Давно мне хотелось почтить вниманием исторические искания А.В. Олейниченко, основательно продумывающего, среди прочего, проблемы начальной Руси. Наконец он дал мне повод улучшенной публикацией (всего их у него, кажется, четыре) о самых обсуждаемых в русской истории порогах (https://inform-ag.ru/publications/291/).

На тему названий днепровских порогов у Константина Порфирородного (по недоразумению буквалистского перевода чаще называемого Багрянородным, едва ли не краснокожим, тогда как значение ромейского эпитета – промыслом данный, родившийся под покровом власти, в Порфире – как в «рубашке» христовых яслей дворца Порфирного) написано столько, что даже разгрести гору написанного практически невозможно. Тем более должны быть серьезные причины добавлять новых домыслов. Во избежание недоразумений сразу скажу, что я и не ставлю цели множить толкования, расшифровки имён порогов, а только хочу уточнить, какого типа имена могут быть уместны с точки зрения непредвзятого научного анализа.

Для такого методологического подхода работы Олейниченко, обоснованно отходящего от прописных ходов мысли, как нельзя более кстати в качестве основания, опоры и старта. Он ориентируется в материалах лучше многих и уж точно лучше меня. Но самое главное, работает, собирая и сопоставляя все сведения и мнения, с учётом историографии и филологических чтений, разбирая эффекты, которые возникают, по воле памятника, на стыках «ромейского», «росского», «славянского» языков. Сколь я представляю ситуацию, в историографическом обзоре сведений вполне можно доверять А.О. Но если бы даже и не так (порой видна некоторая поспешность соображений), не думаю, что есть смысл углубляться в неохватную историю вопроса. Поскольку она такова прежде всего потому, что всякий раз, любым автором не решаются адекватно именно филологические проблемы чтения текстов и слов памятника.

Вот самое главное. Что именно считать у Константина ромейским, росским и славянским языками, каковы наиболее вероятные для 10 в. подстановки для всех этих трех языков по произношению и лексико-грамматическому складу? Ясно, у каждого ученого носителя языка есть свои мнения и предпочтения, и все начинают с произвольного позиционирования. Авторы академического издания (Об управлении империей  / De administrando imperio. М.: Наука, 1991) не сомневаются в силу «прозрачности этимологий»: «Языковая принадлежность названий представляется несомненной: "славянских" — древнерусскому, "росских" — древнескандинавскому языкам» (Прим. 28 – http://www.vostlit.info/Texts/rus11/Konst_Bagr_2/frametext9.htm). Некоторые умельцы даже предлагают сумму толкований – скандинавских, балтских, славянских и т.д., дескать, и так можно, и так (В. Ермаков, https://proza.ru/avtor/vasilyermakov). Это означает, что, произвольно, внешне приняв какую-то установку чтения на нравящемся языке, легко можно подогнать словоформы трактата под искомое. В этом подходе академики ничем не отличаются от любителей, хотя, разумеется, исполняют работу профессиональней. Но суть в том, что судить можно и нужно только на основе сохранившихся текстов: не по языкам о тексте, а наоборот – по отражению в письме о языках. Нельзя прямо отождествлять тексты и языки, а сделать точные сравнения можно только текстов, а не языков. А всё сверх – домысел, реконструкция из анализа текстов.

Понятно, когда нет строгой транслитерации, реконструкция слов обязательно будет подгонкой под предпочтённый язык. Поэтому самое важное – не произвол, а логика предпочтения языка по приметам текста и единая логика подгонки (гиперкоррекции) языковых форм к знакам и смыслам текста. Как всегда в исторической лингвистике, результат получается вероятностным. И самый вероятный тот, в котором системно охвачены все пласты семантики, все уровни корнеслова. По закону лексической семантики (Ю.Д. Апресян), в идеале нужно заметить полное абстрактное тождество всех слов в одной предметной сфере, так сказать, корневую однословность языка. Что касается рождения и толкования слов, сама «прозрачность», «несомненность» любой этимологии – иллюзия. Любой язык позволяет сказать всё, и вывернуть всё можно как угодно. Доказательством верности является не какая-то исключительная, уникально верная, а «пучковая», «гнездовая», «кустовая» этимология, мотивирующая сразу большое количество связанных корневых слов по горизонтали, в синхронном словообразовании, и по вертикали, в историческом происхождении слов. Чем более системно представление, тем оно верней.

В этом конкретном случае реально отражаются три языка только в тексте Константина. Поэтому с него и нужно начинать. Поскольку он «транслитерирует» слова,  порой – составные, то с его помощью можно понимать только произношение и (частично) словообразовательный и словосочетательный строй. В отношении ромейского языка всё более или менее известно. Диспозицию дел по представлению самого источника см. в Предисловии к изданию – http://www.vostlit.info/Texts/rus11/Konst_Bagr_2/pred.phtml?id=6363. Авторский коллектив привязывает его к «среднегреческому произношению». Если соотнести с важными по теме именами порогов, это значит, что нужно читать не в эразмовом (латинизированном), а в рейхлиновом произношении: β как в (не б), ου как у (не оу), ει как и (не эй), а τ (в Λεάντι) озвончать до д. И вообще для контекста вероятностей нужно учитывать вариативное своеобразие многочисленных речевых ассимиляций (редукций, взаимовлияния звуков) греческого языка и книжных декодировок: придыхание в начале слова может восприниматься как согласный γ, а γ ситуативно озвучиваться в ν, π может позиционно озвончаться в б, ϰ в г, наконец, возможно различное чтение Θ ϑ (т, тх, ф), Ζ ζ (дз, сд, з) и неоднозначность аффрикат Ξ ξ (кс), Ψ ψ (пс) (и тем самым различная, в зависимости от позиции ассимиляции, передача славянских звуков т, в, ц, ч, ш, щ). Также есть определенный набор формантов словоизменения, которые принадлежат самому греческому языковому высказыванию и не обязательно относятся к элементам транслитерации чужих слов.

Очевидно, что ромейский текст сам по себе можно прочитывать очень по-разному. С таким количеством варьирования, «среднегреческие» письмо и язык не являются самыми точными инструментами транслитераций. Информация передавалась Константину, как обычно для умозрений, и на слух, и на письме. Сам термин «славянский язык» сообщает о письменной передаче. Поэтому нужно кроме произносительных неопределенных корреляций принимать в расчет и буквенные. Наличие версий произношения, эразмова и рейхлинова,  говорит о том, что исторически возникло и существовало смешение чтений знаков. Поэтому в каждом случае нужно допускать возможность разночтения. Не только многие звуки могут быть услышаны и записаны иначе, но и буквы могут восприниматься в совершенно другом качестве, особенно славянские (ср. ϰ и х, χ и К, ς-ξ и с, σ, ϑ и о, ψ и ч-ц-щ, γ и у и т.п.).

Всё хорошо видно по известным чужим именам. Например, Νεμογαρδάς – явно передача экзотического текста (γαρδ рядом с Βουσεγραδέ возможно только по записям), с простейшей, но сбитой греческой этимологией (νέμω – уделять, пасти, населять): населённый град вместо новый. "Ιγγωρ отражает устный носовой эффект, Ингорь. Учитывая, что имя считается скандинавским, Ingvarr, Yngwarr, Ingwr, вполне возможно чтение и перезапись букв последних форм. Τζερνιγώγα, Тзэрнигога, искажённое Чернигов, кроме явной произносительной деформации греческим, очень похоже на неправильное восприятие знаков: у как γ, а w как ώ (Τζερνιγwу). Таким образом, хватает признаков, что слова были известны Константину по какой-то макаронической, «неустроенной», по Храбру, греческо-латинской записи (что была до Кирилла). Σφενδοσθλάβος – скорее запись по устному восприятию комментируемого текста (φ как ассимиляция в между глухим Σ и носовым εν, а θ – если не О, то народно-этимологическая вставка комментатора как толкование того же ъ; либо «сълав-ный», либо «столов-ный», престольный). Так же и 'Ρωσία – либо толкование-констатация единства страны Русь, либо запись озвучки странного текста вроде Роуся. Так или иначе нельзя принимать словоформы Константина как точные слова других языков. Они только намекают на их возможные искажённые варианты. Необходим отлёт от, казалось бы, явно прописанных букв.

Когда мы осозна́ем типовое единство в искажениях отдельно росских и славянских слов, тогда и сможем идентифицировать подлинные слова и языки. В помощь тут может быть только то, что Константин передал ещё и значения некоторых слов, которые можно считать (по его целевому заверению, хоть и не точно исполненному), сходными, общими для росского и славянского языков, поскольку все имена касаются одних и тех же предметов – порогов на Днепре в какой-то последовательности их прохождения. Предполагая это содержательное, сигнификатное, и денотатное единство образчиков, нужно в его развитие допустить и то, что на протяжении всего своего перечисления Константин свидетельствует об одних и тех же двух языках, а не сбивается вдруг на привычные ромейские названия. Вопреки своей установке о росских словах как славянских Олейниченко полагает три имени «заимствованиями из греческого» (Γελανδρί, Βαρουφόροσ и Λεάντι). Несомненно, Константин может и должен искажать по ромейскому стандарту, но прежде всего, как показано, произношение и орфографию, даже окончания, т.е. частности. Допущение больших подмен (например, что φόροσ – это якобы греческое слово -носный) может свидетельствовать только о невменяемости автора, обещавшего одно, а сделавшего другое (по факту, у Константина тут скорее недоумённая добавка напрашивающегося греческого окончания). Вот почему заданное им полагание полного соответствия имен, значений и пояснительных перифразов и их обнаружение является основанием и критерием верной реконструкции. Пока принято недоразумение. Как говорят академические комментаторы главы (Е.А. Мельникова, В.Я. Петрухин, А.А. Зализняк, Г.Г. Литаврин, М.В. Бибиков, Б.Н. Флори), «неясно соотношение трех элементов: "росского", славянского  названий и греческого перевода или пояснения. В разных случаях их соотношение различно: от полного совпадения всех трех элементов (для второго порога) до  полного их расхождения (для седьмого порога)… Выявить систему соответствий до сих пор не удалось» (Прим. 28).

Так или иначе другие языки и названы, и отражены в тексте Константина. Однако нужно не навязывать своё представление («славянский» – древнерусский, «росский» – древнескандинавский или «сармато-иранский»), делая «неизбежные поправки к оригинальному тексту» (М.Ю.  Брайчевский. «Русские названия порогов у Константина Багрянородного» – https://www.rulit.me/books/varyago-russkij-vopros-v-istoriografii-read-311572-344.html), а выяснить прежде всего, что понималось под этим в 10 в.

По представлениям того времени, славянскими назывались языки, передававшиеся с помощью письменности, изобретённой Кириллом и Мефодием, т.е. кириллицей или глаголицей. Опять напомню из 10 в. Храбра «О письменех», где норма даже сформулирована. Константин воспроизводит общее представление. Это видно даже из текста: славяне, вплоть до поляков, с рек и гор большого росского Приднепровья, а росы – из своей Росии, от Поновгородья до Киева. Так что не они приносят слово Немогард Константину. Комментаторы навязывают факту свой миф: «Учитывая… вероятную "скандинавизацию" имени Игорь и ойконима Немогардас, можно предположить — как это и делает большинство исследователей, — что информатором был один из "росов", член великокняжеской дружины, скандинав по происхождению, хорошо владевший и древнерусским языком» (там же).  

В современной терминологии, славянский – это старославянский, или церковнославянский, т.е. письменный язык, усреднённый,  специально созданный для выражения своеобразия всех славянских языков. Например, характерная особенность старославянского отражена Константином в форме праг, записанной с искажением как прах (т.е. порог по-древнерусскому и современному полногласию). Очевидно, искажение отражает фрикативный г, вполне допустимый для местного приднепровского исполнения старославянского, южнославянского говора. Поскольку эти особенности повторяются, вполне достаточно, чтобы принять как ориентир «языка по-славянски», по Константину Σκλαβηνιστί, старославянский стандарт письма, но в каком-то местном применении (искажении письма) и диалектном произношении. Информатор славянски грамотный, но с приднепровскими речевыми навыками. Поэтому если он даже делает чтения славянских и росских слов, то они по-гречески записываются на слух. Вот почему даже не нужно пытаться реконструировать что-то в старославянской орфографии. В.В. Фомин, идя на поводу слова «славянский» в другом, современном значении, толкует ошибочно: «Осведомителем императора был, вероятно, новгородский славянин, что следует из особенностей речи («внешняя Русь», прах вместо порог), а также из довольно правильной записи славянских, т. е. новгородских названий». Изгнание норманнов из Киевской Руси. М., 2010 – https://www.rulit.me/books/izgnanie-normannov-iz-russkoj-istorii-read-312096-15.html).

Не буду комментировать очевидные филологические недоразумения. Но и άπο έ'ξω 'Ρωσίας, извне Росии, –  это коннотация самого повествователя Константина, а не славянина-подсказчика. Имеется в виду никак не мифическая «внешняя Русь», какая-то другая, как потом Великая по отношению к Малой Руси (что собственно, канонизировано Б.А. Рыбаковым: «Происхождение Руси» – http://izbornyk.org.ua/litop/rus_zemla.htm).  Это всего лишь «с той стороны Руси», дальней по отношению к Константину – вряд ли ближней к нему, как порой считают. Зачем говорить тогда о деталях Днепровского пути? Не случайно, по нему суда для подготовки и переоборудования собираются в Киеве из Новгорода, возможно Полоцка (или Толочина-Друцка: Τελιούτζα < Толоцек), Смоленска, Чернигова. Это значит, что Росия воспринималась единой. Хотя статус Киева выделен (явно информатором): το Κιοάβα, το έπονομαζόμενον Σαμβατάς – (до крепости) Киёва, (эпи)нарицаемой Самовитым (иначе – самобытым, но все же не по эпониму, а эпитету). Упорно не воспринимаемое русское слово из-за вбитых в сознание установок, хотя чтение «Киев есь Самовитович по сему Самовиту» сделано ещё Тредиаковским в «Трёх рассуждениях…» (см. доступный текст у В. Василёва – https://proza.ru/2013/02/10/1056 и https://proza.ru/2013/02/10/1098).

Языков и текстов по-росски, буквально 'Ρωσιστί, из того времени, по норме нынешних представлений, либо не сохранилось, либо не было. Однако для Константина были. Значит, мы чего-то не знаем. Или просто называем «росское» другим словом, впрочем, как и «славянское» старославянским. По фактам, в то время существовали разные варианты славянской письменности, которые в другой, не современной, не старославянской, а в предшествующей, неустановившейся орфографии отражали местные диалекты. Орфография была не точная, а приблизительная. Не говоря уж о чертах и резах, смешанных греческих и римских буквах, по Храбру, или отдельных, плохо читаемых надписях, или «корсуньских письменах» и  «ивановом написании», самое известное, считающееся доказанным (по крайней мере, освящённым авторитетом Зализняка: закавыченное далее – его слова) – «древненовгородский диалект», который оформлялся в довольно стройной «бытовой графической системе». В ней некоторые буквы отражали позиционно несколько разных звуков. Эти тексты легко воспринимать как «старославянский с ошибками», но в реальности таким путём складывалась стандартная древнерусская орфография и письмо, ставшее «наддиалектным койне». И в таком виде где-то с 11 в. это уже точно называлось русьским языком (что мы сейчас называем древнерусским). Если Έσσουπῆ считается транслитерацией несоупи (в древнерусской и старославянской орфографии несъпи, в древненовгородской возможно несопи), то этого вполне достаточно, чтобы отождествить росское с каким-то неустановившимся вариантом древнерусского письма, возможно, не совсем чётко (из-за утраты начального н и удвоения с) отражающим какой-то древнерусский диалект. Поскольку норма русского письма еще не установилась, то и понятно, почему свидетельство Константина о росском нам кажется двусмысленным, неопределённым, а росские слова, в их ромейском и диалектном искажении, выглядят прямо иностранными.

Однако росское = (древне)русское наиболее вероятно даже с точки зрения общих компаративных соображений, по дивергентной модели развития языка и народа и ретроспективному погружению в сомнительное прошлое из достоверного настоящего. Даже Константин прямо рассказывает о проходе порогов только россами и точно увязывает название страны с ними. Так или иначе известно, что на Днепре в ту пору доминировали, жили и ходили по реке, какие-то наши предки. Они по всем школьным канонам компаративной лингвистики говорили на диалектах восточнославянского праязыка, а писали на принесённом сравнительно недавно солунскими братьями церковном славянском письме, которое в обиходе трансформировалось в древнерусское. Как говорят издревле, не различая письма и языка: «Словенеск и русский язык един». Олейниченко однозначно исходит из этой языковой ситуации, да и приводит массу фактов и ссылок, что нет никаких историографических данных считать россов скандинавами, балтами, сарматами или тюрками: «Язык россов и славян один и тот же – славянский». И на основе этого А.О. удаются действительно наглядные восстановления росских слов: Οὐλβορσί – гул-ворзи, гул в протоке (начальный согласный γ опущен по норме греческого, т.е. придыхание не пишется,  σ – отражение палатализации ворги-протоки). Ἀειφόρ – гайвор, более привычно как гайворон-птица (кроме потери начального согласного еще и ромейское позиционное оглушение в). Στρούκουν – струкун (стрекающий, прыгающий, колющий порожек). Жаль, что А.О. не вполне отлетает от прописи, слишком держится за кажущиеся звуками буквы. Истолковав как славянский формант βορ / φορ, не замечает такого же в Βαρουφόρος, соблазнённый явным греческим видом слова. Да, заимствования из греческого были, даже Росия вместо Руси. Но позже на 3-5 веков, когда основательно укоренилась письменная книжная культура. В 10 в. еще только возникала каноническая письменность, кодификация прописей. Так что есть повод продумать формант основательней, а не сбиваться на привычное выведение. Тогда бы стало ясно, что гайвор – это всё же не гайворон-птица, а «гайный лес», «птичий базар», место гнездовья птиц (недоступное и заросшее). Впрочем, даже если что-то можно уточнить, важно, что А.О. начал движение в абсолютно верном направлении.

Почему же историографическая практика вопреки компаративной теории и ретроспективному методу склонилась к  тому, что считается «норманизмом», т.е. к  тому чтобы, в этом случае, считать росский «скандинавским»?

Потому что Фомы неверующие не верят в свои теории – только в то, что можно пощупать. И это верно, поскольку теоретические прописи всё равно ложны. Практика надёжнее. Но, увы, она тоже сложна и требует истолкования. Во-первых, все наблюдают, и никто не ожидает для якобы одного славяно-русского языка такого противопоставления, которое делает Константин, и такого явного разночтения росского и старославянского.  Брайчевский: в трактате «"русская" терминология не является славянской и в подавляющем большинстве не поддается интерпретации на основе славянского языкового материала» («Русские названия порогов…»). Не случайно и все академические комментаторы славянский язык называют древнерусским, так же как и Олейниченко. Раз уж росские слова (или имена послов в договоре 911 г.) совсем не похожи на славянские и даже житейски непонятны, то значит они не славянские, не (древне)русские, а какие-то иные, иноязычные. Тем более, что для этой версии есть одно, но фундаментальное историческое объяснение – сюжет призвания варягов, который работает именно как установочный ключ.

А тут, разумеется, не обошлось без практических и политических интересов. Кому-то в борьбе за власть с самого начала (и до сих пор) было выгодно то или иное толкование – норманистское или антинорманистское (вопреки чёткому развенчанию ещё Л.С. Клейном ненаучности, мифологичности самого термина и подхода; вот коротко – https://cyberleninka.ru/article/n/normanizm-antinormanizm-konets-diskussii). По изменяющейся конъюнктуре государственного заказа придворные летописцы, а потом официальные историки, непрерывно преувеличивали самое политически значимое. В результате наука (включая, кстати, Клейна) до сих пор претерпевает мифосмешение понятий. Как верно замечают свою же практику академические комментаторы: «Затрудняет решение проблемы названия "русь" то обстоятельство, что история этнонима и история этноса, как правило, не расчленены. Частный и, строго говоря, относящийся к области исторической этнонимики вопрос включен как один из центральных в широкую историческую проблематику происхождения Древнерусского государства, а иногда и подменяется ею. До самого последнего времени он решался в зависимости от общих взглядов исследователя на происхождение Древнерусского государства: норманистских (которым почти во всех случаях соответствует скандинавская этимология) или антинорманистских (что нередко и ныне выражается в поисках его южнорусских, прибалтийско-славянских, иранских, кельтских или иных истоков)» (Прим. 1). Но преодолеть мифы можно только одним способом сознания. Надо поставить задачу ещё точнее – отделить от этнической и государственной языковую часть проблемы. Я только о последней, которая была и остаётся вынужденной технологией мифологизации по самоумалению русского начала истории.

Варягов добровольно стали считать скандинавами ещё наши предки. Если последовательно читать русские прописи, собственные источники, то можно наблюдать, как по мере приближения к современности варяги все больше считаются не то что протоскандинавами, а даже шведами и немцами (уже в 15 в.). Потом тем более эта версия стала преобладать и обрастать мотивацией, составляя существо историографии, хоть норманистской, хоть антинорманистской. Таким образом, обыденное впечатление от текстов у нас самих, у русских, устойчиво возобновляющееся тысячу лет, и образует научную установку, запрещающую другое толкование.

Но если читать источники внимательно и непредвзято, то будет очевидно, что толкования паранорманистского типа прибавляются по мере забвения исконных значений толкуемых слов и народно-этимологического отлёта от «путаных» прописей и исправления их до «понятных» мыслей. В первых дошедших текстах, например, летописях, варягов-скандинавов не было в принципе. Максимум там «варязи изъ заморья». Явно не местные. Что, конечно, наводит на отчуждающие мысли тем более, что море, возможно, «Варяжское» (= Балтийское; следовательно, варяги – балты или полабы). Ещё «заморнее»  – с какого-то дальнего берега моря (= самый дальний берег – шведский). Это, в сущности, и вся фактическая основа и включающая установка под призванием скандинавов. Но по букве источников, народ русь (вместе с чудью, словенами, кривичами) призывал свою собственную активную русь, варягов-начальников, отцов-зачинателей. Лаврентьевская летопись: «Идоша за море къ варягомъ, к руси. Сице бо ся зваху тьи варязи суть, яко се друзии зовутся свие, друзии же урмане, анъгляне, друзии гъте, тако и си. Реша русь, чюдь, словени, и кривичи, вся: «Земля наша велика и обилна, а наряда в ней нетъ. Да поидете княжитъ и володети нами». И изъбрашася 3 братья с роды своими, пояша по собе всю русь, и придоша» (русь и другие позвали не варягов свеев, урман, англян, а варягов руси, и те пришли, приняли под себя всю русь и других; почему варяги руси болтались по заморьям, и по каким, – это вторичные, не относящиеся к главной сути вопросы). Схему трансформации событий и представлений я показал в заметке «Порча летописей на глазьемер» – https://inform-ag.ru/publications/245/, а расшифровка исходного значения слова «варяги» дана в книге «Гидроним Волга как упаковка реальной и языковой истории» (условия решений собраны во фрагменте из неё «ѠΛГЪ-WΛΓ: Олег-Вольга = ?» – https://inform-ag.ru/publications/93/).

Чтобы это исходное наивное знание стало очевидным и общепринятым, нужно не только прочитать правильно, буквалистски сюжет призвания варягов, но и все другие свидетельства и слова. Лично мне всё не по силам. Но в данном случае – только «транслитерации» и пояснения Константина. Это не много. Можно дать сводку предпочтительных толкований лишь для наглядности методики чтения. Ещё раз о его принципе в этом конкретном примере. «Славянское» следует читать как старославянское с возможным диалектным и ромейским искажением. «Росское» – как древнерусское с вероятным ромейским искажением какой-то неточной орфографии известного древнерусского произношения.

С учётом этих требований и ранее сделанных наблюдений в приёмах Константина и ромеев сразу понятно, что самоочевидное восстановление Έσσουπῆ как «(н)есоупи» ошибочно. Дело не во вполне допустимом оуке и даже не в недопустимой правке текста, конъектуре «н» в начале слова. Главные возражения смысловые. 1) Сомнительно, чтобы оба языка (тем более, если они не родственные) имели настолько тождественную форму в одном случае, когда в других исключительно разные. 2) Сомнителен для разговорно-бытовой ситуации номен в форме предиката; зато расшифровка, такое пояснение номена вполне обычно. 3) Смысл «не спи» допустим только при сплаве по реке вниз по течению (т.е. это может быть первый порог сверху), но лишь в том случае если никто не правит судном, и оно идёт самотоком. Это в принципе невозможно. Обязательно на вахте стоит хотя бы один кормчий. Если посмотреть все значения греческого глагола κοιμάω, то главное в них промежуточные предсонные состояния, есть даже противоположное «бодрствовать (в карауле)», т.е. по русской аллюзии, кемарить, уступать сну. Следовательно, пояснение «не спи» дано не в этих прямых значениях, а чисто фигурально. Значит, не кемарь, бди, не зевай, действуй расторопно. Очевидно, это предостережение касается не подхода к порогу, а действий при прохождении порога. По описанию, он состоит из каскада скал, между которыми сыплется вода. Как свидетельствуют Мельникова и Петрухин, «первый… порог традиционно отождествляется со Старо-Кайдацким… и состоял из нескольких уступов» (Прим. 29). Чтобы пройти исступный порог, нужно серьёзно сосредоточиться, на-супитися и протащить судно, ступая у самой сыпи скал. Если учесть ситуацию в словесной диффузии, Έσσουπῆ – это Оусыпий (оссыпий и у-сыпи-й) > иссупий проход порога. В ромейской передаче гласные более неопределённы в отношении ранней формы (Έ / о / у, ου /ы) и ближе к производной, в которой заметны черты южнославянского говора (Έ-И, ου-у). Кроме того, сверхмногозначность провоцирует не только произносительные разночтения, версии названия, но и народную, именно старославянскую этимологию (не спи), а затем и трансформацию вплоть до какого-нибудь Изъзѫби и украинской Из-забiр, каскадной Заборы, Волчьей пасти и т.п. вторичных переименований, которых – с Днепровское море.

В легко угадываемых за Ὀστροβουνιπράχ и Νεασήτ славянских словах заметны похожие звуковые несоответствия. Напрямую старославянские буквы не восстанавливаются, требуется произносительная гиперкоррекция ου и ε, всё в том же южнорусском ключе. Поэтому запись не орфографическая, но и не транскрипция из-за не вполне установленных звуков: островъни праг (о́стровный порог), нэйасыт (как птица). Порогу-острову должно соответствовать росское Οὐλβορσί. Однако значение  «гул-ворги», по Олейниченко, – явно другое, шум, а не остров. Легко по смысловой подсказке угадать производительную форму – Колворчий,  коло-ворочий (округлое место, остров, вокруг которого круговороты) (возможно искажение из-за восприятия на слух и из-за сдвига к в χ > γ, который, как придыхание, уже не пишется). Если Ἀειφόρ принять как гайвор, птичий базар (возводя к гай-створ, откуда и все вары, виры, вереи; кстати, -ств- при лабиальном в, т.е. w, точно слышится как φ), то по подсказке «место гнездовья пеликанов» можно уточнить и Νεασήτ как неи-сид, ныисяд, нывисид, место дислокации ноющих, вопящих птиц, выпей, пеликанов, нєѧсытей.

В словах Βερούτζη < вэручи(й), вирущий (вировый, водоворотный) и Ναπρεζή < напрэдзи(й) (на-порожий), кажется, вполне ощущается украинский акцент. Соответствие в Λεάντι полное: леанди < лиячий, льющийся. Из-за очевидного носового эффекта можно думать, что Лиѧчи(й) скорее славянское (да и лий, сильный ток воды, вздымающий жир-грязь, – более архаичное и украинское), а Виручий росское слово. Может, у Константина путаница. Стоит продумать. Соответствие Στρούκουν-прыгающий, стрыкун, с Ναπρεζή-напрэжий, напражий-напряжий тоже очевидно, если последнее прояснить как надпорожий, с напрягом прыгающий над порогом. Если порог по описанию «малый», то через него прыгает и вода, и может даже суда. Другая форма Στρούβουν только поддерживает расшифровку – от стрибать, прыгать (толкователь озвучивает β как б, а не в: стрыбун).

Βουλνηπράχ – конечно, вълни-праг, но не ясно, волновой или вольный. Порог в виде большой заводи перед ним вряд ли даёт волну, но волю только в том смысле, что можно спокойно постоять, отдохнуть, поваляться, если есть удобное безопасное место, например, остров внутри заводи. Огласовка требуется через а – вальны-праг (место ва́льнища-пристани, стоянки для от-вала, оправки, сна) (греческая запись с ου возможна вследствие лабиальности в у информатора).  Βαρουφόρος с учётом замеченного превращения звуков и замещения букв (φ < в) может показаться дуплетом варо-вар(ос), за вычетом греческого окончания, или вароваро́й, вир-вирой (с вариантом уже бывшего росского окончания). Тогда заводь совсем не спокойная. Сближение со славянским словом вальный требует правки в валоварой, тот же вальный вир, где имеется в виду не только заводь, но и человечий вир, рой, скопление путников. Появление ρ может быть оправдано народной мотивацией информатора: на вальном вире, конечно и варят (смолу-вар для ремонта, еду), это варный вир, варово-рой. Однако пояснение Константина вовсе не касается тем стоянки в заводи, а просто сообщает о проходе её и порога по излучине, краю порожного русла.

Γελανδρί выглядит избыточным написанием и в начале слова, и в сочетании νδ. Если по народному ромейскому значению это «смех», т.е. «шум порога», то легко вытянуть из формы, например, наивное гуландри, по С.А. Гедеонову, гулъядрый (Варяги и Русь. СПб., 1876, с. 541 - https://archive.org/stream/libgen_00047677/libgen_00047677_djvu.txt). Но по уже замеченной логике, если без ρ, восстанавливать надо гхелѧчи(й), хиляющий, извилистый, гилячий-гуляющий; значение не то. Думаю, сочетание δρί после носового не случайно. Можно предположить звонкий шипящий – хелѧ-тшъри, извилистые щери, шхеры, каньон, щели-ущелья, т.е. (г)хиля-щери, в которых звук в самом деле раздается гулким эхом, мнимой гилью, и постепенно гаснет.

Легко соотнести полученные названия с более поздними, производными. Совсем не обязательно совпадение последовательности. Сводка Константина – не научное описание действительности, а удалённая речевая систематизация наиболее интересных мифоданных. Не изучая когда-то бывшую реальную ситуацию, систематизирую только по возможности производности поздних названий из исходных. Понятно, что из, минимум, 15 порогов и  забор легко подобрать имена даже в последовательности Константина. Чтобы подтвердить её, нужно соотнести с местностью.

Усыпий-Иссупий – Кодацкий порог (вплоть до Яцiвой заборы).

Коловорчий-Островынь-праг – (Волосский) Сурский порог и остров.

Гилящеры (Хвиляштхери) – Лоханский+Звонецкий порог

Гайствор-Ныесид – Ненасытецкий порог.

Валоварой-Вальнипраг – Волнигский порог (с островом)

Виручий-Лиящий – Лишний порог.

Стрыкун-Напряжий – Нижний Вольный.

Само появление слова праг в названии говорит о том, что это более позднее образование, когда уже различаются разновидности порогов. Росский аналог, видимо, информатором толком не воспринимался ни в виде вара, вира, тем более створа. Но при некотором внимании можно понять, что росские слова послужили поводом для славянского словообразования. Это значит, что россы были первопроходцами маршрута, а южнорусские славяне наследовали им, поселяясь в окрестностях и постепенно вливаясь в их отряды. Эта логика жизни точно отражена и Константином в описании того, как все окружные славяне обеспечивают росов моноксилами.

---

Книга по этой теме, добавленная для продажи:  "Гидроним Волга как упаковка реальной и языковой истории. К методологии сравнительно-исторического исследования на примере конкретной этимологии. 2017, 178 с."