Творение пониманием

Даже царь, масштаба ЕБН или НАР, вправе считать себя народом, его законным представителем – в силу рождения на этой территории с какой-то своей кровью, в людях, в языке, с каким-то именем, фамилией и отчеством. Этого, доставшегося по наследству багажа любому из царей и каждому из нас достаточно для того, чтобы с первой секунды рождения начать бесконечное творение самого себя путем свободного, произвольного, самостоятельного понимания доставшегося наследства[1]. Раз это понимание свободно и самостоятельно, то, может показаться, что оно не подчиняется никакой закономерности. На самом деле есть совершенно определенная закономерность – закон такого понимания, описывающий логику любого индивидуального самопонимания, в конце концов становящегося самоделанием, творением каждым из нас собственной личности. Этот закон есть то, что филология называет народной этимологией – произвольным толкованием смысла (и перетолканием формы, оболочки) слов и вещей, которое совершает любой носитель языка сообразно своему уровню знания и сознания. Едва родившись и по рождению уже имея какое-то генетическое знание и сознание, мы сразу начинаем понимать – самих себя и все вокруг себя, и насколько понимаем, настолько и делаем себя, постепенно преодолевая то, как понимает и делает нас окружающий мир. По мере увеличения самопонимания и самотворения мы освобождаемся, становимся самостоятельней и произвольней, в конце концов преобразуя окружающий мир сообразно своему желанию[2]. Высшая мудрость нормальной жизни в том и состоит, что статус личности меняется по мере ее передвижения из положения делаемого ребенка в человека делающего – детей, предметы и дела, условия производства и т.д.

Точно так же свобода, случайность, произвольность, несерьезность народной этимологии как языкового дела достаточно ситуативна и временна. Любое дикое толкование может быть оправдано и стать верным, научным. Для примера, несколько классических случаев контакта народной и научной этимологий.

«Научная» этимология слова «поликлиника»: многопрофильная, много специализированная клиника. Народная этимология, не зная звука иностранной приставки «поли», меняет его родным звукосмыслом «полу», образуя слово «полуклиника», означающее – в народной этимологии – мало специализированную, не совсем основательную, поверхностную клинику. Казалось бы, народ врет – по своей малограмотности. Ан нет: поликлиника, будучи многопрофильным учреждением, и не в состоянии углубленно специализироваться на каком-то одном профиле, она по необходимости поверхностна и неосновательна. Тем более – во все еще живой советской системе здравоохранения, добавляющей слову полуклиника и смысл недоделанности, нежизнеспособности – очевидное значение нормального идиотизма советской системы.

Научная этимология слова палисад: от французского pollissad – особого рода частокол, забор. Метонимически так же называют садик, цветник и пр., отгороженный этим забором. Народная этимология образует полусад (полусадик, полусадник) – неглавный, небольшой сад, демонстративно – в заборе – высаженный.

Спонтанно – спортанно: для спонтанного действия, конечно же, необходима бьющая через край энергия, как в спорте.

Разумеется, не все случаи народной этимологии так контактируют с научной. Точнее – пока не все, в силу того что мы, считая это несерьезным, и не пытаемся додумать тождество этимологий. Хотя на каждом шагу, на каждой странице юмора, играючи производим новые и новые этимологические «шуточки» (с легкой руки Б.Ю. Нормана, занесшего их в «Литературную газету»). Барбос – хозяин бара, день-ги – целодневное веселье, БАМ – Брежнев абманул молодежь, ГИБДД – господа и бандиты, дайте денег.

Впрочем, следует сказать еще более определенно: между научной и народной этимологиями нет никакой разницы[3] по сути дела[4], так как : 1) и то, и другое толкование касается одного и того же явления, предмета, 2) «фактическое» слово на другом уровне является таким же условно правильным по своему звучанию и смыслу[5] словом, как и квазислово: каждое верно в своей сфере. Собственно, вся ощущаемая разница, проявляющаяся в несерьезном отношении к народной этимологии, основана на предрассудке безоговорочного доверия к традиции – к генетической этимологии, к знанию, и на совершенно естественном недоверии к произвольности, к вере[6]. Но, как говорилось, традиционное понимание – только начало понимания. С другой стороны, любая известная генетическая этимология может быть углублена еще более древней, объясняющей и правомочность народной. Например, слово стол в современной народной этимологии означает «стоящий предмет-плоскость», а в научной, по А.А. Потебне, – из корня «стл» – простланная (для еды скатерть). Нетрудно заметить родство в корнях «стоять» и «стлать» – не только формально-звуковое, но и смысловое: бросок, рывок, мах, завершающийся опиранием. Это родство, генетическое и логическое тождество толкований[7] делает их одинаково правомочными.

Имя

Все это были только полуотвлеченные иллюстрации главного тезиса: самопонимание-самотворение основано на свободном, произвольном толковании-толкании имен, то есть – веще-смысла. Таким веще-смыслом является не только весь окружающий мир, но и язык, его слова и конструкции[8], в том числе и наши имена. Это означает, что все доставшиеся нам по традиции веще-смыслы являются программой нашей самореализации, пункты которой определяются произволом нашей избирательности. Мы выбираем из того, что имеем, но прежде случайно (для себя) перебираемся в это имение – в свое имя. Таким образом, имя полностью намечает объем выбираемого в дальнейшем имения и принцип выбора. Получив имя, мы начинаем самотворение – начинаем с самопознания имени: наше имя, западающее в нашу душу в контексте других западающих имен-слов родного языка, тут же становится системой, типом знания, информационным кодом дальнейшего познания и делания – ситом, системой координат восприятия и точкой отсчета, единицей кодирования других дел и вещей[9]. Познавая свое имя, мы творим себя как систему, сущность, принцип познания и творения.

Это утверждение имеет не только отвлеченную истинность. Куда интереснее и полезнее для сознательности нашего самотворения конкретная.

Самопознание имени совершается с двух типовых сторон, которые сменяют друг друга в последовательном круговращении на протяжении всей человеческой жизни: со стороны самопознания звука имени и со стороны самопознания его смысла. Первоначально эти стороны максимально слиты для самосознания личности, которое начинается с чисто рефлекторных, непроизвольных действий.

В основе любой речи лежит материя дыхания –движение воздуха, которое меняется в зависимости от темпа сокращения всей мускульной системы тела. Этот врожденный темп функционирования индивидуального тела, проявляющийся и в речевом дыхании, составляет основу индивидуального темперамента. Но этот темп дыхания нужно заметить, осознать, что происходит благодаря врожденной способности внимания – способности вырабатывать условно-рефлекторную связь между предметом и организмом, тут – между дыханием и его энергией, внешним физико-механическим действием и его внутренним волевым усилием. Соотношение этих сторон, память их связи, и есть внимание, лежащее в основе мышления, сознания[10] и языка-речи[11].

Итак, осознание звуков имени прежде всего связано с темпераментами родившейся личности и ее говорящего окружения. Тут, буквально, как мы дышим на ребенка, так и доделываем его темперамент своими до характера раздражимости. Мы можем усилить врожденные особенности или ослабить их.

Прежде всего речевой темперамент проявляется в темпе и силе дыхания: в длине выдоха, паузе вдоха, в громкости-тихости и т.д. В зависимости от темпераментных особенностей выдох может создавать большее или меньшее количество звуков: энергия дыхания в мышлении выступает как большее или меньшее количество информации[12]. Чем быстрее, подвижнее темперамент, тем быстрее его дыхание, тем больше звуков за единицу времени он говорит и тем больше у него остается времени понимать, тем больше информации он может «мыслить» при этом (и наоборот). Соответственно этому закону количество звуков имени формирует личностный объем раздражимости. Быстрый темперамент коротким именем еще убыстряется, раздражимость увеличивается (раздражительный тип), длинным именем – скорость нейтрализуется (сдержанный). Наоборот, медленный темперамент благодаря короткому имени и убыстряет свое развитие, и приращивает раздражимости (уравновешенный), а длинным именем – существенно тормозится (невозмутимый).

Это совершенно объективная сторона самопознания речевого дыхания, которое таким образом творит личность. Но есть еще и субъективная – интонации, с которыми происходит ценностное общение с личностью, определяющее тип ее восприимчивости. Итог, конечно, носит совершенно ситуативный и бесконтрольный характер, соответственный настроению, состоянию, типам говорящих и многим другим факторам. Однако возможности сочетания типовых восприятий ограничены. Нормальное интонационное соотношение десятка-другого личностей – вещь чрезвычайно подвижная, то и дело нарушаемая то изнутри, из центра внимания, то снаружи, с периферии внимания (из говорящего окружения). Две причины, внешняя и внутренняя, нарушения двойственной нормы восприятия (сосредоточенности в тиши, при отсутствии контактов, и рассеянности в экспрессии и тисканьи) дают уже четыре разных реакции, каждая из которых имеет по два варианта ответной реакции. 1) Переход от сосредоточенности к рассеянной экспрессивности по внутренней причине (немоти­вированный по разным причинам плач, на что следует либо утешение, либо раздражение). 2) Переход от сосредоточенности к рассеянной экспрессивности по внешней причине (окружение провоцирует на активность, на что следует либо согласие, либо отказ-плач). 3) переход от экспрессивной рассеянности к сосредоточенности по внутренней причине (немотиви­рованный плач – либо утешение, либо раздражение). 4) Переход от экспрессивной рассеянности к сосредоточенности по внешней причине (либо утешение. либо раздражение, что вызывает либо согласие-покой, либо мотивированный плач-отказ). В каждом случае возникает конфликт, кризис восприятия (внешний и внутренний). Очевидно, что 1 и 3, будучи совершенно противоположными, внутренне конфликтными актами восприятия (выражением и отказом от выражения) выглядят в восприятии окружающих тождественными акциями (плачем-требованием). В то же время 2 и 4 выглядят противоположными внешне конфликтными актами восприятия и приводят к отслеживаемым вариантам противоположных следствий, где однотипное отношение возникает к противоположным предметам. В общем виде типовые способы преодоления кризисов восприятия таковы: успокаивание (1а, 3а), перенесение (пере­несение во времени к моменту разрешения переживания – 1б, 3б), соглашение (2а, 4а) и требование (2б, 4б)[13].

В силу этого по норме русского языка лучшей установкой в общении с ребенком является нейтральная по настроению к словам и пассивная по отношению к вещам (бесконтактная) интонация. То есть в речи надо стремиться к спокойным тонам безотносительно к именам явлений, предметов и людей и к уклончивому отношению, к ограничению числа контактов с людьми, вещами и явлениями. Это максимум внешнего интонационного творения; большая часть его происходит внутри личности, отчего лучше дать ей полную свободу, позволить ей сконцентрироваться и скорее выработать свою систему ценностей. Не навязывать ей интонационно-оценочное отношение к именам мира, в том числе избыточным окружением ее вещами, игрушками, людьми, а позволить выработать нейтральное, равнозначное отношение ко всем вещам. Этим задается максимальная широта интереса к жизни, формируется наилучший тип восприимчивости.

Итак, произношение и интонация делают раздражимость и восприимчивость. Но речевое дыхание не может существовать само по себе, без голоса, другого компонента речи. Голосовое изъявление может быть обращенным на себя, сообщением о внутреннем настроении (а, ы, э, и) и сообщением о внешнем построении (о, у). В зависимости от того, какой гласный код лежит в основе имени (Тома – оа, Гриша – иа), т.е. какое следование внешних и внутренних звуков имеется в имени, в зависимости от этого формируется автоматизм личностности, склонность к возобновлению усвоенного типового перехода от внешнего к внутреннему (интровертные типы – оа, уа), или от внутреннего к внешнему (эстраверты – ао, иу). По норме простых русских гласных кодов большинство русских типов личностности нейтралы или интроверты той или иной степени.

Только после самообразования личности как типа раздражимости, восприимчивости и личностности доходит до выделения из потока речи отдельных звуков и осмысления их собственных значений.

В любом языке все его звуки имеют определенную и сравнительно устойчивую эмоционально-волевую окраску – благозвучность, или приятнозвучность. В зависимости от того, как наши родители и наше взрослое окружение понимают и чувствуют эту приятнозвучность и сообразно этому пониманию и чувству выговаривают наше имя, обращаясь к нам, в зависимости от этого в нас закладывается определенный заряд эмоций и понятия звука имени, который становится основой эмоционально-волевого стереотипа нашей личности. Каждый ребенок сам определяет стереотип своего собственного имени на фоне так или иначе им же определяемого эмоционально-волевого стереотипа родного языка. Разумеется, это определение абсолютно многовариантно, завися от эпохи, места, социального статуса, уровня образованности, культуры, привычек и т.д. говорящего окружения ребенка. Уже благодаря этой разнице люди, имеющие одни имена, все же получаются совершенно разными. Однако в основе этой разницы лежит все-таки сходство, тождество, то типовое, что делает одноименцев похожими. Типовая одинаковость одноименцев является тем, что дается с именем, индивидуальные отличия – тем, что получается в результате индивидуального осмысления типовой схемы. Более строгими, конечно, являются рассуждения о типовом, чем я и буду занят ниже.

Современные русские звуки имеют четыре типа эмоционально-волевых значений[14]: признательные (а, ы, х, к, г, й, g), сознавательные (э, и, ш, ж, ч, т, д, с, з), восхищательные (о, н, р, л, м), презрительные[15] (у, ф, в, б, п). Значения эти сами по себе связаны с естественной моторикой физическо-умственного усилия[16] (возни­­кающего в момент произношения-жеста-мимики и ощущения этого синтетического действия[17]).

Сочетание этих звуков и значений создает типовой эмоционально-волевой образ личности независимо от конкретного содержания личности, формирующегося уже в сознательном состоянии[18]. Это сочетание звуков и значений уже является языком, вполне человеческим, внятным каждому из нас, более того – тождественным нашему родившемуся физическому и духовному существу (т.е. равным тому, как мы произносим в силу устройства своего речевого аппарата и как понимаем звуки соответственно психическому строению[19]).

В том и состоит магический характер имени, что имя и человек сливаются в одно словесно-вещное существо, в миф[20]. Любому человеку как мифу русского имени свойственны одинаковые черты: все первичные формы имен заканчиваются признательным звуком «а»; любая личность признается другими и признает их. Но кроме этой одинаковости каждый формируется своим именем как совершено уникальный миф.

Например, в имени Саша гармонично, попеременно сочетаются два сознавательных и два признательных звука. Сознание и признание – два качества Саши, которые определяют как его отношение к окружающему миру, так и отношение окружающего мира к нему. Кроме того последовательность смены звукосмыслов задает алгоритм развития человека – два разновременных круга его сознания и признания (и человек сознает и признает мир с разной степенью глубины, и его сознают и признают с разной степенью глубины).

Но у ребенка могла быть сотня других имен, от уменьшительно-ласкательных до кличек. В этом случае возникает иерархическое воздействие имени на человека: каждое последующее имя вызывает самотворение другой стороны личности. Тенденция проста: первое имя определеяет общий стереотип я, каждое следующее – в зависимости от его коллективно-значащей (узуаль­ной) приятнозвучности – стереотип бытовой, социальной, сексуальной, деловой и пр. личности.

К примеру, Сашу могли называть Шурой. На ту же сознавательно-признавательную внешнюю основу накладываются глубинные восхищательно-презрительные смыслы. Возникает конфликт смыслов, делающий личность бурной, более эксцентричной, играющей крайностями. Если смена равных по значимости, окраске имен происходит именно в такой последовательности (от Саши к Шуре), то эта последовательность и становится стереотипом возрастного развития личности (от более спокойной, гармонической к взрывной). Обратная последовательность, наоборот, делает личность с возрастом утихомиривающейся, гармонизирующейся.

На практике, конечно, почти не бывает абсолютно одинаковой значимости двух разных имен, поэтому стереотип возрастного развития все же определяется в первую очередь главным именем, а дополнительные имена обуславливают другие стороны человеческой натуры. При этом чем позднее по возрасту появляется у человека новое, дополнительное имя, тем меньше формирует звук нового имени этого человека. Все имена, сознательно взятые людьми для себя, псевдонимы, являются уже обратным формированием звука, который кажется личности подходящим ее сути или задаче.

По схеме этого примера происходит самопознание звука и любого другого имени. Степень свободы самотворения личности в результате этого самопознания предельно мала, и связана она лишь с вариантностью имен, даваемых человеку, и нюансами оценочного отношения к звукам, которые произносятся говорящим окружением. На практике активное, существенно определяющее тип личности самотворение звуком имени на 90 % завершается еще до того, как человек обучается членораздельной речи (т.е. до 2-3 лет). Именно поэтому более существенной является не полная форма имени, а та, которая применяется к младенцу.

Этого же не скажешь о самопознании смысла имени, которое, начинаясь на втором году, продолжается практически всю жизнь. Точнее сказать, продолжается и тысячу жизней, поскольку одноименцы следуют в истории один за другим, и всё находятся тайники смысла в имени, которые могут быть впервые открыты[21].

Самопознание смысла имени, как принцип, сводится к ситуативной (условной: для той или иной личности, узуса и т.д.) очевидности, открытости, данности смысла. Все наши уловки, спецэффекты, открывающие смысл, рассуждения о методах, логика и пр. – только ситуативные средства, та или иная народная этимология, «доказывающая» ту очевидность, на которую мы в данный момент готовы, в которую мы склонны верить[22]. Это означает, что имя, основываясь на вере, заключает в себе абсолютно сакральный, религиозный смысл, в конечном счете – Абсолютный Смысл – того Бога[23], который «покровительствует» имени, точнее, включает в свое единство и этого конкретного носителя имени, носителя себя. Эта склонность веры есть, если вникнуть, всего лишь наш принцип чтения[24], декодирования имени, расшифровки его неведомого, символического, смысла, или наш личный принцип народной этимологии в конечном счете – принцип истолкования имен и, соответственно, всего сущего. То, в какой степени смысл имени нам очевиден, дан, определяет степень нашего углубления в смысл. От этой самой веры зависит глубина истолкования смысла, наше я как принцип углубления в смысл, в том числе – объем нашего я[25]. Чем очевидней для нас наше имя, тем меньше мы ищем его тайного смысла и тем проще устраивается наше сознание, тем меньшая глубина копания в смысл, дела и предметы его устраивает. Чем заковыристей имя или – при очевидном имени – чем заковыристей кажется имя его носителю, тем хитроумнее устраиваются его мозги, чтобы найти даже отсутствующий смысл.

Все имена русского языка имеют несколько последовательных градаций данности смысла (или очевидности его) для нормального массового сознания. Естественная данность смысла – совпадение смысла имени со смыслом какого-то общеупотребительного слова языка (Любовь, Слава, Света). Традиционная данность смысла – установление смысла имени по его этимологии, происхождению (Ярослав – большая слава, Виктор – победитель, Алексей – помощник, Альберт – благородный, Иван – благоволение божие, Владилен – Владимир Ленин ). Нарицательная – установление смысла имени по принятому в цехе или месте значению имени (Иуда – с христианского – предатель, Арсений – от «арс» – искусство, Филон – бездельник). Традиционная данность легко становится нарицательной: если человек понимает этимологию своего имени не просто как этимологию, но как обозначение его родовой сути[26]. Собственная данность смысла – наличие смысла по принятому личностью значению имени. В этом случае примеры только контекстуальны и индивидуальны, не считая общеизвестных дразнилок, которые могут проходить и по первому разряду, вроде: Вовка – морковка. «А вот и Петя пришел» – Петя вместо неприличного, но известного собеседнику «дура­чок», «наглец» и пр.

Каждая позиция данности смысла имени действует на личность сообразно с усвоенной оценкой, отношением к этому смыслу со стороны говорящего окружения. Если брать полюса, оценка либо возвышает, либо снижает. Естественная и традиционная данность смысла находится в поле более нейтральных оценок, формует человека более прямо, заставляя принять его эти смыслы почти подсознательно, пусть и с долей сомнения в существенности таких значений его личности. Нарицательная и собственная данность смыслов имени воспринимается более контрастно, оказываясь более (не)значимой, (не)тайной, (не)подлинной его сущностью (не – если он не согласен со значениями). Однако только эти две последних данности смысла являются этапами по-настоящему свободного самопознания-самотворения личности: она активно делает себя в произвольном выборе вариантов, а не просто пассивно соглашается с данным в имени значением.

Вследствие принятия той или иной данности смысла имени формируется образ мышления личности, или образ самоуглубления (каждый тип с разной степенью глубины погружается во все предметы, данные его сознанию), или тип представления (себя и мира), или, если вспомнить формальную логику – интенсионал личности. Следует выделять два органических типа представления (поверительный и уверенный) и два искусственных (доверительный и верующий – градации по типам веры в смысл).

Если человек удовлетворяется естественной данностью смысла его имени (не обязательно Слава или Роза, возможны еще более «бессмысленные» совпадения: Толя – тол я, – и даже бездумное приятие звукосмысла), то он относится к пассивному, впечатлительному, спонтанному, легкомысленному типу – к типу простого, легкого, общительного, поверхностного человека, склонного поверяться первому встречному. Личность делает себя как тип коммуникабельности, общительности, впечатлительности.

Если достаточным для личности является традиционное толкование, генетическая этимология имени, то она относится к пассивному, рассудочному, обстоятельному, положительному типу – является нормальным, посредственным человеком, уверенном в опыте, людях, знании. Личность на этой стадии определяет себя как практическое и теоретическое существо.

Далее, если человек предпочитает нарицательную данность смысла, то он определяет себя как тип активно-коллективный, социальный, иерархический, распределительный, ответственный – является деятельной личностью, доверяющей закону, обычаю, порядку. Он вырабатывает свою нравственность и мораль.

Наконец, если человек признает собственную данность смысла, то он образует себя как тип индивидуально-творческий, верующий и самоуверенный, самодостаточный – как творец, созидающий себя по придуманным самим собою законам.

В любом случае все четыре типа самоопределения возникают в результате конкретного самоопределения любого человека, только вследствие его свободного выбора, его восприятия серьезности, существенности, очевидности смысла его имени. Самое удивительное, что здесь исключается какая бы то ни было ошибка, недобросовестность или случайность: заложенное в личности устройство ума, принцип ее натуры развивается («развивается» – значит предел личности обнаруживается только по выходе из периода становления, после 25 лет) ровно до такой стадии, до такой глубины, которая естественна личности. Если даже допустить, что ребенку было дано не это, а другое имя, то в таком случае появился бы другой эмоционально-волевой стереотип личности, что никак бы не изменило естественно заложенного в личность образа мышления, типа самоопределения. Хотя возможно, что смысл другого имени совпадает с заложенным в личности другим типом самоопределения, что позволяет дойти ей внутри этого типа до стадии его собственного созидательно-верующего подтипа. Все эти манипуляции, очевидно, легко объясняют множественность характеров одноименцев, олицетворяющих разные стороны одного и того же типа.

Кроме того один человек, будучи в основе одним типом, может нести в себе на этой основе и структуру десятка разных вариантов, которые проявляются как разные стороны личности. Об этом обязательно нужно говорить, т.к. в процессе развития личности каждого человека (и личности всего человечества) у него появляется все больше и больше имен: Вася, Василий, Василий Васильев, школьник, пионер, студент, инженер и т.д. Один и тот же человек может быть поверхностной личностью в быту, в науке – ответственной, в коллективе – уверенной и т.д. В случае если разные стороны личности проявляются в ней как два равноценных, равнозначных начала (как два и более я) личность становится неустойчивой, склонной к душевному срыву, в конце концов – к шизофрении. Если брать в масштабах всей человеческой истории, то эта склонность к душевному срыву в современных личностях гораздо больше, чем в древних людях. Количество их имен совершенно несопоставимо с количеством имен современных людей (вплоть до функционер, электорат). Даже самая просто устроенная современная личность содержит в себе такое количество простых и сложных типов, которое сравнимо с числом поколений предков этого человека за всю историю его рода, начиная с первого – Адама. За каждым человеческим достижением (от любого звука и слова до пуговицы или привычки чистить зубы) стоит человеческая личность, изобретатель, придумавший и другой – усовершенствовавший это достижение. Все это нагромождение прошлых личностей строится на основе именного типа самоопределения данной личности. И если эта основа слабее одного изо всех соединяемых ею типов, то сохраняемый тип может проявляться сильнее, чем сохраняющий. Современная личность случайно подменивается прошлой. Времена смешиваются, и возникает конфликт непонимания. Сохраненный тип действует в современности неадекватно, по логике своей современности, что чревато несчастьями не только для самого человека, но и для его окружения.

Разумеется, такие тонкие подмены личности сейчас практически неустановимы – ни психиатрической экспертизой, ни силой тонких приборов. Только сама личность, будучи творцом своего современного типа и хранилищем прежних, может почувствовать в себе нечто такое. Количество примеров не поддается учету. Достаточно сказать, что теория метемпсихоза, переселения душ, естественно вытекает из такого опыта личности. Будда, как известно, насчитывал 500 своих прошлых жизней. Ж. де Нерваль постоянно жил в атмосфере чуда, чуть ли не ежедневно узнавая в ближайшем окружении то царицу Савскую, то римских императоров. А. Тарковский: «Я Нестор, летописец мезозоя, времен грядущих я Иеремия». Не следует думать, что это всего только лирические ощущения поэтов. Поэт потому и становится поэтом, созидающим себя типом, что всерьез признает и принимает собственное толкование смысла своего имени, верит в свое право быть творцом, в свою божью свободу.

ФАМИЛИЯ

Все случаи толкования смысла имени были связаны с верой личности в то, что ее имя имеет интересный ей смысл – в силу полной омонимичности слов, в силу традиции, местной нарицательности, или в силу собственной воли-желания-веры. В последнем случае совершенно откровенно могут связываться и отождествляться самые разные и далекие друг от друга смыслы. Однако надо помнить, что и в других случаях происходит, хоть и в меньшей степени, что-то подобное (мальчик Слава какое имеет отношение к абстрактной предметности любой славы?). Во всех случаях с разной степенью очевидности принимаемый личностью смысл имени есть, как собственная структура этого смысла, связь, соотнесение с другим смыслом и с другим предметом. Если способ, каким принимается смысл имени (склонность веры), определяет тип представления личностью любых смыслов и предметов (т.е. тип веры), то собственное содержание имени, строение смысла, определяет содержание самоопределения, содержание мышления, или представления.

Принятая личностью форма принятия смысла создает личность как принцип углубления (тип веры), а принимаемое в этой форме содержание определяет конкретные интересы личности, нужные ей предметы, то, чем она желает и будет заниматься в своей жизни (предметы веры, в конце концов – Бога).

Именно эта сторона самоопределения имени – соотнесение смысла имени с другим смыслом-предметом – составляет следующий шаг самотворения личности. Возможности для анализа личностью структуры смысла собственного имени в любом простом имени крайне малы. Слава, отождествляя себя с предметом «слава», уверовав в свою славность, не имеет внутренних оснований считать считать эту славу другим предметом. Этот Слава и эта слава неотличимы, поэтому и нет анализа структуры другого смысла и ее приложения к своей сущности. Именно поэтому возникает (не позже, чем с пяти лет) другое существенное имя, указывающее личности на ее смысл, ее содержание – понятие и сущность. Это имя есть фамилия (соответственно и фамилии у народа стали возникать в подобном возрасте народа). Самопознание фамилии начинается как полностью сознательный процесс (хотя бы и протекающий на уровне подсознания), продолжается в течение всей жизни (так или иначе осознаваясь личностью и ее окружением, что опять же влияет на личность[27]) и завершается с угасанием личного сознания (переходя в сферы массового сознания – осознания смысла этой конкретной фамилии семьей, кланом, народом).

Если взглянуть на процесс самоопределения сути личности с помощью фамилии более строго (соотнесение смысла имени с другим смыслом-предметом, в результате чего устанавливается понятие и сущность личности), то можно понять, что этот процесс соответствует операции логического определения, или ознакомления предметов друг с другом путем установления знака[28]. Логическое определение подразумевает отнесение определяемого имени к определяющему роду, описание видовых признаков и индивидуальной значимости[29].

Познание звука фамилии – самое раннее определение личности своей принадлежности к роду, добавляющее ей совершенно уз­на­ваемые черты. От этой типовой особенности фамилии зависит изменение личного эмоционально-волевого стереотипа. Типовые черты родового стереотипа для нормального русскоязычного сознания заложены в приятнозвучности концовки фамилии. Фамилии на –ов (Сидоров, Пирогов) создают симпатический, эмо­­циональный, контрастный, популярно-презираемый тип; фамилии на –ев (Зайцев, Каменев) – более рассудочный, догадливый уклончивый, умозрительно-непопулярный. На –ин (Митин, Перетурин) – критически овладевающий, уважаемый и сексуальный. На –о (Петренко, Гейко) – хитрый, удачливый, популярный. На –ский (Никольский, Туманский) – амбициозный, дипломатический, однообразный, известный. На нулевую оконцовку (Лень, Гус, в основном – не русские по происхождению фамилии) – неопределенный, сомневающийся, колеблющийся. Женские оконцовки (Сидорова, Митина) добавляют фамилии симпатических, обаятельных, признательных значений.

Кроме того смысл фамильной оконцовки корректирует и стереотип личностного самоопределения. Принадлежность к роду самоопределения (т.е. способ связывания с родом, который присутствует в значениях концовок фамилий; эти же значения создают типы притяжательных прилагательных) и составляет типовое значение всех концовок. Фамилии на –ов творят целостный, обобщающий образ мышления; на –ев – анализирующий, избирающий; на –ин – синтезирующий, притягивающий; на –о – идентифицирующий, отождествляющий; на –ский –массо­визи­рующий, соединяющий; на нулевую оконцовку – разъединяющий, различающий.

Две этих типовых особенности фамилии и являются тем смыслом, с которым личность соотносит содержание своей личности и впервые полусознательно определяет себя как продолжателя своего рода – рода мышления, деятельности, способности, отношения к жизни. Эти же особенности формируют родовой менталитет носителей однотипных фамилий – местнонациональный. Никого не удивит известие о том, что Ивановы, Петровы, Сидоровы, наиболее массовые русаки, отличаются своей простотой, которая часто хуже воровства, размытостью натуры, склонностью к отвлеченному умствованию. Зато Иваненко, Петренко, Сидоренко, типичные украинцы-хохлы, – это деловые хитрованы, хозяева, работяги.

Относя себя к роду, личность продолжает самоопределение в обнаружении всех видов смысла (предметов), хранящихся в фамилии. Принцип обнаружения этих смыслов заключается все в том же самостоятельном делании смысла свободно выделяемых в фамилии слов-элементов, начиная с целого и традиционного, очевидного смысла очевидных элементов, и кончая дробным, скрытым, загадочным, индивидуальным смыслом произвольно выбранных элементов фамилии. Именно тут народная этимология проявляет свою решающую чистоту и свободу. Для автотолкования фамилии нет никаких ограничений; более того, ради интересного для личности толкования она легко может переиначить, стилизовать, видоизменить свою фамилию[30].

Рассмотрим разные стадии видового творения фамилии на примере одной фамилии в движении от самых простых, «естественных», «основательных», очевидных толкований к сложным, «искусственным», неочевидным.

1. Естественное толкование. Семенов – сын Семена.

2. Буквальное толкование. Сын действительного Семена, например, Семенова Семена.

3. Традиционное толкование. Сын того, кто слышал Бога (с греческого); при этом «слышал Бога» может пониматься сколь угодно фигурально.

4. Иноязычное толкование, если надо – с редукцией звуков и прямой заменой букв. Симонов – от др.евр. Симон – слух.

5. Народное толкование. Семя-нов – новое семя; семь-онов – семеро тех (от оный).

6. Макароническое толкование. Се-мэн (се – этот, мэн – от англ. муж, человек).

7. Заумное толкование. Всегда на основе какого-то заумного языка, например: с – светлый, е – желтый, м – мягкий и т.д. На основе произвольных значений выводится самый разный милый бред, определяющий интерес личности к тем или иным предметам.

8. Фигуральное толкование (ассоциирование с предметами). Симон – естественное имя Петра, того ученика Христа, который ложится краеугольным камнем христианской церкви. Следовательно, Семенов – тайный лидер, естественная опора для возникающей организации, семьи, коллектива[31].

Я намеренно взял короткую и очень обычную фамилию, внешне совсем не говорящую. Тем не менее и в ней открываются самые разные планы, ходы в такие невероятные смыслы, возможности и правомочность которого даже трудно представить. Самое интересное, что возможности толкования этими восемью пунктами совсем не исчерпаны, а всего лишь начаты. По сути, только с фигуральных, ассоциативных толкований начинается свободная игра личности, настоящее именное творчество. Я потому и остановился на восьмом пункте, что дальше требуется уж по-настоящему личное дело, основанное на личном опыте, фактах жизни, окружения, симпатиях и желаниях.

Однако, как бы ни изощрялся человек в этих экспериментах, пусть даже не придавая им значения или не осознавая возможности того или иного скрытого толкования, все они равно присутствуют как факт, фон самоопределения и прямо или исподволь формируют личность, в данном случае – видовое содержание ее жизнедеятельности. При этом реализация смыслов осуществляется личностью в таком же порядке: сначала в ней укореняются наиболее очевидные и естественные пласты смыслов и предметностей, затем – все более и более скрытые. В этом же порядке особенности личности проявляются и для окружающих. Однако при всем этом возможном многообразии остается естественная предпочтительность значений, выбираемых человеком.

Чем более фамилия является говорящей в целом или в своих моментах, тем определенней личность либо подчиняется заданному смыслу, либо сопротивляется ему. Ломоносов только и делал, что ломал (до Гоголя) питерские Носы в науках и службах. Достоевский всегда печется только о достоинстве, главной ценности человека. Менделеев сделал наибольшее изменение в химии. Пешков (Горький) обошел Русь пешком, но доказал, что он не пешка. Плисецкая проплясала всю жизнь. Спиваков спевает, хоть и не в хоре, но в своих «Виртуозах». Солженицын – это не только тот, кто был со-лже-ниц падшими, не только тот, кто сам падает от лжи ниц (преклонясь перед нею, но и прячась от лжи советской), но и тот, кто являет оборотную, затылочную часть лжи (изнанка советской лжи – христианско-националистическая, пророком которой Солженицын сам себя и назначил и куцыми изводами которой является ложь гайдаровцев, жириновцев, зюгановцев, баркашовцев и т.д.).

Собственно, эта главная говорящая видовая черта фамилии есть уже один из способов выбора человеком своего индивидуального значения, которое требуется по логике фамильного самоопределения и которое, значение, является основанием той или иной религиозности человека. (Следует отличать веру и религию. Вера – это необоснованное знание того, что номинальное реально, а религия – процесс реализации веры, выявление, создание того, что сначала лишь грезится, мечтается.)

Самый простой тип религиозности человека – естественная религиозность – формируется тогда, когда личность выбирает одно из возможных значений своей фамилии не в силу явно говорящего значения фамилии, а в силу обстоятельств. Одни Семеновы могут от веку заниматься торговлей, другие – кузнечным делом, третьи – строчить книги. Представитель каждого следующего поколения просто перенимает то, что ему дано и что ему даже сложно не принять. Эта традиционная связанность смысла фамилии с каким-то делом является наиболее массовым способом индивидуального самоопределения. Большинство людей живут тем, что им естественно досталось по традиции: выполняют традиционную работу, говорят на традиционном языке, живут в традиционном месте, исполняют обряды традиционной религии, следуют традиционным предрассудкам. Собственно, благодаря тому, что естественная религиозность существует в той или иной степени как тип самоопределения и для каждого человека, благодаря этому можно не обращать внимания на некоторые смыслы, игнорировать их, забыть. Благодаря этому человек меняется, и новое поколение Семеновых все равно будет другим. Люди, относящиеся к этому типу, достаточно уравновешенны, в меру ленивы и трусливы, в меру активны. Это во всех лучших смыслах нормальные люди, способные к компромиссу, соглашательству, предательству и подвигу, одним словом, – ко всему, что является нормальным в тех или иных обстоятельствах.

В другом случае индивидуальный смысл личности как бы и не выбирается ею, а естественно навязывается – неким Богом, Судьбой, Законом. Так формируются фундаменталистские личности, во всем следующие предписанию неких высших сил, пусть бы эти силы были вполне земными: законом тяготения, центральным комитетом, Сталиным или начальником цеха. Все последовательно религиозные личности – всегда фундаменталисты, будь они иудеями, христианами, мусульманами, атеистами, патриотами или гомосексуалистами. Все, кто относится к этому типу, – активные защитники своей религии, прекрасные исполнители, отличаются завидным упорством, чужды сомнений и колебаний. Этот религиозный тип легко узнаваем по говорящей фамилии. Явная, чрезвычайная религиозность проявляется и по избираемому личностью говорящему псевдониму. Романовы вполне естественно были царями в стране, претендующей на роль Третьего Рима (Roma – Рим) и вполне законно, соответственно угасанию собственного фундаментализма сгинули под натиском новых варваров в Стране Советов, желающей мирового словесного господства социо-государства (коммуны).

Еще более религиозен тип иерархический. Он образуется тогда, когда человек принимает все значения фамилии как соответствующие его индивидуальности, но выстраивает их как жесткую иерархию, систему подчинения одних значений другим. Если два предыдущих типа – это эмоционально-рассудочные типы, то этот – разумный, основывающийся на том или ином логическом, научном размышлении. Личности этого типа обязательно становятся личностями, ярко выраженными индивидуальностями, в какой бы сфере эта индивидуальность ни зародилась. Это ученые в широком смысле слова, они просто талантливы: строя себя как иерархию смыслов-предметностей, человек верно распределяет и соотносит смыслы и предметы, смыслы и смыслы, отчего умеет действовать соразмерно обстоятельствам смыслов, т.е. удачно, успешно.

Наконец, последний – сверхъестественный – религиозный тип возникает тогда, когда человек принимает все значения фамилии чисто интуитивно, в некотором смысле – медитативно, не рассуждая, заранее одним усилием веры и воли. С одной стороны, это умение является высшей мудростью, достигающей полноты всеприятия без особого усилия. С другой стороны, это умение без усилия приводит человека к пустому всеприятию, родственному уклонению от жизни, точнее – устранению ее от себя. Всеприятие и отшельничество соединяются в бесплодном ничегонеделании. Самоопределение личности в мире исчезает. Вместо этого действует самоопределение мира в этой личности. Она простым усилием воли делает себя Богом и перестает нуждаться в других богах, в других мирах. Так на основе фамилии возникает не только индивидуальная личность вроде ведийских, буддистских или толтекских мудрецов, вроде христианских отшельников или монахов, точно так же образуются сверхиндивидуальные личности Общины, Церкви, Уммы или Партии на основе своих фамилий (эллины, христиане, КПСС) и точно так же появляются чудесные сверхчеловеческие личности Ахурамазды, Зевеса, Иеговы, Христа, Аллаха, Отца народов. Уже одна множественность примеров говорит о том, что появление такой сверхъестественной личности совершенно естественно. Но сколь оно естественно, столь и тупиково в каждом отдельном случае. Самообожествление индивида, семьи, народа, общества, нации, государства, науки, человечества и т.д., хоть и удобно любому возникшему божку, но бесперспективно, т.к. грозит обязательным его вырождением. Правда, все это так, если сверхъестественное самоопределение личности начинается преждевременно – прежде того, чем естественные пути самоопределения позволили человеку сделать часть своего дела в общем деле соединения всех в одну личность Человека, ибо такова с точки зрения русского языка фамилия всех землян.

Человек – это не только чело, лицо, облик одной биологической жизни, земного века (что, естественно, предполагает и не вековую жизнь, безличную), это и целеведающий (telos – ve – k), полагающий цель, сознательно к ней стремящийся и достигающий эту цель. Подспудно выбор в нашей фамилии индивидуального, важного для каждого из нас лично значения и есть начало стремления к еще не поставленной цели. Первая постановка цели дается нам в нашем отчестве, которое становится важным для нас в момент взросления – в подростковый период.

ОТЧЕСТВО

Вполне понятно, что младенец никакой цели не имеет. Ее вполне заменяет инстинкт, определяющий неизбежность потребления. Те или иные детские цели – это скорее осознанные желания или представление неудовлетворенных потребностей. Цель не может появиться прежде, чем человек более или менее систематически познал мир смыслов, прежде чем он представил себя систему предметных сущностей и, наконец, прежде чем он догадался о том, как по идее должна быть устроена та или иная сущность, каков идеал предмета и системы предметов. Только наличие всех этих идей и формирование хотя бы зародышевых идеалов позволяет личности вырабатывать и ставить цель[32] – такой предмет (смысл), который требуется в результате интуитивного определения несоответствия наличного предмета с его мыслимым идеалом и который образуется в процессе приведения их в соответствие путем изменения и сближения идеала и предмета в одном лице[33].

Все это сложное соотношение смыслов, идеала и его прообраза-предмета, которое свойственно цели, и возникло-то как структура только по модели соотнесения уже существующих в сознании имен личности с именем отца-матери, первых удовлетворителей всех потребностей этого человека. Эту модель можно описать и понять психологически. Цель – требование предмета, требование отца. Вместе с тем этот предмет – результат несоответствия предмета и идеала. Идеал – содержание личности, несоответствующий предмет – другое, но очень похожее на идеал-личность (опять же психологически – отец). Наконец, достижение предмета-цели происходит в результате сближения предмета-отца и идеала-личности (отец старится, сын взрослеет, еще более уподобляясь отцу). Правда эта психологическая картинка – не более, чем аналогия, иллюстрирующая естественную легкость увязывания цели с именем отца. Более строгим для понятия роли отчества в самоопределении цели личности будет то, что личность, нуждаясь в определении своего личного идеала (план сознания) делает это прежде всего по примеру, по образцу-схеме, по прообразу самой себя, который, прообраз, она явно наблюдает в своем родителе (план представления) и в его имени.

Весь этот комплекс значений и содержится в видоизменении отцовского имени, в суффиксе отчества, в его мужском и женском вариантах. Звучание отчества для целевого самоопределения уже несущественно, добавляются только стандартные уважительные, величательные и признательные оттенки.

Целеопределение через смысл отчества в общем-то не имеет никаких новых принципов толкования. Отчество толкуется тем же способом, что и имя. Отличительная черта – активная ориентировка на всех отцов, прежних носителей этого имени. Глубина толкования опять же несущественна: все смыслы отчества оказываются на одной плоскости, но предпочтительны те, что соответствуют прежним самоопределениям. Чисто смысловые моменты не важны, по-настоящему существенно только применение извлеченного из отчества смысла: он толкуется как предел развития уже до этого установленных смыслов – как общее место, граница сближения этих смыслов в их поступательном движении друг к другу[34]. Другими словами, благодаря отчеству цель обретает первое реальное очертание, в личности формируется стереотип взаимного сближения любого наличного предмета и умозрительного идеала – стереотип достижимости цели.

Если Семенович принимает свой традиционный «слуха­чес­кий» предел, то его целеполагание в какой-то сфере вполне удовлетворится либо его полным слышанием, узнанием этой сферы, либо его известностью в ней. К примеру, таков был Владимир Семенович Высоцкий, достигший в бардовском искусстве наивысшей услышанности. Понятно. что и любой другой известный Семенович является безошибочным примером, раз он уж известен. Проще каждому вспомнить в своем окружении простого Семеновича и заметить, что он обязательно славен, без конца поминаем: своим кузнечным мастерством, рыбачьей удачей, способностью пить водку виртуозно и т.п.

Подобно этому и любое другое отчество указывает личности пределы достижимости цели в избранной ею сфере, в круге ее интересов, на поле ее деятельности. Ильич, как минимум, обеспечит себе крепкое положение, как максимум – добьется почитания Ильи-пророка (И.И. Мечников, П.И. Чайковский, В.И. Ленин, Я.И. Френкель). Владимирович, естественно, овладеет миром или мирком, пытаясь провести новый порядок подобно Владимиру Мономаху (В.В. Маяковский, Ю.В. Андропов, В.В. Терешкова). Алексеевич обязательно будет великим покровителем и заступником в своей вотчине (Петр I, Н.А. Некрасов, Ю.А. Гагарин). Иванович, осененный божьей благодатью, обязательно будет первым среди лучших, если еще вовремя остановится, чтобы не стать блаженным, не уйти за грань (Ф.И. Тютчев, Н.И. Лобачевский, В.И. Вернадский, Н.И. Бухарин).

В отчестве накапливается то, что создали люди с такими именами за всю историю этих имен, то, что создало отечество и что личность может воспринять и перенять при малейшем желании не быть слепой и глухой – хотя бы к своему отцу. Отчество-отечество – это естественный именной генотип, имятип, память рода, оповещающая о желательных роду достижимых целях. Все успешное запечатлевается в именах; они становятся популярными, вытесняя непопулярные; новые носители популярных имен вновь вспоминают своих отцов и направляют свои усилия по их пути. Через отчество отечество хранит себя в круге своих сравнительно стабильных интересов, направляет историческое развитие рода, подталкивает к постановке определенной цели. Отчество делает нас как отечество, объединяет нас в языковой род единой целью, и какой-то еще более древней целью творит из сброда разных человеков и мелких отчеств единоцельного Отца – Человека.

КАК СДЕЛАТЬ РЕБЕНКА ИМЕНЕМ

Итак, наши естественные имена являются кодом творения всех наших главных человеческих качеств. Не может быть человека без имени. Если ему не дать имени естественного, общепринятого в этом языке, именем станет кличка, номер, жест, взгляд. Тот комочек органической ткани, в виде какого мы рождаемся на свет, должен быть, чтобы не распасться на части в первые же дни, накормлен, ухожен, должен испытать на себе внимание. Невозможно оказывать внимание, а равно внимать ни одному комочке, предмету, клетке, если не иметь способа давать знак об этом внимании. Имя и есть такой знак – канал взаимного внимания человека и всего окружающего мира. Устройство этого канала, обнаруживаемое на фоне устройства всех других знаков-каналов, определяет движение внимания и в ту и в другую сторону. Мы делаем себя соответственно тому, насколько мы внимаем этим каналам и насколько внятно нам их устройство. Это значит: сообразно со своими способностями, но соразмерно с именами языка. Внимательный умный человек таков на любом языке, но только какой-то один язык и какой-то один набор имен в состоянии обеспечить максимальное развитие от природы заложенных в человека способностей, максимальное развитие именно этого особенного ума. Пока, к сожалению, все это совершается в стихийном саморегулировании, потому что не поддаются учету ни природные способности человека, ни естественные цели и возможности языков[35], ни даже строгие значения наших имен. Мы вовсе не задумываемся, на каком языке говорим со свои младенцем, на всякий случай даем всем одинаковое образование (точнее, делаем вид, что даем одинаковое), а имена подбираем по благозвучности.

Действительно, относительно уместности языков, способностей и образования пока нет никакой строгой науки. Но в отношении того, какое сочетание имен мы хотим дать ребенку, пусть и не зная, чем он должен быть, можно поступать более ответственно, ориентируясь не только на внешнюю благозвучность. Она ведь важна только для первого имени.

Сочетание имен нужно подбирать в согласии с собственной действенностью каждого имени, начиная свои рассуждения с того, что мы уже имеем и чего в ребенке изменить не можем – свое собственное, родительское имя и фамилию. Воля женщины здесь может быть очень существенной, т.к. женщина может подобрать для ребенка все имена – фамилию и имя мужа. Фамилию, конечно, не возбраняется подобрать и мужчине: как и в случаях передачи псевдонима по наследству для ребенка это будут естественные имена, однако такие перемены имени со стороны мужчин выходят за границы русской нормы.

Размышляя о своем имени и фамилии, или о тех, которые будут важны для ребенка, следует начинать с фамилии. Именно она в будущем определит фамильную особенность эмоциональности, темперамента, моторики, ума, от чего зависит контактность в обществе, обаяние, удачливость, популярность. Все это – социальная сторона натуры, которая, конечно, не может компенсировать отсутствие в этой натуре ума, обаяния, контактности, но существенно сгладит это отсутствие (или же усилит присутствие).

Кроме того фамилия творит и настроенность личности на какой-то вид деятельности, на какие-то предметы и смыслы. Это собственно, все содержание жизни человека, что будет его интересовать, волновать, привлекать. Разумеется, все возможные смыслы угадать никак не удастся, да этого и не нужно. Достаточно, чтобы вы «прочитали» хотя бы очевидные, обычные для фамилии значения, попутно сделав историческую справку о занятиях предков человека, носящего эту фамилию. И плохо, если такой информации нет: человек, не помнящий родства, непредсказуем, он должен делать самого себя с нуля, отчего всегда остается возможность как и его невероятного взлета, так и падения. К примеру, если вы хотите, чтобы ваш ребенок был пианистом, не рискуйте давать ему фамилию Кузнецов, которая способствует возне с железом – техникой, электроникой, компьютерами; в лучшем случае с такой фамилией ребенок при вашем активном воздействии на него станет клавишником рок-банды.

По поводу последнего творческого влияния фамилии – будущей религиозности личности – не стоит думать совсем: это будет зависеть от абсолютного множества индивидуальных факторов и – самое главное – от личной воли к тому времени уже достаточно определившегося ребенка.

После анализа фамилии следует осознать и все аспекты будущего отчества: значения имени отца, возможности их исторического доосмысления (кто уже был с таким отчеством, чем был славен, на каком поприще подвизался), соотнесение видовых предпосылок фамилии (о деятельности, интересах, предметах) с требуемым отчеством, пределом исчерпывания этих предпосылок. Нужно смотреть, как соотносится то, чем ребенок по вероятности будет заниматься, с тем, до какой стадии благодаря отчеству он сможет в этом предполагаемом занятии реализоваться. Разумеется, необходимо выбирать желательную стадию реализации, которую обеспечивает соответствующее – в контексте – отчество.

Только после выбора желательной сочетаемости фамилии и отчества можно выбирать и имя. Сначала подбирается уместный фамилии смысл. Уместность определяют родители, исходя из своих возможных толкований фамилии и из того, что они хотят видеть в ребенке. Если фамилия намечает, что человека будет интересовать, то смысл имени – каков он будет, что он будет из себя представлять, каков будет тип его представлений. Разумеется, ни одно имя не может заранее раз и навсегда соответствовать какой-то фамилии. Ведь тип представления дают не родители именем, а выбирает сам ребенок из всех возможных задатков имени. Это означает, что родители могут подобрать в имени желательные для них задатки (естественную, традиционную, нарицательную и собственную значимость имени), и в дальнейшем воспитании направлять ребенка в нужное им русло. Для этого родители должны помочь ребенку осознать себя так, как хочется родителям. И если они достаточно искусны в науке воспитания, не имея педагогического образования, совершенно необязательного, но будучи достаточно внимательными к своим воспитующим, т.е. ко всем своим словам и поступкам, то все у них получится, и ребенок приобретет именно желательный родителям тип представления. Выбор смысла имени – дело очень долгое, трудное и ответственное, и непредсказуемое в большей своей части, пока нет математически точной науки воспитания. Остается утешаться тем, что хотя бы малая часть – выбираемые нами смыслы имени – полностью находится в нашей воле.

Следующая стадия – выбор звучания имени. Не нужно думать, что, если выбран смысл имени, то звучание уже полностью задано. Задается только полная форма имени, а первая, как раз и создающая эмоционально-волевой стереотип, может подбираться особо. Первой формой может быть и полная: Евгения, Вениамин, Антонина. Однако она нежелательна из-за длины и вытекающей отсюда многовариантности. Ребенку потребуется больше времени, чтобы осознать ее – выбрать из нее ключевые звуки и сделать их своим кодом. По нормальной органике русского языка для имени требуются двусложные ключевые звуки: Женя-Геня-Еня, Веня–Ваня–Виня, Аня–Тоня–Нина. Число звуковых кодов в каждом варианте уменьшительного имени может быть неограниченным. Тем более, что всегда можно придумать свой. Главное – помнить нормальные русские эмоционально-волевые значения звуков и составлять именной код соответственно им и поставленной цели.

В стандартный массовый русский стереотип, как правило, входят два признательных, один сознавательный и один восхищательный или презрительный звук. Последний не обязательно исключать из имени: все зависит от сочетания и порядка звуков.

Разумнее подобрать некую гармонию, ориентированную на собственную установку русского языка. Исходя из его нормы, которая сложилась в стихийном отборе звуков сообразно необъявленной, но подсознательно чувствуемой цели языка, более уместно в имени следующее. Повышение тона вплоть до последнего звука (Саня, Ваня, Тёма – тут очевидна некая детскость, симпатичность, обаяние). Чередование признательно-восхища­тельных и сознавательно-перзрительных звуков (в тех же примерах). Презрительные звуки не должны завершать имя, там уместней восхищательный или признательный звук: первое впечатление с легкостью признается ошибочным (Витя гораздо лучше по стереотипу, чем Лёва).

Внешней приметой предпочтительности именно этих признаков является подавляющее преобладание такого типа имен. Даже Лева уже достаточно периферийно. Наша языковая интуиция и бессознательно фиксируемый опыт потихоньку избавляются от Акиши, Алика, Капы, Руфи, Вавы и т.п. Это обычный естественный отбор: носители более гармоничного эмоционально-волевого стереотипа более выживаемы, более привлекательны как прообраз имени и поэтому более тиражируемы.

Итак, зная общие правила, легко подобрать или изобрести свой оригинальный вариант такого именного кода, который максимально подходящ для выбранных целей и обстоятельств.

Любой выбранный нами звуковой код обязательно имеет свои варианты, некоторые из которых могут прямо противоречить заданию первого кода. При их равном употреблении результат будут, как минимум, непредсказуем. Например, Варя, Леня, Витя (Савватий) лучше, чем их варианты Вава, Леша, Сава. В таких случаях лучше употреблять один вариант где-то до полуторалетнего-двухлетнего возраста, пока эмоционально-волевой стереотип не сформируется.

Наконец, подбор звукового кода, с одной стороны, связанный со смыслом имени, с другой стороны, нужно основывать на гласном коде имени, направляющем сообщение внутрь или наружу, и на особенностях нашего и детского темпераментного произношения. Тут важно соответствие родительского и детского темпераментов, выбор подходящей для их темпераментов длины имени. Для сглаживания темперамента ребенка действует принцип обратной пропорциональности: быстрому темпераменту – длинное имя, медленному – короткое; для сглаживания темперамента родителя – прямая пропорциональность длины имени ребенка и темперамента родителя.

Последняя стадия подбора имени связана не с разовым и предварительным, а с постоянным и текущим отношением к уже родившемуся ребенку. Интонационное творение целиком и полностью находится под контролем родителей. Нормальное общение с ребенком должно первое время заключаться в минимуме общения. В его присутствии необходимо говорить (сообщать и спрашивать) с нейтральными безакцентными интонациями. В случае разговора с ребенком – контактировать с ним, прикасаться к нему следует только при акценте обращения к нему по имени и категорически исключить контакты при своей отвлеченной от ребенка эмоциональности (игрушки, горе, радость, друзья). Зато обязательны строго расписанные по времени контакты, связанные с нормальным порядком существования ребенка (сон, кормление, туалет и т.д.) с акцентированием тех естественных звуков, которые он при этом произносит.

При таком нормальном малоакцентном и малоконтактном общении с ребенком он сам определит систему ценностей, найдет свою натуру и проявит ее тем или иным способом, обратится к нам с просьбой. Важно, далее, как мы отреагируем на его просьбы – насколько верно поймем его. Все, что он может сообщить сначала, – это то, как он себя чувствует, внутренне и внешне. Его самочувствие напрямую зависит от питания (качества и количества, режима приема) и воспитания – условий помещения, надзора за ними и режимом размещения продуктов, отправлений и т.д. Ребенок сообщает о том, как он питается и как он воспитывается. Поэтому никуда не денешься от минимально необходимых, осторожно-нейтральных контактов питания и воспитания, акцентируемых голосом-оценкой соответственно силе случая. Сверх режимных случаев касаться ребенка нужно только для того, чтобы удостовериться, что с ним все в порядке, свидетельствуя об этом соответствующей речью. Больше следует самим понимать «немотивированные» причины его беспокойств и помнить, что его умишко еще настолько слаб, что любое противоречивое наблюдение вызывает в нем истерику. Тем более он реагирует даже на слабый сбой питания и воспитания, чаще всего случающийся из-за нашей нищеты: материальной невозможности создать условия и духовной лености подумать о собственной последовательности).

Младенческий нечленораздельный плач может утомить и до такой степени, что мы сами переходим на такую же, для нас нечленораздельную речь. Тем самым мы закладываем ее в опыт ребенка, тормозим его развитие и совершенно не вбираем это свое отношение в свой опыт. Нам он, конечно, уже излишен, мы уже сформированы своим именем и теми воспитателями, которые устраивали наши ежедневные именины.

К сожалению (или к счастью?), все самые важные для нашего становления этапы самотворения происходят в нашем бессознательном состоянии, когда мы контролируем себя не сознанием, легко дифференцирующим главное и второстепенное, а инстинктом, отделяющим частотное и редкое, приятное и неприятное. На этом элементарном уровне человека невозможно обмануть, именно поэтому он все слышит и видит (а если не слышит и не видит, то все чувствует, как слепоглухие дети) и изо всего делает одно – себя. Пока все, что нас окружает, если и не мешает этому делу, то уж никак сознательно не помогает. Родители думают, что делают ребенка созданием благоприятных условий для его существования. На самом деле он делает себя сам данным ему именем в условиях родителей, какими бы хорошими или плохими они, эти благоприятные условия, ни были.

31.12.98 – 9.01.99

 

 

Основы философии языка,
изложенные в примечаниях

[1]              В общей форме это заявление давно не является новостью. Хотя бы П.А. Флоренский: «Человеку его имя не то предвещает, не то приносит его характер, его душевные и телесные черты в его судьбу: verba efficiant, quod significant (слово действенно, насколько оно значимо) - это формула Фомы Аквинского есть общее убеждение народов, но с дополнением quomodo sonant (подобно тому, как оно звучит). В особенности это относится к именам» («Вопросы литературы», 1988, № 1, с.176). Я хочу показать, как имя, соответственно его звучанию, приносит характер, черты личности и судьбу.

[2]         «Проблему самопорождения человека» в связи с пониманием ставит А.А. Брудный, но ничего не решает, т.к. ставит проблему по логике традиционных очевидностей, полагая, что самопорождение происходит последовательно на «телесном», «орудийном» и «знаковом» уровнях (Психологическая герменевтика. М., 1998, с.82-83). На самом деле за всем этим стоит произносительное (рядом и из носа идущее дыхание - рядом и из ношения образующаяся жизнь), именно-действительное (именем действующая действительность имени), знако-определяющее (захватывающее в пределы знака и устанавливающее в пределах знака) и целеполагающее (ищущее цель и творящее целью) самопорождение человека. В статье я полагаю обсудить практическую сторону этого процесса, в примечаниях - его основания с точки зрения философии языка. Чтобы понять, почему традиционное научное мышление будет плохо понимать эти основания, нужно помнить, что современная наука (за исключением вечной науки) находится в поле знако-определяющего самопорождения, в точке его самоизолгавшейся исчерпанности.

[3]         В конечном счете это означает, что все - истина так или иначе. Обоснование этого положения см. в моем «Введении в логику» (по поводу законов мышления) и в «Современном мировоззрении».

[4]         Хотя по виду дела разница существенна и внятна с давних пор. Лейбниц: «Этимологии следует считать верными лишь в том случае, если имеется достаточное количество согласующихся свидетельств, в противном случае получается горопизирование» (Сочинения. В 4-х т. Т.2. М., 1983, с.286), т.е. народная этимология: от имени достаточно известного тогда «этимологизатора» Горопия Бекана. Проблема в том, что в любом своем чтении мы все такие Горопии так или иначе. Это совсем не означает, что огульно нужно уравнять в правах на установление научных истин академика и пастуха.

[5]         Вполне согласуются с этим слова Гумбольдта: «Значения легко меняются с течением времени до полной неузнаваемости, даже при полной сохранности звучания» (Язык и философия культуры. М.,1985,с.354).

[6]         На самом деле надо помнить то, что определенно заявил Декарт, осознавая принцип современной, знако-определяющей, науки: знание и вера взаимно обусловлены, составляя две неразрывных стороны науки. К сожалению, предрассудок, пользуясь декартовским принципом самодостоверности знания, глупо полагает, что он к вере не имеет отношения.

[7]         Собственно, данное понятие народной этимологи следует выводить из А.А. Потебни, из внутренней формы слова, или этимологического значения, состоящей в аналогии и тождестве оформленного в звуках (материального) и принятого на сегодня символического (условного) значений слов. Разумеется, не следует преувеличивать значимость любого толкования. Кстати, сам Потебня отрицает абсолютную достоверность как народной, так и научной этимологий: 1) «Вполне законно видеть сходство между известным членораздельным звуком и видимым или осязаемым предметом, но... не слыхали ни об одном из подобных сравнений, которое бы имело сколько-нибудь научный характер». 2) «Принять за факт соответствие известных чувств известным звукам и ограничить свою задачу простым перечислением тех и других» (Слово и миф. М., 1989, с. 104, 100). Тем самым Потебня признает условную, знаковую природу языка. Я же хочу пойти дальше и указать его безусловную природу.

[8]         Следует сразу прояснить принципиальную суть имени как целостного мира веще-смысла, непонимание которой и является основой всех предрассудков лингвистов, философов, логиков, даже если они соглашаются с общим утверждением. Вот, например: «Язык рассматривается как совокупность имен вещей, открывающая путь к познанию сущностей». Ю.С. Степанов (В трехмерном пространстве языка. М., 1985, с.10), почти буквально повторяя Лосева, умудряется, однако, принципиально исказить его идею: «Имя и есть сама вещь в аспекте своей понятости для других» (Философия имени. М., 1990, с.185). (Что это означает у Лосева, по-настоящему становится ясным лишь в результате добросовестного изучения всей его сложной книги. Много эмпирически наглядного на ту же тему можно почерпнуть у Г.Г. Шпета, предтечи Лосева - Соч. М., 1989, с.380-422. А еще яснее у А.А. Потебни: «Слово есть самая вещь» – указ.соч., с. 158 и многие другие.) Рассмотрим это несоответствие сути дела на примере других слов Ю.С., более очевидно перевирающих, тем более, что они толкуют о всеми признаваемом предрассудке изображения языка - семантическом треугольнике. В соответствии со схемой семантического треугольника, «слово (имя) связано с вещью, эта связь есть именование, и с понятием о вещи, эта связь есть выражение - выражение понятия словом» (указ. соч., с.14).

           В отличие от Лосева (да что там Лосев, даже Соссюр более точен: «Языковой знак связывает не вещь и имя, но понятие и акустический образ» // В.А. Звегинцев. История языкознания ХIХ-ХХ вв. в переводах и извлечениях. М., 1964, с.37) Ю.С. удваивает и даже утраивает мир: у него слово связано с вещью (у Лосева - является этой вещью); по-другому слово связано и с понятием, инородным вещи (у Лосева - понятие аспект все той же самой вещи); слово, понятие и вещь становятся тремя разными мирами, подобными через именование и выражение. Это ведет к абсолютному произволу именующей и выражающей личности, субъективизму Бога: сказал - родил вещь, выразил мысль - сделал сущность.

           На деле все обстоит совсем не так. Слово связано с вещью, это действие звуком, звучание (а не именование - артикуляция без смысла не делает звук именем, попугай не говорит имен). Слово связано с сущностью вещи, это смысл вещи. Слово связано с понятием вещи, это значение слова (а не выражение: если я понимаю и говорю какое-то русское слово, это не значит, что я выражаю его для китайца). Следует заметить, что уже эта картина, не вписывающаяся в пресловутый треугольник, допускает реальность, причем - одну. Такая трезвость была вполне нормальной еще для Потебни, различавшего звучание, или внешнюю форму, смысл вещи – внутреннюю форму, и значение, содержание (указ. соч., с. 160).

           Но пока мы еще не дошли до цельности. Связь, встреча сущности вещи с понятием вещи, которая происходит в вещи слова, есть имя (соответственно, выбор места встречи понятия с сущностью вещи, выбор слова для вещи - это именование; у Ю.С. именование даже грамматически определяется неправильно). Связь сущности вещи и вещи - миф (эта сторона вообще выпадает из поля зрения традиции). Наконец, смысловая связь значения и звучания слова в речи (в конкретном акте соотнесения понятий, сущностей и вещей) есть выражение, а смысловая связь значения и звучания слова в языке (в системе, стереотипе соотнесения понятий, сущностей и вещей) - это понимание. Ср. М.М. Бахтин: «Понимание знака есть отнесение данного понимаемого знака к другим, уже знакомым знакам» (Тетралогия. М., 1998, с. 305). Главная беда в изучении языков та, что мы учим выражениям языка, а хотим научиться понимать речь. Надо наоборот: понимать язык и учить выражения речи.

           Как видим, семантический треугольник - это структура традиционного понимания языка, предрассудок понимания: отношения понятия, слова, сущности и вещи рассматриваются с точки зрения понятия, вынесенного за кадр, сущность вещи путается с понятием вещи, отчего возникает иллюзия однородности понятий и сущностей - говорят об отражении, копии и проч. там, где есть именование.

           Наконец, следует особо сказать о том, что традиционный предрассудок семантического треугольника, приписываемый Г. Фреге, не имеет у него оснований для появления. Фреге вычленяет (Философия. Логика. Язык. М.,­­­­ 1987) в этой связи, как минимум, четыре элемента: вещь звука (вещь среди других вещей), «предложения» («осмысленная последовательность звуков» - с.21), смысл предложения (что и делает предложение одним целым словом), мысли (то, что относится к истинности, т.е. понятия) или представления (модально существующие восприятия - с. 31), о которых и говорится смыслом предложения. Фреге, не впадая ни в наивный реализм, ни в трансцендентализм, просто видит логическую полноту картины, абстракциями от которой являются названные предрассудки. Вот как в его описании выглядит любое человеческое общение: «Один человек осуществляет изменения во внешнем мире, которые, будучи восприняты другим человеком, должны побудить его к тому, чтобы сформулировать мысль и определить ее истинность» (там же, с. 46).

[9]         Предельная задача – закодировать в именах языка все вещи настолько, чтобы произнесение этого кода-заклинания двигало вещи, заставляло их гореть, таять, стирать, расти и т.д. Это и будет означать полное раскрытие естественной магичности слова, о которой так хорошо писал Лосев.

[10]        Без внимания нет мышления и сознания. Эта простая и очевидная мысль совершенно игнорируется педагогикой. Бесполезно вести какие-то занятия с человеком, если он не способен или не хочет внимать. 90 % всех учебных занятий следует отменить. Но это, конечно, бытовая сторона проблемы.

[11]        Внимание, эта память связи двух сторон дыхания (энергии, действия, предмета) – «физической» и «психической», если говорить естественнонаучно, – одного-единственного существа-мира, и есть синкретическое основание-источник языка-мышления-сознания-речи. Все сводится к дыханию как иерархия дышащего, живого, живущего, как иерархия одушевленности. Само собой, что в эту иерархию попадает и то, что мы в бытовом смысле называем языком-речью. Чтобы говорить, нужно хотя бы уметь дышать, существовать, хотя бы как дождевая капля, но желательно еще и использовать струю воздуха для произношения, слушания и т.д. Но бытовой смысл ложен. На самом деле не язык – часть иерархии дыхания мира, а мир – часть иерархии дыхания языка. Вспомним Хайдеггера: без дыхания существует лишь ничто, ничего не существует. Все иерархии энергий, действий, представлений – лишь разновидности дыхания, основания языка, речи и т.д.

           Н.И. Жинкин, наблюдая это же синкретическое основание в его, на порядок более сложном проявлении – в его преломлении наивно-реалистическим сознанием как «язык внутренней речи», – абстрагирует его от дыхания и, следовательно, от языка, считает полученную абстракцию «предметно-изобразительным кодом», «непроизносимым и универсальным», УПК. «Зарождение мысли осуществляется в предметно-изобразительном коде: представление, так же как и вещь, которую оно представляет, (это компоненты кода, по Н.И. – Ю.Р.) может стать предметом бесконечного числа высказываний» (Риторика, 1997, № 1, с. 18). Идея такого кода исходит из ложной установки, что представление, образ, возникает как отражение предметов в немыслящем куске человекообразного мяса. На самом деле человек рождается (и в онто-, и в филогенезе) способным ко всему, в том числе – способным сформировать представление о том, что он отражает своими представлениями предметы. Основа всех его способностей – дыхание, код, конечно, универсальный, но отнюдь не только предметный и не только образный. (Кстати, предметную образность УПК оспорили даже последователи Жинкина. Н.Н. Горелов нашел код как жестово-мимическо-интонационно-изобразительный.) Одна сторона дыхания-кода – предмет внимания, другая – внимание предмета. Говоря же без философских фигур, это есть веще-смысл в самом своем основании и единстве: смысл вещи, который сам же является вещью этого смысла. Наше дыхание – наш неотменяемый смысл. На пути гуссерлевской редукции можно человека лишить всего, кроме дыхания.

[12]        Н.И. Жинкин в своей работе «Механизмы речи» (М., 1958) детально рассматривает как раз энергетико-информационные механизмы, где речь - «цепь переходов от речевого звука до мысли» (с. 352) - предстает многократно перекодированной информацией. Физически это означает, что «один вид энергии переходит в другой» (с. 130). Это точно и очень верно и важно. Но тут еще и другая проблема, которой практически не касаются: психофизичность речи делает ее по-настоящему реальной вещью, занимающей место в психофизической вещи человеческого тела, в физической вещи мира и социофизической вещи общества.

[13]        Соответственно этим типам восприимчивости (типам преодоления кризисов восприятия) можно выделять и типы ролей восприятия-воздействия в каждой личности: взрослый - ребенок, учитель - ученик. Эти роли являются, в общем виде, основанием всей социальности человека. И.Н. Горелов, К.Ф. Седов, смешивая роли ребенка и ученика, и получают три типа социального ролевого поведения - взрослый, дитя, родитель (Основы психолингвистики. М., 1998, с. 137).

[14]        Следует верно понимать этот оборот «звуки имеют значение». Вообще говоря, это не так. Надо согласится вот хотя бы с А.Н. Радищевым: «Звук сам в себе ничего не значущий, может возбуждать мысли…» (Соч. М., 1988, с. 541). Или Л.С. Выготский: «Слово без значения есть не слово, но звук пустой» (Мышление и речь. М., 1996, с. 15). Сам в себе звук безусловно не имеет значения (но такого звука нет в природе, не может быть звука, который не звучит). А в человеке - в разных его и слова обстоятельствах - всегда имеет то или иное условное значение. Аристотель: «Имя есть такое звукосочетание с условными значениями безотносительно ко времени, ни одна часть которого отдельно от другого ничего не означает» (Соч. В 4-х т. Т. 2. М., 1978, с. 93). Самое интересное то, о чем говорит употребленный мною оборот, - о безусловных значениях тех звуков, которые имеются в условно-значимой системе современного русского языка. Т.е. звуки, имеющие в русском языке свое значение, в другом языке обладают другим условным значением. Но в рамках этой (или другой) условной системы их соотносительные значения безусловны.

[15]        Это всего лишь типы. Возможна детализация значений. При этом следует помнить, что ироническое, непрямое, употребление может изменить его значение на прямо противоположное.

[16]        Ср. с Потебней: «Звук, сырой материал слова, есть одно из средств успокоения организма» (указ. соч., с.174).

[17]        Казалось бы, Потебня возражает справедливо: «Отнимем от междометий о, а и проч. тон, указывающий на их отношение к чувству удивления, радости и др., и они лишатся всякого смысла, станут пустыми отвлечениями, известными точками в гамме гласных» (указ. соч., с. 89). Однако я веду речь не об интонационных значениях, не о смыслах употребления звуков, не о речевых значениях знакового языка, а о языковых значениях именной речи – тех естественных значениях «сырых звуков», которые (значения и звуки) по-разному успокаивают или раздражают одинаково любой организм. Отчего и становятся безусловным началом однородной речи и языка (как, то есть почему, отчего они осознаются как однородные основания, – это отдельная тема, но само слово подсказывает – по причине однородности, единородности организмов, которые для создания этого одного рода сливаются в одном родовом вещесмысловом существе, сливаются буквально), теми естественно данными веще-смыслами, которые каждый потом начинает употреблять и «искажать» вкривь и вкось.

           Опять же речь идет о безусловных именных значениях звуков, а не о тех, которые гораздо позже появляются как дополнительное условное значение того же именного знака, но соотнесенного с именем предметной ситуации. Для сравнения: об этих последних пишет Л.Б. Наровчатская: «Возьмем современные европейские звуковые символы - восклицания-сигналы: А, О, У, И, (Ы), Е, (Э)… Из них можно создать целый словарик из 325 слов» (Первозванность. М., 1991, с. 14). В качестве примера далее приводятся такие слова и их значения: «Рядом: А! О! У! - Поодаль! Около! Возле». Конечно, можно и так, но можно иначе. Это ситуативно, необязательно, условно. Буквально на этих же примерах суть этого дела еще 135 лет назад исчерпывающе объяснил Потебня – указ. соч., с. 100-101.

[18]        Ср. с Ж. Пиаже: «Сенсомоторный интеллект уже содержит некоторую логику - логику действий, когда нет еще ни мышления, ни представления, ни языка» (в кн.: Семиотика. М., 1983, с. 133). Думается, словоупотребеление автора противоречиво. Понятие интеллект там, где нет мышления и языка, не слишком уместно. Хотя то, что им названо у Пиаже, - это совокупность условных рефлексов, кирпичик-шаблон построения сознания, т.е. интеллекта. Ниже этот шаблон Пиаже очень хорошо называет «схемой действия». Более точно, по-моему, все же говорить об эмоционально-волевом стереотипе личности (в том числе - интеллекта, сознания, представления), который, стереотип, образуется и существует в форме соответствующего ему языка - эмоционально-междометного. Л.С. Выготский, ровесник Пиаже, анализируя мышление и речь по их обнаруженности (а точнее, по своему истолкованию этих обнаружений), методом эксперимента (указ. соч., с. 100-126), замечает как раз противоположную обнаруживаемость «сенсомоторного интеллекта» в фактах древнего интеллектуального действия без речи (орудия труда) и речи без интеллекта (рычание, эмоции и т.п.). На основе этого делается ложный вывод о «доречевой фазе в развитии интеллекта и доинтеллектуальной фазе в развитии речи» (с. 100). Это означает, что Л.С. просто не считает эмоционально-междометную речь интеллектуальной речью (речью на принятом нами языке, понятийном, знако-определяющем языке), но вместе с тем стихийные опредмеченные действия (палка-копалка, кулак-камень) почему-то считает интеллектуальными. Здесь то же противоречивое словоупотребеление, что и у Пиаже, вызванное их одинаковым неразличением мышления и сознания (интеллекта), эмоционально-междометного (именно-действительного) и понятийного (знако-определяющего) языков.

[19]            Обыкновенно этот язык не считают человеческим. А.Р. Лурия: «"Язык" животных … лишь выражает состояния или переживания животного. Поэтому он не передает объективную информацию, а лишь насыщает ее теми же переживаниями» (Язык и сознание. М., 1979, с. 28). Этот язык, во-первых, не только выражает, но и действует, принуждает (плачем ребенка или рычанием тигра), во-вторых, и состояние объективно (если оно хотя бы выражено и понято каким-то другим познающим субъектом), а более того - действующий звук является физической материей вполне реального индивида, а ничего более объективного вообще быть не может. Это пренебрежительное исключение животности из свойств человечности основывается на классическом предрассудке социологизирующей науки (здесь психологии марксистской, каковою до сих пор остается не только психология, но и все советско-российские науки). Согласно этому предрассудку, животные - не люди. Хотя они отличаются от людей только меньшей врожденной способностью внимания.

[20]        Проблема мифа в обычной лингвистике вообще не имеет места, хотя еще Потебня вполне это место указал пусть и с точки зрения своей систематики: «Миф есть словесное выражение такого объяснения (апперцепции), при котором объясняющему образу, имеющему только субъективное значение, приписывается объективность, действительное бытие в объясняемом» (указ. соч., с.259). Да миф-слово таков. Но ведь есть еще миф-вещь (миф-предмет, -действие, -отношение и т.д.). М. Элиаде: в мифе «их значение, их ценность связаны не с их прямой физической данностью, а с присущим им качеством быть… повторением мифического образца» (Космос и история. М., 1987, с. 33). Т.е. вещь повторяет сущность вещи и так становится мифом. Кроме этого есть еще миф-понятие (сущности вещей). А.Ф. Лосев: «Миф есть наиболее реальное и наиболее полное осознание действительности», которое совершается в виде живого имени, Личности. «Поэтому миф есть личность» (указ. соч., с. 196-197). Разумеется, это последнее понимание мифа является самым верным, т.к. оно охватывает все предыдущие - у Лосева буквально и сознательно. К сожалению, массовое сознание, в том числе научное, под мифом понимает только древние словообразы, фантастические представления о вещах. Вместо мифа вообще говорят о конкретно-исторических мифах. См. хотя бы соответствующую статью в «Философском энциклопедическом словаре» или указ. соч. А.А. Брудного на с. 20. Трудно понять, как такое возможно после яснейших объяснений, пусть не Лосева, но Потебни: «Создание мифа не есть принадлежность одного какого-либо времени... Мифическое творчество не прекратилось и в наши дни» (указ. соч., 263-266).

[21]        Видимо, из наблюдения этой связанности одноименцев и возникло представление о переселении души в истории. Действительно, имя и вызывает в родившемся определенную душу - в том числе, душу человека, жившего с этим именем.

[22]        Удивительно, что так прочно забыто у нас то, что было так очевидно еще с самого начала русской философии. Радищев: «Речь изражает токмо имена, а не вещи, а потому человеческий разум вещей не познает, но имеет о них токмо знамения, которые начертывает словами. Итак, вся человеческая наука не что иное есть, как изображение знамений вещей…» (указ. соч., с. 542). Смыслы, даваемые именами, - это знамения, знаки веры, символы вещей. Ср. с А.Р. Лурия: «Предметом психологии является не внутренний мир, а отражение во внутреннем мире внешнего мира». «Слово удваивает мир» (указ. соч., с. 23, 37). Тогда как, вспомним Лосева: «Имя и есть сама вещь», они - один мир. Отражения внешнего мира внутренним нет и не может быть, может быть знамение, символ. Нет никакого внешнего мира, отдельного от внутреннего мира. Представление об их отдельности - неверное мышление знака, способного существовать без значения, ложное допущение того, что мы можем издавать бессмысленные звуки. См. об этом неверном мышлении, «противосмысленном смешении реальности и сознания» хотя бы Э. Гуссерля (Идеи к чистой феноменологии. М., 1994, с. 42-43). Но ничей авторитет не идет впрок. Хайдеггер: «Слово и вещь неким прикровенным, еще лишь поверхностно продуманным образом совпадают». Гадамер: «Слово языка… есть некая сущая вещь, которую мы воспринимаем, нагружая ее идеальностью означивания, чтобы тем самым сделать данным некое другое сущее».

[23]        Не следует считать такие заявления свободным полетом фантазии. Все это осознанно, начиная с Псевдо-Дионисия, а доказано - насколько доказывает логика - Лосевым, требующим после анализа мифа как минимальной данности сущности вещи еще и признания апофатического, непознаваемого момента символической сущности. За познанием «кроется некий неразгаданный икс, который, конечно, как-то дан в своих энергиях.., но который вечно скрыт от анализа и есть неисчерпаемый источник все новых и новых обнаружений» (указ. соч. с.108). Этот икс не есть Бог, Богом является миф, такое живое существо, которое есть максимально целостное сознание всего бытия, всей системы имен. Именно в этом плане почти буквально восстановлена система божественной иерархии Ареопагита.

[24]        Любое чтение, т.е. понимание любого текста (а не только религиозного, поэтического или идеологического, как принято считать) прежде всего основывается на вере - как минимум в то, что текст имеет смысл. На самом деле никакого своего смысла он не имеет, а всего лишь (!) помогает нам вспомнить и по-новому связать имеющиеся в нас смыслы. Поэтому точнее говорить, что читателю текста обязательна вера в то, что с помощью текста он осуществит в себе что-то новое. Этим новым является смысл, знание - то, что вспоминается при виде знака. И что за беда, если кто-то при знаке «язык» вспоминает только о половом акте.

[25]        Пиаже эту смысл образующую способность ребенка, возникающую на втором году жизни и заключающуюся в «воспроизведении предмета (отсутствующего для восприятия - Ю.Р.) в памяти», называет «символической, или семиотической функцией» (указ. соч. с. 134). Кроме того, что она дает смысл, она дает его еще в определенном «объеме понятия», по Пиаже, в экстенсионале. Наконец, «формирование символической функции, которая является необходимым результатом сенсомоторного интеллекта, позволяет усвоение языка» (с. 136). Если соотнести с моими терминами, семиотическая (знак образующая), или символическая (значение образующая - каждый из терминов захватывает половину дела), функция - это семиотически определенная основа данности смысла, или веры (необоснованного знания того, что в имени дана, содержится реальность), веры, которая из основы вырастает в полном объеме личности (большем, чем экстенсионал). Что касается «усвоения языка», то строже говорить об усвоении сторон языка, надстроенных на языковой именной основе, или об усвоении знакового языка. Однако этот надстроенный язык - вещь вполне промежуточная для представления и мышления (тут можно вспомнить и Псевдо-Дионисия, и даосов о том, что слова забывают, когда понимают мысль).

           Если Пиаже преувеличивает различие сенсомоторного и понятийного интеллектов, то в основе теории Выготского - их тождество, то что Пиаже называл «семиотической функцией», а сам Выготский - значением. «Значение слова… представляет собой такое далее неразложимое единство обоих процессов мышления и речи» (указ. соч., с. 297). Поскольку все на всех этапах мышления и речи может быть сведено к значению, постольку Л.С. всегда прав в общем процессе, но не в деталях - «в генетической закономерности».

[26]        Я не касаюсь происхождения самих слов. Однако очевидно из их значения, что, как говорил еще Лейбниц, «имена индивидов были видовыми именами, которыми за свои преимущества или за что-нибудь иное наделялся какой-нибудь индивид, вроде того как имя Большеголовый давалось тому из жителей города, который имел наибольшую голову или который считался самым уважаемым из всех известных большеголовых» (указ. соч., с. 290). Грандиозную задачу ставил Потебня, полагая возможным вывести когда-нибудь опытным путем происхождение слов (указ.соч., с. 100).

[27]        Причину такого сотворчества окружения очень точно указывает Флоренский, как раз и разбирающий отношения индивида и филы в знаковой системе (через различение в ней внутренней и внешней формы): «Процесс речи есть присоединение говорящего к надындивидуальному, соборному единству, взаимопрорастание энергии народного, общечеловеческого разума и энергии индивидуального духа. И поэтому в слове как встрече двух энергий… внешняя форма служит общему разуму, а внутренняя - индивидуальному» (в кн.: Контекст-1972. М., 1973, с. 350). Еще проще говорит Бахтин: «Необходимо, чтобы два индивида были социально организованы, составляли коллектив: лишь тогда между ними может образоваться знаковая среда» (указ. соч. с. 306).

[28]        Эта операция определения - соотнесения смысла имени с другим смыслом-предметом - совершенно точно показывает то, что происходит, когда образуется знак, в конце концов - язык как пресловутая знаковая система. Вспомним, что имя есть встреча сущности вещи с представлением вещи. Когда у человека образуется достаточно имен, в которых связь «ума и бытия» вполне мифична и магична, вещественна, физически пережита в опыте (т.е. более, чем знаема и ощутима), после этого имена, их разные по магичности градации, соотносятся друг с другом ради приоткрывания их относительной друг для друга значимости - ради ознакомления. (Понятие знака А.А. Леонтьева абсолютно беспомощно как понятие: «Знаки… только те предметы или явления действительности, которые генетически обуславливают формирование психики человека (языковые знаки, мимические знаки глухонемых)» - Язык, речь, речевая деятельность. М., 1969, с. 45. Как я пытался показать, имена уже создают психику, но являются не знаками, а вещами. Далее, есть такие знаки, которые формируются психикой - мысленные знаки разного рода. Контакт двух магических имен невозможен без третьего магического имени, их соединяющего через свое особое тождество с каждым из двух имен. Исходно этим соединителем является родовое единство, однородность имен и предметов: два имени соотносятся на фоне родового, наблюдаются их видовые отличия и индивидуальная значимость одного относительно другого. «Тело» одного имени используется для передачи «смысла» другого. Это громоздкое натурфилософское описание короче и неточно передается так: одна вещь становится знаком другой вещи. Натурфилософичность Потебни психологична. Описанный выше процесс создания знакового языка (только этот язык Потебня признает за язык и поэтому является отцом современного языкознания, не имеющим, однако, его предрассудков) он подает как апперцепцию: «При создании слова, а равно в процессе речи и понимания.., полученное уже впечатление... вторично воспринимается, то есть... апперципируется». По описанию Потебни видно, что в основе апперцепции лежит миф – «отождествление объясняемого и объясняющего» (указ. соч., с.105, 106). Вот и причина того, почему и в науке, и во всей своей жизни мы непрерывно создаем мифы, реализуем свои фантазии, сгущаем мысль. Тут следует полностью отослать к Потебне.

           Насколько мне известно, более точно, чем М.М. Бахтин, природу знака, или природу знакового языка (что мы обычно только и считаем языком), после Потебни не определял никто: «Всякий идеологический продукт является не только частью действительности… как физическое тело, орудие производства или продукт потребления, но кроме того… отражает и преломляет другую, вне его находящуюся действительность. Все идеологическое обладает значением: оно представляет, изображает, замещает нечто, вне его находящееся, т.е. является знаком» (указ. соч., с. 302). Несмотря на очевидную терминологическую проблемность (марк­систскую), тут совершенно внятно сказано, что знак - это идеологическое (идейно осмысленное) тело, которое имеет связь с другими идеологическими телами и несет на себе либо след, либо полноту их значений. Для сравнения, вот как определяют марксисты. Лурия: «Под языком мы понимаем сложную систему кодов, которые несут функцию кодирования, передачи информации» (указ. соч., с. 28). Это вполне обычное определение не замечает ни именной (веще-смысловой) природы кодов, ни именной природы предметов, признаков и действий. Система кодов на самом деле означает не предметы и отношения несуществующего реального мира, а определенные эмоционально-волевые значения и звуки. Это ясно было уже Соссюру: «Язык - это система знаков, в которой единственно существенным является соединение смысла и акустического образа, причем (вот оно - Ю.Р.) оба эти элемента знака в равной степени психичны». Но ведь об этом без конца говорили и философы, то и дело отыскивающие за знаковой системой особую реальность: мир как самодостоверность ума (Декарт), как императив и явление (Кант), как волю и представление (Шопенгауэр), действие и непознаваемую силу (Спенсер) и т.д. Одним из первых, кто с абсолютной однозначностью заявил о том, что мы судим не о вещах, а о собственных интенциях (об именах, если сказать точнее), был Гуссерль. «Реальность… сущностно лишена самостоятельности…» и т.д. (указ. соч., с. 12).

[29]        С позиции знака может быть наконец понят и пресловутый семантический треугольник, в котором как раз и дается создающее знак (знак, а не имя) соотнесение трех типов имен. Их, конечно, следует уточнить: не слово – вещь – понятие, а родовое, видовое, индивидуальное имена, или, если заострить различие с традиционным предрассудком, – имя слова, имя вещи, имя понятия. Казалось бы, добавление несущественное. Однако без него представляют на месте одного целостного человеческого мира две взаимоисключающих реальности, которые тут же неправомочно и неправильно смешиваются.

           Говорят (все наивные реалисты, включая лингвистов и философов): идеальное сознание отражает реальный мир с помощью слова, тогда как реально-идеальный знак отражает другой реально-идеальный знак (Бахтин: «Знак не просто существует как часть действительности, но отражает и преломляет другую действительность» - указ. соч., с. 303). Говорят - Лурия: «Слово удваивает мир», Леонтьев: «Знак не есть реальный предмет или явление действительности. Это модель, обобщающая функциональные свойства данного предмета» - указ. соч., с. 47. Тогда как - Бахтин: «Действительность знака вполне объективна… Знак явление внешнего мира. И он сам, и все производимые им эффекты, т.е. те реакции, те действия и те новые знаки, которые он порождает в окружающей социальной среде, протекают во внешнем опыте» (с.304). Говорят - Ю.С. Степанов: «Имя называет вещи». Тогда как надо говорить либо об именном языке (Лосев: «Имя и есть вещь»), либо о знаковом языке - Бахтин: «Значение является выражением отношения знака как единичной действительности к другой действительности, им замещаемой, представляемой, изображаемой. Значение есть функция языка, поэтому и невозможно представить себе значение… существующим вне знака, как какую-то особую самостоятельную вещь. Это так же нелепо, как считать значением слова «лошадь» вот эту данную живую лошадь» (с.321).

           То, что предрассудку я везде противопоставлял Бахтина, не означает, что кроме него никто этого не видел. Просто у Бахтина – семиотическая чистота картины.

[30]        Тут следует обратить внимание на то, что все знаковые языки мира, творимые «неграмотными» народами из приблизительно, точнее, расплывчато, диффузно одинакового стандарта именного языка, принципом этого творения имели как раз народную этимологию, свободно подгоняя, искажая, понимая вкривь и вкось и т.д. Так что относиться к языку с точки зрения какой-то одной или другой узконаучной точки зрения, хотя бы она и генетическая этимология (всегда, кстати, ограниченная горизонтом точных знаний об истории языков), - это заведомо обрекать себя на неуспех.

[31]        Я не думаю, что ряд творения значения знака фамилии этим исчерпан. Моя задача - дать пример, не входя в теоретические изыскания о самом верном и точном народно-этимологическом, или заумном, или поэтическом языке науки. То, что науки неизбежно должны стать поэтическими науками, - это я постарался показать в своей «Теоретической поэтике». Что касается лингвистики как поэтической науки, то такой во время засилья предрассудка академической учености не может быть много известной. Во всяком случае мне, никогда специально лингвистикой не занимавшемуся, по перевирающим описаниям что-то интересное слышится в теории Н.Я. Марра, нашедшего общемировую знаковую основу корней всех языков в четырех корнях.

           Всяческого внимания и систематизации заслуживает сконструированный Л.Б. Наровчатской римско-славянский языковой канон, явно доказывающий свою действенность на примере уникального перевода «Слова о полку Игореве». Уникальность перевода бросается в глаза, т.к. он находит те смыслы «Слова», которые открываются независимым путем, если рассматривать «Слово» в контексте типологии мировой литературы. Оно, как типично восточный эпос, транслирует архаическую восточную структуру «Махабхáраты» (Великой битвы Бхаратов - двух семей одного рода) и «Рамáяны» (Сказания о страданиях Рамы). Ключевую фразу зачина, которую следует делать заглавием, Наровчатская воссоздает как «Повести о пълку и-и-и… нореве Игоря». «Слово» говорит и о битве, и о крутом нраве, своеволии и страданиях Игоря и всех, кто составляет вместе с ним этот национальный норов.

           Что же касается образца такой лингвистики, то прообразом ее является, конечно, лингвистика-поэзия Потебни.

[32]        В этом контексте хорошо видна ложность старого марксистского представления о том, что труд, целесообразная деятельность, создал человеческое мышление. Идеал, представление о сущностях и предметах появляются логически и генетически раньше цели и уж тем более раньше так понятого труда.

[33]        Структура цели как понятие и есть описание целеполагающего мышления. Лингвистикой задача его описания сознательно не ставилась. Максимальное приближение - анализ прогнозирования речи, психологически связанного с установкой. Как ожидание будущего содержания речи, в результате которой форма фактической речи корректируется под ожидаемое содержание (См. Горелов и Седов – указ. соч., с. 81-92). Фактически проблема с точки зрения лингвистики (не касаясь аспектов религиозно-логических, лучше всего рассмотренных в целевой причине Аристотеля, или формально-философских - телеология Гегеля) может быть поставлена и решена лишь при верном понимании коммуникации, или со-общения (трансляции, труда, деторождения и пр.). При нынешнем субъективистском взгляде на нее адресат и адресант - два разных субъекта, понимающих друг друга через передачу информации в тексте. На самом деле слово, знак, текст никакой отвлеченной информации, кроме эмоционально-моторной, в себе не несет. Один говорит, а другой понимает не потому, что слово через уши вносит в сознание смысл, а потому, что они оба обладают однородным целеполагающим мышлением, которое сформировалось в их единородном теле: аналогия адресантной и адресатной стороны сообщения возможна только при естественном условии тождественной тавтологичности темы и ремы любого сообщения. Мы понимаем, что говорит другой потому, что заранее знаем, что он может сказать, а это знание есть лишь осознание уже и так имеющегося в каждом из нас родового смысла, схемы понимания. Это возможно потому, что по природе своей мы являемся одним деятельным родом, т.е. - одним целостным, себе тождественным, самоопределяющим свое самотождество существом, все акты сознания которого являются тавтологиями. Понимание, деятельность, определение, сознание - это всё сущности нас, как одного человеческого существа, являющиеся в виде общения и со-общения разных клеток этого существа. Тут очень уместна разработанная И.В. Пешковым риторика как основная гуманитарная наука о Человеке общающемся, внутренняя парадигма которого, по И.В., это миф, познание и поступок (Введение в риторику поступка. М.,1998, с.8-14, 148). Эта парадигма трехчленна по той причине, что понимание и сознание всегда и выглядят как один миф.

[34]        Тут еще более видно, что целеполагающее мышление - это такой процесс, который описывает наука риторика как она интерпретируется И.В. Пешковым. Он в своей книге останавливается больше на риторической типологии поступка речевой деятельности как поступи смыслов (я и другого) друг к другу (суд - игра - совет и т.д.). Другая сторона - строение каждого из сближаемых общих мест - практически не разработана. В лингвистическом смысле обе эти стороны требуют своих собственных изысканий - описания поступка речевой деятельности, поступка сообщения.

[35]        Пожалуй, никто, кроме Гумбольдта, всерьез и не думал об индивидуальных целях и возможностях каждого языка. И дело даже не в известных его заявлениях вроде: «Языки нам дают различные способы мышления и восприятия» (Язык и философия культуры. М., с. 349). Об этом как раз думали и говорили практически все лингвисты, не важно, соглашаясь или нет. Дело в практическом выводе из этой общей мысли, уникальном именно у Гумбольдта, который поставил вселенскую цель познания разных языков как разных систем мышления и восприятия - «план систематической энциклопедии языков».

           Что же касается связей мышления и языка, то эти связи многоуровневы. Сначала в произношении и интонации язык и мышление тождественны и взаимопорождаемы в виде речи. В звучании речь порождает язык-мышление (эмоционально-представляющее, именно-действи­тель­ное, включая первые формы личных имен). На стадии звуко-опреде­ляющего языка и мышления из их уже различаемого единства, но на основе произносительного и именно-действительного языка-мышления, в котором, конечно, языка больше, чем мышления, вырастают по-разному специализированные языки и сознания. Далее на основе этого специализированного сознания творится наиболее подходящий ему язык (кодифицрованный, литературный, формализованный, воляпюк, интерсубъективный, интуитивный, безсловный), развитие которого приводит к формированию иного уровня сознания и тела - к принципиально новому произносительному языку. Так выглядят связи мышления и языка феноменологически (в фило- и онтогенезе). Общая тенденция того или иного генезиса: мыслительный язык порождает языковое мышление, тип сознания определяется типом языка, причем - определяется закономерно, устанавливая неразрывную связь одного с другим.

           С точки зрения метафизики - а это точка зрения, отражающая сущность дела, - мышление и язык-речь являются одновременным, взаимообусловливающимся и самопорождающимся явлением на всех их стадиях развития, порождая разные исторические типы закономерного соответствия мышления и языка.

           К сожалению, этой реальной сложности обычно не понимают конкретно. Так, Горелов и Седов, замечая в гумбольдтовских высказываниях подобную неоднозначность и неправильно считая, что она утверждает о генетической неразрывности связей мышления и языка, сами защищают более узкую позицию: «Следует считать доказанным, что способность мыслить и способность владеть языком (речью) вовсе не характеризуется той неразрывностью, о которой шла речь выше» (указ. соч., с. 126). Но буквально на этой же странице авторы говорят о неразрывной связи определенной языковой среды и соответствующего уровня мышления. То, что не признается для филогенеза (чтоб избежать обвинений в расизме?), то утверждается для онтогенеза. Не вдаваясь во всю развернутую аргументацию, на которую опирается этот «логический» вывод, замечу лишь, отчего возникает ложное суждение, - из того, что авторы считают языком. К сожалению, - только то, что в быту кажется языком,– ту национальную систему артикуляционно-речевой деятельности, соотнесенную с системой социологических понятий. Ни произносительный, ни именно-действительный, ни целеполагающий языки не входят в этот язык. Более того, этим обыденным языком является лишь малая часть знако-определяющего языка. Все веще-смыслы мира являются знаками этого языка (тут права семиотика), в том числе - физиологическо-телесные: рече-слуховая артикуляция, жесты, осязательные, обонятельные, вкусовые.

           Предрассудок человеческим языком считает только систему рече-слуховых знаков, хотя она - только видимая часть физиологическо-телесного «айсберга» национального языка, который является видимой частью знако-определяющего национального языка, который и т.д. Горелов и Седов (на самом деле речь не только о них – их книга просто подвернулась под руку, а принципиальной разницы между книгами массовой учености просто нет) неверно интерпретируют даже те примеры, которые касаются физиологическо-телесного языка. Они не понимают, что, если человек глухой, то он использует и развивает доступную ему часть национального языка - (тактильно)-зрительный язык (часть которого - азбука жестов). Если человек слепоглухой, то ему остается еще более узкая часть национального языка - тактильный язык (и пальцевая азбука). Конечно, такие люди одновременно владеют и меньшим объемом эмоционально-междометного языка. Языков обоняния и вкуса не может быть потому, что они требуют и слишком тесного контакта тел для общения и намеренной маркировки запахов или вкуса разных частей тела. Хотя теоретически можно представить и язык обнюхивания и облизывания, которые боле развиты в системе животного и чиновничьего миров.

           Наконец, позиция Горелова и Седова опирается еще на предрассудок социологической значимости национальной знаковой системы. Т.е. они видят за мыслью Гумбольдта - «разные картины мира, даваемые языком» - прежде всего разные картины социального мира. На самом деле речь идет прежде всего о разнице физической (существуют же расы на земле), психологической (эмоционально-представленческой), логической и лишь потом социальной, существенной лишь поскольку стереотип национального языкового мышления у каждого народа свой, хотя и не настолько, чтобы привести к полной нестыковке.

           Всего один пример. Немецкое слово die Welt означает «мир, свет» с оттенком расплывчатости, призрачности, ускользаемости этого мира, видимого с помощью того или иного по яркости света – освещенный аспект предметного процесса. В русском языке слово мир означает и свет, и общество, и состояние его гармонии, и внутреннее состояние-измерение – мгновенная, сиюминутно существующая мера вещей. Как видим, и там, и там - градации, но у немцев градации указывают разницу восприятия одного мира в зависимости от его освещенности, у нас - на объективно данную иерархию измерений, на многомерность мира.

           17.01.1999

 

---

Книга по этой теме, добавленная для продажи:  "Из «Секретов имён». Опыты популярной и философской науки. 1999, 65 с."