здравый смысл, ту самую прагматичную уместность, которую, кстати, и вы заявили критерием результата своего научного анализа.

Однако как раз с уместностью, на мой взгляд, возникают серьёзные проблемы. Они хорошо проявляются на примере предложенных вами этимологий для названий городов Древней Руси, встречающихся в опусе Константина. Взглянем на пару из них. Немогардас. «Всё хорошо видно по известным чужим именам. Например, Νεμογαρδάς – явно передача экзотического текста… с простейшей, но сбитой греческой этимологией (νεμω – уделять, пасти, населять): населённый град вместо новый».

Но с точки зрения здравого смысла — уместна ли ненаселённость для града? А с точки зрения системного представления пример какой этимологии мы здесь имеем: «пучковой», «гнездовой» или «кустовой»? Наконец, мой словарь древнегреческого для νεμω не подтверждает значение «населять», а предлагает только «пасти» и «разделять». Тогда, коли уж игнорировать здравый смысл, вероятно следовало бы выбрать из предложенных вами вариантов этимологий «град для выпаса» — вот тогда уже точно ненаселённый.

Тзернигога.

«Τζερνιγώγα, Тзэрнигога, искажённое Чернигов, кроме явной произносительной деформации греческим, очень похоже на неправильное восприятие знаков: у как γ, а w как ώ (Τζερνιγwу)». Тут, оставив в неизвестности судьбу куда-то пропавшей конечной альфы в Τζερνιγώγα, всё же хотелось бы понять, каким вы предполагаете произношение сконструированного вами Τζερνιγwу самими славянами: «Чернигву»? «Чернигви»? «Чернигвю»? Как ни верти, всё выходит как-то странновато. Киев-Самбатас: «Хотя статус Киева выделен (явно информатором): το Κιοάβα, το έπονομαζόμενον Σαμβατάς – до Киёва, (эпи)нарицаемого Самовитым (иначе – самобытым, но все же не по эпониму, а эпитету). Упорно не воспринимаемое русское слово из-за вбитых в сознание установок, хотя чтение “Киев есь Самовитович по сему Самовиту” сделано ещё Тредиаковским…». Отвергнув давно забытую наивную эпонимическую этимологию Тредиаковского, вы поддерживаете этимологию Самбата по эпитету «самобытный», которая однажды как бы между прочим промелькнула в статье Б. Рыбакова для популярного журнала: «Этимология слова неясна. К двум десяткам различных толкований имени Самбата можно добавить (для будущего рассмотрения лингвистами) еще одно направление мысли: есть славянское слово XI века “самобытие”, обозначающее самостоятельность, естественность» [Б. Рыбаков. Кто основал Киев? 1982. «Наука и жизнь», № 4]. Однако у лингвистов до рассмотрения брошенного походя предложения академика руки так и не дошли, но эта полушутка почему-то нашла поддержку у вас. Даже если закрыть глаза на лингвистически очевидное, что «самбат» из «самобытия» не очень-то получается, то, опять же, по элементарному здравому смыслу уместен ли философско-богословский термин «самобытие» в качестве эпитета к названию небольшого средневекового купеческого городка язычников-росов [А. Толочко. Очерки начальной руси. 2015]? (Об этимологии Самбата также см.: [В. Егоров. К Киевской Руси в обход «Повести временных лет», глава «О Самбате и петровском ботике». 2018]). Зацепив родной язык росов Константина, то есть руси середины X века, мы подошли к предлагаемым вами этимологиям названий днепровских порогов в опусе Константина (вопреки вашему обещанию не множить их толкования и расшифровки).

Ульворси. «’Ουλβορςι – гул-ворзи, гул в протоке (начальный согласный γ опущен по норме греческого, т.е. придыхание не пишется, ς – отражение палатализации ворги-протоки)». Здесь, во-первых, «по норме греческого» гамма «γ» никуда не могла опускаться, да и придыхание писалось обязательно. Даже так называемое «густое» придыхание (обозначалось «‛»), которое, возможно, уже не произносилось в среднегреческом, продолжало исправно присутствовать на письме. Обозначено придыхание и в тексте Константина, но это не «густое», а вообще не произносимое «тонкое» придыхание «’», которым грек ни в коем случае не стал бы отображать первый звук славянского слова «гулъ».  Далее, палатализованную согласную в «ворзи» греки должны были бы отобразить дзетой «ζ», а не сигмой «σ» (вы ошибочно используете конечную сигму «ς»). Итого, в греческом тексте имеется чёткое Ульворси без каких-либо гулов и проток.

Ещё один Ульворси. «Легко по смысловой подсказке угадать производительную форму – Колворчий, коло-ворочий (округлое место, остров, вокруг которого круговороты) (возможно искажение из-за восприятия на слух и из-за сдвига к в χ > γ, который, как придыхание, уже не пишется)». Вновь о здравом смысле: по нему водовороты возникают отнюдь не «вокруг округлых мест». А по лингвистике тут в самом деле и сдвигать-то нечего: в греческом тексте нет ни каппы «κ», ни хи «χ», ни гаммы «γ». Там вообще ничего нет кроме «тонкого» придыхания, в которое славянское «к» превратиться не может… ну, от слова «никак». Айфор: «’Αειφόρ – гайвор, более привычно как гайворон-птица (кроме потери начального согласного еще и ромейское позиционное оглушение в)». Здесь та же проблема: никакой начальный согласный тут не может быть потерян, поскольку в греческом слове опять имеем «тонкое» придыхание. То есть, греческое слово начинается на чистый гласный. И, думаю, ромеи очень удивились бы, услышав о «позиционном оглушении в» в своём языке. Вообще оглушение звонкого согласного в интервокальном положении — случай в лингвистике редчайший.

Эссупи. «Если учесть ситуацию в словесной диффузии, ’Εςςουπι – это Оусыпий (оссыпий и у-сыпи-й) > иссупий проход порога». Признаюсь, я глухо и неусыпно застрял в этом заднем… пардон, «иссупьем» проходе; завис и мой поисковик Google в поиске таинственной «словесной диффузии».

Поэтому на этом я заканчиваю. Надеюсь, мои замечания помогут вам в ваших дальнейших исследованиях.

---