Незнаемое в знаке на бумаге и в сраке

(Вместо ответа академическим пара-рецензентам «Модели историко-языковых реконструкций», не читавшим, но осудившим)

30 января 2019 г. 15:34

У проктолога:

– Бабушка, да у вас тут газета застряла.
– Правда?                                                  
– Нет, «Известия».                                   

«Я Пастернака не читал, но осуждаю!».

Из газет 1958 г.

 

А.С. М о л ч а л и н:

В мои лета не должно сметь
Своё суждение иметь.           

 «Горе от ума»

1. Незнаемое нечитаемое

Решительно нет никакого смысла в этой заметке. Книга находится в свободном доступе уже целый год, разослана доброй сотне профессиональных лингвистов (чудится всё же – недоброй)  и нескольким десяткам знакомых и незнакомых, хоть как-то, по своему позиционированию, интересующихся наукой. Думаю, что никто не прочёл даже Оглавления и Предисловия. Вполне логично поэтому, что никто из этих чиновных Молчалиных и не сделал ни публичного, ни личного отзыва (к слову сказать, во всей моей научной практике тотальное умолчание на любое моё фундаментальное исследование господствует).

Исключение составляет одна персонально задетая личность с повышенным чувством самоуверенности. А.Н. Барулин и его альтер эго на Прозе.ру Шура Шестопалов. Я вообще-то с самого начала думаю, что это одно лицо. Но мне гораздо удобнее считать их симбиоз не просто раздвоением личности, а двумя различными персонами.

Дело в том, что 10.05.2012 г. в 20.11 я выслал  Барулину текст книги на его общедоступный электронный адрес (такая доступность сама по себе говорит о высокой открытости А.Н.Б., известного настолько, что мог бы вовсе, как все академики, скрываться в облаках на академическом Олимпе). На это А.Н.Б. обратился ко мне в личном письме 13.05.2012 г. в 6.34. (т.е. через один день с уже полностью сформированным мнением на сложнейшую по идеям и лапидарности  книгу в 400 с.). (Тогда я ошибся: через два дня, а в книге 500 с. - Ю.Р. от 30.01.2019 г.) Было бы интересно показать это письмо и ответить на него. Но мне это кажется совсем не приличным, поскольку А.Н.Б. в отличие от остальной сотни всё-таки ответил (что говорит о его подлинной нечиновности, и за одно это я уже благодарен), однако в своём письме заранее пресёк возможность дальнейшего разговора. Это значит, он ответил по реактивности своего темперамента, заранее зная, что отвечать не нужно, – всё равно что упасть ниже плинтуса.

Вот почему очень кстати почти анонимный Ш.Ш. Он публичный уполномоченный Барулина на то, чтобы дезавуировать мою работу как не санкционированную академией. Дело совсем не в личных обидах. Если бы даже мой разбор лингвистов был огульным и глупым, гораздо весомей было бы опровергать не мою критику отдельных авторов, а то положительное, что я им – каждому –  противопоставляю. Однако задача академического особоуполномоченного была не вступать в контакт по существу, а просто сказать всем, чтобы не читали эту любительскую лажу. (Как будто вообще есть желающие читать неизвестно кого на такую странную, типа лингвистическую тему. И это на убогой Прозе.ру.)

Вот почему я, не касаясь существа никаких дел, даже не цепляясь к ошибкам (ниже должно быть, например, не одобряющее «достаточно», а негативизирующее «довольно=очень»), отреагировал только по минимуму претензий Ш.Ш. почти сразу там же, на Прозе.ру. Привожу реплики в полном виде.

Шура Шестопалов 17.12.2012:

 «Я - лингвист по профессии, знаком со всеми цитированными работами. Должен констатировать, что анализ работ, о которых Вы здесь пишете достаточно поверхностный и чаще всего неадекватный. Воспользуюсь примером анализа работ А. Н. Барулина. Было бы корректным писать все, что Вы задумали написать, основываясь на внимательном прочтении не одной, а всех работ автора. Смешно читать о Ваших гаданиях по поводу того, как Барулин представляет себе устройство знака, в то время, как этой проблеме посвящены его а) статья под названием "О структуре языкового знака"/Знак. М. 1994, совместная статья с Е. Ю. Глазуновой (Платоновское представление о структуре знака // Языки мира. Типология. Уралистика. Памяти Т. Ждановой. Статьи и воспоминания. М.: «Индрик». 2002), несколько больших разделов его монографии "Основания семиотики" (М. 2002 г.). В первом томе понятию знака посвящен раздел 3, где дается и определение знака. Оно не похоже ни на соссюровское, ни на пирсовское, ни на какое другое из тех, которые Вы в своей работе упоминаете. В первом томе этой работы приводится и анализ элементарной знаковой системы, на которой автор демонстрирует в действии свое понимание основных терминов семиотики. Там же дается анализ работы Жинкина "Четыре коммуникативные системы и четыре языка". Во втором томе этой проблеме посвящен обширный раздел, где рассматривается знаковая концепция Платона. Что уж говорить о том, как анализируются Вами положения его цитированной выше работы».

 «Извините, три недели я не мог попасть в интернет и не мог ответить. Правда, я не уверен, хотите ли Вы ответа. Барулин, который в письме мне выдал то же почти слово в слово, категорически отказался получать ответ на правах «мистагога» (цитата). Поскольку Вы более спокойны, попытаюсь сказать кое-что, хоть и сомневаюсь, услышите ли.

По Вашим пояснениям моя неадекватность состоит в «поверхностном» анализе – без знания всех трудов всех привлечённых авторов. На примере А.Н.Б. Вы тут же дали список того, что я должен был обсудить, чтобы корректно говорить об его построениях. Я же ограничился одной статьёй. Иначе говоря, Вы ожидаете науковедческой адекватности – полноты дублирующего повторения источника. Я многократно оговаривал, что такой подход уместен только для хрестоматий, антологий и т.п., которые лишь воссоздают старое знание. Кстати, и Барулин был выбран как эталон современного оригинального, но всё же повторения источников – не простого количественного дублирования, а творческого преображения. Т.е. для меня он ценен именно тем, что не только воспроизводит, то что придумали раньше, а варьирует при воспроизведении. Это лучшее из плохого. Вы проигнорировали сущность моего подхода, зато категорически требуете обычной поверхностной корректности. Так в чём же бОльшая адекватность? В цитировании букв или в понимании сущности?

Ну а теперь о сущности. Науковедческий (тут – лингвистиковедческий) подход не является познанием предмета, но только систематизирует уже известное знание (это тоже нужно, но этого мало). Я проводил логический анализ предмета. Анализ не проявлений, а сущности предмета, иначе не достичь даже малой степени целостного охвата. Персон, носителей сущности, я касался только попутно, привлекая подручное мне, компактное знание и как можно более лапидарные тексты. Именно эти конкретные проявления сущности в отчасти случайных воплощениях персон и текстов подвергались целостному системному анализу. Если Вам известно, что такое этот анализ, то Вы бы сразу уяснили, что по любой капле, части целого можно судить о целом. Иначе бы не существовало никакого человеческого знания и познания. Насколько такой анализ адекватен, можно проиллюстрировать как примерами, так и результатами. Ближайший пример – Вы сами, совершенно непроизвольно показавший, что для Вас фактографическая приличность, описательное знание, превыше любого сознания и любой сущности. Не хочу множить примеры, хотя могу привести сотни самых убедительных.

 А что касается результатов. В отличие от целого сообщества профессиональных филологов я всё-таки не только понимаю историю лингвистики как логически-последовательную эволюцию, но и понимаю разумность и оправданность любого, даже самого неразумного с виду её проявления, не говоря уж о А.Н.Б. Кроме того, вопреки всему (вопреки отсутствию вашего финансирования, вопреки вашим запретам на мысль и жизнь) я и делаю все в одиночку: и в теории, производя подлинное, а не мнимое познание, и на практике, создавая модели будущей теоретической и практической деятельности, а также обустраивая, вопреки госзаботе, ту часть местности, в которой мне довелось жить (дороги, коммуникации, землю, дома…). Говорю это без всякой гордости и досады, просто для констатации уже существующих результатов. Поскольку от всех вас, включая Путина, я совершенно не завишу и уже давно не нуждаюсь в вашей демагогии. Прекратите уж дурацкую распальцовку. Давайте говорить по существу. Лишь тогда что-то сможем делать совместно».

     Ю.Р.  20.12.2012

Таким образом, мы взаимно друг друга дезавуировали – поставили под сомнение слова  н е ч и т а в ш е г о  «собеседника», заранее зная, что это никакое не собеседование. Поскольку я всё-таки и Барулина, и Шестопалова читал не один день (в отличие от них) и знаю их построения в тысячу раз лучше, чем они мои, я вообще постарался поставить точку окончательную, прямо указывая на неисправимую лажовость не только научной, но и всей нашей недоумочной государственно-социальной «системы» во главе с любимым Путиным. После такой точки лично мне говорить с прямыми и косвенными адептами  этой асистемы больше не о чем. Поэтому и сейчас говорить что-то вдвойне бессмысленно. Если не прочитана книга, где есть все объяснения, то почему будет замечена статейка, где вообще нет ничего, кроме череды голословных заверений.

Однако совсем недавно я получил робкие свидетельства от знакомых, что кое-что порой у меня всё-таки читают (хоть и не понимают). И больше того, какие-то мои неответы по существу, вроде процитированного,  воспринимают (хоть и не понимают предмета разногласий) как моё молчаливое признание правоты критика. Хм. Святая простота робости.  Наоборот, я, ещё тот гусъ, очень люблю находить и прямо указывать правоту любого своего критика, если он, конечно, вменяем и хоть несколько образован.  Ещё больше я не люблю отмалчиваться (но, конечно, нет никакого смысла вести речи с необразованными и невменяемыми агрессорами, которым следует, по сути, лишь начистить рыло). Короче, меня случайно задели живой репликой, и я не могу не дать живого ответа на неё. Чтобы те, кто всё же читают и не понимают, не строили никаких фантомов из видимых недомолвок.

Вот почему я вынужден вернуться к достаточно обсуждённой  в книге теме знака, чтобы по деталям барулинского представления (якобы проигнорированного мною, по утверждению Ш.Ш.) показать, что оно было всё же воспринято и проанализировано безо всяких гаданий – вполне корректно по избранному мною принципу анализа. Проанализировано прежде всего тем, что замечания о барулинских представлениях о знаке находятся в контексте всех других размышлений о знаке. Этого контекста не заметит только тот, кто ничего о нём не знает (т.е. не читал ни мою книгу, ни тех книг, следствием которых является моя книга). И совсем не понимаю, почему я должен анализировать по принципам, которые приятны лишь Барулину и его солидарным коллегам. И это пока вообще не касается принципов изложения, заданных моей риторической целью, очевидно ещё более непонятных, чем принципы анализа.

Пожалуй, есть ещё одна польза от этой поверхностной заметки. Тут я хотя бы коротко назову некоторые важные (но не основные) темы, проблемы и решения «Модели реконструкций», чтобы даже профаны от науки знали, чего это они не читали. Так незнаемое даже для них станет полузнаемым. Ну а те, кто ещё только ищет подлинную науку в потёмках нынешней калечной системы образования, получат к сведению совсем не учебниковскую и не академическую систему координат.

Выморочность ситуации в том, что я отвечаю тем, кто понять хочет, но не может по отсутствию нужного образования, а те, кто имеют нужное образование, понимать не могут, потому что не хотят. А результат единый ­ – понять не может никто. С чем я вас и поздравляю.

 

2. Незнаемое запрещаемое

Когда я писал то, что писал, я прочёл далеко не одну работу А.Н. Барулина (само собой – не все; даже свои сочинения я ещё не прочитал полностью, что уж говорить о других). На основе этого (многолетнего!) опыта чтения я заметил однотипную структуру его работ и их типовое содержание. (Вот как его определяет Ю.С. Степанов, говоря о книге «Основания семиотики»: «Вся эта книга – о происхождении – становлении языка». Т.е. главное у А.Н.Б., даже в чисто теоретической книге, – ­именно глоттогенез). Аналогия: я попробовал суп из многих чашек, разлитых этим поваром. Отличий особых не было: где-то больше по объёму, где-то горячее, где-то со сметаной и т.п. Чтобы понять вкус, не обязательно съедать все сто вёдер. Однако чтобы не говорить огульно обо всех изысканиях автора, я остановился на чем-то одном, более коротком (охватить исчерпывающе малую цельность легче, нежели протяжённую; подвергать сомнению одну букву корректнее, чем труд всей жизни). Этот принцип моего чтения и анализа заявлен в книге с самого начала и многократно (любой автор изучается, по возможности, до полного усвоения его точки зрения, чтобы можно было как бы думать за автора, но представляется по одной, как можно более короткой работе, существенной для моей цели). Подобные мои объявления можно было не принять только в том случае, если не увидеть их или не воспринять. Понятно, если 400 с. читаешь за один день, то ничего и не увидишь. Но дело не только в фактическом нечтении, но и в невосприятии по воле читательских установок даже прочитанного.

Современный Молчалин читает избирательно: он не познаёт нечто при чтении, а УЗНАЁТ знакомое (обратите внимание: вся современная наука после Соссюра и до сего дня квалифицируется мною как «Научное узнание языка», т.е. не познание неизвестного, а узнание того, что установлено традиционно). Если знакомое сразу и легко не опознается, то Молчалин полагает, что это чушь. Вот почему Барулин успел за один день опознать чушь, разумеется, не прочитав (и уж точно не восприняв малой части вне контекста) даже статью о нём самом (она занимает 15 с. – и это с конспектом его статьи о глоттогенезе и с изложением схемы моей модели начального глоттогенеза).

Чтобы стала ясна  и з в е с т н а я  правота Ш.Ш., да и всех Молчалиных от ума, нужно показать на более сложном примере смещения общепринятого термина, как по норме работает их восприятие (я его знаю из много раз многолетнего опыта разговоров с ними, в пытках добиться от них мотивов неответности). Признаюсь, пример выбран значащий: содержание терминов касается сути всё ещё животрепещущей современности.

Вот стандартный положительный пример узнания. «Презумпция невиновности подозреваемого была нарушена, и его без санкций прокуратуры определили под арест». Узнание термина «презумпция невиновности» даёт понять о юридическом праве человека (подозреваемого) считаться невиновным и быть свободным.

Однако узнание термина в правильном юридическом смысле не исключает же приложения термина к фактам жизни. Если следователь, прокурор и судья пребывают в мафиозном сговоре (говоря их приличными эвфемизмами: в ошибочной убеждённости), они легко найдут повод для санкций, чтобы заключить любого под арест как подозреваемого. Как известно, не так давно существовали даже судейские тройки, которые исходили из презумпции виновности привлечённого (которого привлекали по принципу стрелочника, т.е. по якобы случайному принципу указующего перста судьбы). Сначала привлекали по чисто политическим речам-слогам (авторитарный государственный ГУЛаг, Главное Управление Лагерей), потом – по хозяйственным делам-улогам/уложениям (лицемерный экономический Колдоговор, СовОк, СОветский Вольноотпущенный Околоток), теперь – по административным предлогам-подлогам (правИльный спекулятивный ХАПОк, Хамский Авторитетно-Паханский Околоток). Теперь юридически прав тот, у кого больше прав (связей и средств манипулирования, как принято говорить – административного и масс-медийного ресурса). Очевидно, что узнавая значение термина правильно, можно оставаться в неведении (или делать вид) относительно существующей практики применения этого термина в прямо противоположном смысле. Узкому специалисту, как известно, это даже противопоказано: если не вникать в извращённую систему, ни в какой гулаг не загребут. Главное: поддерживать общие правильные – приличные – газетные слова и тех персон ­ – авторитетов, –  от которых зависит твоё жалование. Это господствующая модель хапкового выживания. Таким путём правильные, но необязательные общие идеи поощряются, а их конкретное действительное наполнение запрещается для восприятия по одному инстинкту социального самосохранения личности, эдакими социальными правИлами, вроде прокрустова ложа.

А вот стандартный пример неузнания (на основе термина И.В. Пешкова): «Презумпция непонимания автора была нарушена, и его без санкций академии упрекнули в незнании предмета». Тут узнания не происходит прежде всего потому, что, по мнению Молчалиных, так слова составлять нельзя, ибо в таком сочетании они не имеют общепринятого значения. Т.е. их значение неопределённое, не передающее информацию и значит глупое. Это же подтверждает и простейший автоматический анализ содержания слов. Считается естественным презумпция того, что автор понимает и знает предмет, о котором он пишет. Тем более, если это автор изданной книги, одобренной рецензентами и оппонентами, отобранной и отредактированной профессиональными редакторами и издателями. В силу этого не может быть, чтобы автор не только не знал своего предмета, но ещё и не был уверен в том, что он его знает исчерпывающе.

Но это чистая теория. Практика применения может быть совсем другой, как я только что замечал. Вот самое простое решение. Если все эти персонажи: авторы, редакторы, издатели, – повязаны взаимовыгодным практическим интересом (находятся в традиционном сговоре, может и негласном), то они легко могут тиражировать усечённое понимание автора. Между прочим, всем известно, что так и было в советские годы. Книги генсеков и прочих секбольшинств издавались миллионными тиражами, и все дружно хлопали в одобрямсе любой властной ахинеи. Однако в советские годы презумпция непонимания была грубой, имитативной, работавшей только в официально-публичной сфере. Сейчас презумпция непонимания – это уже бытовая  норма. Специализаций столько, что даже столяр плотника, разборщик обкатчика, пушкиновед лермонтоведа, коммуникативист когнитивиста понимать не должен. Считается, что увязывать мысли можно и так и сяк. Посему единой логики вообще не существует. Теоретически прав тот, у кого больше приличности (=коллективного одобрямса и силы-ловкости манипулирования, т.е. традиционного авторитета, п р е л е с т и, и мастерства  п р и л и ч н о й  демагогии). Таким образом, презумпция непонимания есть обычно-правовое отношение, коллективно заверенное общее (среднее) мнение, которое личность может только воспроизводить готовым, данным. Поэтому, как практическое межличностное отношение, она вовсе не должна находиться в поле личного сомнения. Собственно, это инстинкт самосохранения социума, нравственная норма, поощряющая одно видение и запрещающая другое ради успешной коммуникации, т.е. ради единогласного понимания членов общества. Именно поэтому сейчас уже вовсе нет личностей, но существуют только шизофренически-растроенные сверхчеловеки, ПРЕЛИЧНОСТИ, или авторитеты (звёзды, олигархи, академики, лидеры, любимые руководители).

С их настройкой восприятия невозможно замечать хоть что-то, отклоняющееся от общепринятых предрассудков. Зато внутри этих предрассудков не возбраняется вольно фантазировать, различая самые разные нюансы и микромиры. Однако задача науки не сводится только к коммуникации, ретрансляции усреднённого, общепринятого, приличного, знания, сознания и прочих известий. Ретрансляция –  это всего-то функция научного аппарата (терминологического, академического, чиновного). Наука же как подлинный способ существования мышления должна прежде всего познавать – находить новое, необщепринятое, неприличное. В любом укромном месте, куда даже проктологу заглянуть противно, она должна хотя бы видеть правду этого места, а не его приличный общепринятый миф.

 

3. Незнаемое неприличное

Всё это я и показывал в частности на примере А.Н.Б. Но далеко не только его. Вариантов такого посоветского установочного и предустановленного мышления тысячи. Я разбирал основные современные цеха историко-языкового мышления (мифопрактику, глоттогенез, компаративистику). Барулин был избран для примера только из-за его глубоких занятий глоттогенезом. В них не только концентрируется современная научная норма (увязывание лишь естественнонаучных подходов и знаний:  антропологии, анатомии, нейрофизиологии, психологии), но и даётся благодаря личной сгущающей методике (семиотически-формализующим подстановкам) особое видение глоттогенетических процессов (однородно-формализованные исчислимые ряды стадий становления языка). При том что это не даёт объяснения и понимания сущностей дела, это позволяет гомогенную математизированную фактографию, статистику всех необходимых моментов, без учёта и согласования которых невозможно понять ни одну сущность. Честно признаюсь, что я в своём пост-барулинском очерке глоттогенеза как раз и постарался учесть всю его статистику, конечно, деформализуя и демистифицируя её в (шпето-бахтинской) философии ответно-ответственного родового ведения-поступания мыслезвуком.

Если бы Ш.Ш. был достаточно внимателен, то он, конечно, сразу бы оценил  в н е ш н е е  тождество барулинских и моих построений. Вместо этого он посчитал, что я неприлично не знаю и не понимаю теории Барулина. К тому же любое логико-философское мышление, хоть шпетовское, хоть бахтинское, Молчалиным кажется необязательным умствованием, мистифицирующим простые предметы. Вот и получается, что наши действия и оценки вдвойне противоположны. И кто же из нас не достигает понимания своего визави? Я-то как раз очень хорошо понимаю, почему он глубинно не понимает, хотя поверхностно и очень умён.

Тут я, к сожалению, ступаю на очень скользкий путь, который для всех заправских интеллектуалов обычно заканчивается тривиальным «самдурак». Поэтому более или менее опытные в провальном общении ораторы считают неприличным обсуждать разность индивидуальных сознаний, полагая, что просто есть божественное общее сознание (которое-де я, посвящённый раб божий, и представляю), а все отличные сознания – ошибочны.

Увы-увы. Ничего не знаю про божественное сознание. Но очень хорошо знаю, что каждое наше индивидуальное сознание является превращённой формой (общеизвестное понятие философии) человеческого ЛОГИЧЕСКОГО сознания. Поэтому обязательно нужен разговор на предмет логичности сравниваемых сознаний. Это не к тому чтобы ошельмовать собеседника, выставить его дураком. Я лично с шельмами не разговариваю вовсе. Это для того, чтобы найти и сформулировать общее между нами, общечеловеческое логическое. Без обсуждения этих, с виду неприличных наших особенностей, вообще невозможно познать незнаемое, да и контакт невозможен. Для чего нужно исходить из презумпции понимания, предположения, что автор знает предмет лучше, чем он его тут изложил. Это, по М.К. Мамардашвили, элементарная гигиена ума для нормального сталкера науки, т.е. воина, в одиночку, на личный страх и риск, пробирающегося в безднах незнания по тропе познания.

Однако чтобы спокойно, без «самдураков», обсуждать любую научную тему, нужна правильная гигиенически-чётко выстроенная сфера профессионального общения, обеспечивающая начальную контактность. Мало сказать, что таковой не только никогда не существовало, но до сих пор никто из профессиональных смишников и академиков  даже не задумывался о её необходимости, а пиарщики и всякие гуглы-яндексы-писябуки даже противоборствуют её становлению. Вот почему и я, хоть очень это не люблю, то и дело скатываюсь до самдурачных публичных реплик, вроде тех, что мы уже обменялись с Ш.Ш. Однако я не могу в одиночку для самого себя сделать такую общую сферу общения, хотя уже полностью её придумал и формализовал. Мне одному такая система вовсе не нужна. Нужно, чтобы со мной её стали делать другие люди, нуждающиеся не в скандалах и поддавках, а в разумном общении.

Вот в такой разумной сфере общения я бы как раз с радостью объяснил, почему я так плохо, по мнению Ш.Ш. (хотя, по-моему, очень хорошо), высказался о построениях А.Н. Барулина. А сейчас буду говорить ещё лучше.

Повторяю, в целях экономии места и читательских усилий мне просто не нужно было в своей книге обсуждать детали теоретического сознания Барулина. По моей задаче достаточно было пронаблюдать практическое (подменивающее предмет) проявление этого сознания в теме глоттогенеза. По Шестопалову, некорректно и поверхностно так анализировать теоретическое сознание автора, тогда как я анализировал не его, ныне ОБЫЧНОЕ И НОРМАТИВНОЕ СЕМИОТИЧЕСКОЕ СОЗНАНИЕ, а глоттогенез, деформированный УНИКАЛЬНЫМ сознанием автора.

По моему анализу, теоретическая установка А.Н.Б. проявлялась как соссюровско-пирсовская (деконструирующее восстановление их концептов). Ш.Ш. утверждает, что барулинское «определение знака… не похоже ни на соссюровское, ни на пирсовское, ни на какое другое». При этом я-то указывал, чем именно они похожи, а Ш.Ш. ограничился только заверениями да отсылками к правильным, каноническим определениям Барулина. Предполагается, что я должен был их найти, изучить и понять, насколько я крупно ошибался насчёт барулинской теории знака.

Однако я изучил чисто теоретические положения Барулина задолго до рекомендаций Ш.Ш., хотя и после того, как написал статью о глоттогенетической теории А.Н.Б. Но это ничего не изменило в моём понимании Барулина и семиотики. Так я просто делал самопроверку, правильно ли я смоделировал его логику. Я по-прежнему считаю, что А.Н.Б. довёл классическую семиотику до ума, по-своему преодолев непоследовательности Соссюра и нечленораздельность и формализм Пирса, при этом опустив семиотику до её действительного статуса (точнее, впервые поставив на подлинное её место математического обслуживания науки) – до инструмента правильной формализации знания. При этом у него остаётся только один наследственный недостаток – отсутствие сознания подлинных границ семиотики и представление о ней как о метанауке.

Впрочем, зря я опять говорю необоснованно неприличные вещи. Лучше расскажу что-то об истории анализа теории Барулина.

Самое первое, что мне попалось, – это цитирования барулинского определения знака разными авторами. Ну, например, неким Вольфом Кицесом в ЖЖ. Вот оборот из его заметки, выставленной, как я понимаю, ещё в 2007 г.:

«Согласно А.Н.Барулину, "знак – структура, состоящая в простейшем случае из

- некоторого чувственно воспринимаемого объекта Х (= означающее знака S), который некоторый субъект Ant (=адресант знака S) в некотором контексте Кi из класса контекстов К (=синтактика знака) использует как модель объекта Y (=означаемое знака S), не обязательно воспринимаемого чувственно;

- для воспринимающей особи знак S моделирует определённый сегмент реальности для того, что бы субъект At (=адресат знака S) распознал по объекту Х объект Z и отреагировал на него в соответствии с правилами знакового поведения, принятыми в данном коммуникативном сообществе.

- эффективное распознавание Z происходит благодаря умению At устанавливать между Х и Y необходимое отношение Σ (=коду или кодовому отношению между означающим и означаемым знака S),  и умению Ant кодировать это отношение в знаках S.

В каждом контексте общения отдельные знаки изолированы или объединены в знаковую систему («язык»). В их числе – набор меризмов, используемых для построения означающего знаков, набор элементарных компонентов, из которых строится означаемое знаков, системы правил построения сложных знаков из элементарных. Помимо этого, язык включает системы правил межуровневых переходов, системы правил выбора знаков в данных контекстных условиях для построения коммуникативных единиц по данному означаемому и данному поведенческому заданию, а также правила построения высших единиц из низших" (Барулин, 2002: 393)»  - http://wolf-kitses.livejournal.com/48389.html.

С самого начала было очевидно, что никакого определения тут нет и в помине. Это описательное изложение представлений обо всей знаковой сфере – о предметах, людях, обществе, контекстах, поведении и т.д., взаимно соотносящих и соотносящихся. Пока не важно, правильные это представления или нет. Важно увидеть, что сама методика изложения и понимания не является строго логической. В своей книге я замечал эту же особенность. «Язык автора… это язык научных перифразов, описательных именований того, что не понятно по сути» (с. 392). Следует помнить, что наша, даже бытовая речь переполнена традиционными оборотами и перифразами. Порой и понять сложно, о чём речь, если предмет назван нетрадиционным оборотом: ср. «Москва подставляется солнцу» и «в Москве­ солнце встаёт»; «Вася набил желудок» и «Вася сыт». Однако способность различать нюансы и отождествлять сходное, включая слова, – это важнейшая и обязательная способность любого учёного. Если он ею не обладает, то он просто начётчик. Собственно, сама процедура понимания внешне, технически представляет собой вычитывание одних слов из других и обнаружение всех смыслов в постоянном переводе, варьировании оборотов.

Чтобы оценить глубину процитированного понимания всей знаковой сферы, переведу не очень правильно грамматически построенный перифраз хотя бы в более строгую последовательность предложений, более простую по формализации и общеязыковую по терминам.

Для адресанта знак А – это воспринимаемый объект 1 (означающее), используемый – в соответствии с кодирующими навыками образования - как контекстная модель объекта 2 (означаемое). Для адресата знак А – модель контекста для распознания по объекту 1 объекта 3 – в соответствии с навыками образовательного декодирования отношений между объектами 1 и 2. Тождество кодировок-декодировок адресанта и адресата выясняется соответствием их общественного поведения по принятым правилам поведения.

Вполне очевидно, что эта картина знаковой сферы выглядит очень достоверной, системно охватывая всю знаковую сферу. Но в таком случае и нужно было говорить, что знак – это вся сфера, структурированная так-то и так-то. Раз это ясно не сказано, значит ли, что это ясно не понято? Или это сказано так намеренно, чтобы избежать тут же набегающей сложности. Если знак – вся сфера, то ведь эта сфера – наш реальный мир, природа, общество, техника и т.д. Ясно, что так неразличённо они не могут быть знаком. Внимательный читатель, наверное, заметил, что, я в расшифровку вынужден был добавить прояснение той важнейшей сущности, которая во всех моментах перифраза если и мыслится, то не называется. Адресант кодирует, адресат декодирует, а их умения сверяются не по чуду, «принятому в данном коммуникативном сообществе», а по практически наведённой как порядок и правила общественной системе образования. Без этой сущности сама знаковая сфера выглядит не как абсолютно объективная реальная структура, а всего лишь как структура сложной головной игры многих персон.

Само собой, семиотикам, предпочитающим оперировать только формальностями и фикциями, такое добавление будет не формализуемым, а философическое углубление сущности, конечно, покажется неуместным для семиотики. Но только здесь нащупывается основа настоящей проблемы знака. Из чего следует, что числовое указание взаимоотношений элементов в знаковой сфере – это только описание ситуации, в которой образуется знак. Прочтите комплектующую инструкцию телевизора. Много вы поймёте о природе телевизора? Однако если вы будете настаивать на том, что телевизор – это электрический переключатель на лампах, вы  хоть и будете говорить техническую истину, но нисколько не объясните идею телевизора и не снимете налёт мистицизма с чудесных качеств переключателя, передающих картинку и звук.

Вот я и подхожу всё к тому же. Всё, что прилично для семиотики, – это не выходит за рамки систематики Соссюра и Пирса. Кто знает Соссюра и Пирса хотя бы на уровне различения их воззрений, тот сразу заметит, что только что изложенное представление А.Н.Б. как раз промежуточное между ними.

Его перифраз отчётливого здравого смысла (естественнонаучный) указывает только все моменты ситуации означивания. Как путаный перифраз, т.е. по форме выведения-высказывания, всё сделано по Соссюру (с характерным суммированием точек зрения адресата и адресанта, текста и контекста, знака и системы знаков, элемента и нормы, языка и сферы общения), а как предмет-увязывание, т.е. по сути самой ситуации означивания, – по Пирсу (с его типичным формалистическим раскладом по полочкам и отождествлением-интерпретантой умений интерпретаторов).

Отличие от Соссюра в том, что преодолена соссюровская путаница непоследовательности и почти достигнута полнота. Соссюр пытался выделить из ситуации означивания что-то самое важное, знаковое, но вынужден был подпольно протаскивать и речевое, и психологическое, и социальное и т.п. Барулин заведомо берёт эти моменты как равноправные элементы ситуации, как равновесные цифры, переменные  иксы и игреки одной формулы знака. Отличие от Пирса – наполнение его умозрительных формально-логицистических понятий конкретным речевым-бытовым, психолого-социологическим содержанием.

Приблизительно такую мысленную работу я проделал, когда наткнулся на эту цитату, приписываемую Барулину. Сказать, что я был разочарован, – это сказать очень мягко. Я скорее усомнился, что это подлинный Барулин. Вот почему предпочёл умолчать о теоретических выкладках А.Н.Б. (попутно провоцируя его з а ц е п к у) просто ради приличий, делая вид, что они недостаточно и недостоверно мне известны. Может, в самом деле волчара Кицес привнёс серьёзную отсебятину. Однако выяснять подлинное состояние этой сомнительной и, по сути, традиционной картины знака мне было просто не нужно, да и не интересно.

 Тем не менее пришлось, когда я затеял писать эту заметку. Тем более, что недавно А.Н.Б. сделал очень разумную вещь ­– выставил свои «Основания семиотики» в свободный доступ. Надеюсь, он в том числе хотел меня добить (или вызвать на продолжение разговора?).

В его книге определение знака уже гораздо больше похоже на определение:

«Под знаком S пока в рабочем порядке будем понимать структуру, состоящую в простейшем случае из (i) некоторого чувственно воспринимаемого объекта X (= означающему знака S), который некоторый субъект Ant (= адресанту знака S) в конкретном (iii) контексте Σi использует как модель (ii) не обязательно чувственно воспринимаемого объекта 'Ύ' (=означаемому знака S) для того, чтобы субъект At (=адресату знака S) благодаря умению устанавливать между X и Y необходимое отношение ω (= коду или кодовому отношению между означающим и означаемым знака S) распознал по объекту X объект Y и отреагировал на него в соответствии с правилами семиотического поведения, известными Ant’y и At’y» («Основания семиотики» - http://userdocs.ru/filosofiya/14295/index.html).

Опять следует деформализовать и там, где это нужно, демистифицировать барулинский перифраз, образуя более или менее ясную дескрипцию.

Знак – структура (означающего) объекта, который в конкретном контексте объектов используется адресантом как (представитель, модель) другого (означаемого) объекта, чтобы адресат в соответствии с навыками образовательного (де)кодирования отношений между объектами 1 и 2 распознал по первому объекту второй и отреагировал на него по общим для адресанта и адресата семиотическим (знако-образовательным) правилам поведения.

Мои добавления тут достаточно чётко показывают, что знак так и остался неопределённым. В самом деле, моделирование происходит в соответствии с установками системы образования, общность реакций этого моделирования достигается опять же знакообразовательным и знакообразующим поведением. Следовательно, главное в структуре знака – не то, что и кто в ней участвует, а реальное функционирование установок и поведения образовательного организма. Именно они знакообразуют.

Замечу для дураков, что этот образовательный организм – не какой-то там министерский аппарат ЕГЭ, педефилирующий по средним школам, а в полном смысле слова космически-ноосферное существо. Тут кстати вспомнить Бодуэна де Куртенэ. Он элементарную микросхему (модель) функционирования установок  поведения языкового организма нашёл в том, что называл фонемами, универсальными двоичными фрагментами языковой материи, состоящими из акусм (образованных извне установок организмов) и кинем (изнутри образующего поведения организмов). Таким образом, фонемы сотрясением воздуха и моторикой дыхания-со-дрожания организмов одинаково устанавливают  (настраивают, соединяют)  восприятие и мышление одного народа. Тем самым Бодуэн опытным путём разобрал язык до мельчайшей  его материи (с чего, по Гумбольдту, только и можно собирать – выводить все сложности языка последовательно). Однако этот натурфилософически выделенный микроскопический слой является только базисом наращивания полного социально-образовательного тела, которое и проявляется в индивидуальной жизни в виде фикций установок и поведения (напомню, что законы их образования = законы образования социально-образовательного тела = законы знакообразования впервые отчётливо сформулированы Потебнёй в уточнение Гумбольдта) .

Если же говорить о  ч а с т н о с т я х  знакообразования, то знакообразующие сущности, откладывающиеся  внутри знака и отличающие знак от знака, так или иначе были в поле зрения Соссюра и Пирса. Соссюр установленные в знаке образования называл значимостями, а Пирс поведенческие установки – интерпретантами. Т.е. Соссюр находил в знаке некие образования, толком не понимая, что с ними делать и как их объяснить. В «Модели реконструкций»  я замечал, что если демистифицировать Соссюра, то у него «значимость – это неустранимая и безусловная смыслонаполненность знака смысловыми отношениями исторически готовой системы знаков, или, короче, системный смысл знака, пред-данный языку как системе» («МР», с. 121). У Пирса, наоборот, на каждый случай имелось новое объяснение. Самая общая неразличённая картина такая. «Знак же – это нечто, А, обозначающее некий факт или объект, В, в отношении некоей мысли-интерпретанты, С» (Прагматизм. Научная метафизика. Ранние работы.1897-1898, с. 158 – http://filosof.historic.ru/books/item/f00/s00/z0000699/index.shtml). Предполагается, что отношение знака, т.е. означивание между А и В  всегда возникает в силу практически установленной причины, потребности общающихся, где они, С1 и С2, сопоставимы в одном отношении – в отношении интерпретанты. Несомненно, и у Соссюра, и у Пирса есть некоторая определённость: обнаруживаешь в объекте конкретную  значимость или интерпретанту, сопоставимость мыслей, то перед тобой точно конкретный знак, а не НЛО.

Барулин не все эти элементы знака формализует, поскольку они даются в описательном навале как неопределённые «умения (де)кодировать» и «соответствующие поведенческие реакции» адресанта и адресата. Однако сказать это, что мы умеем или соответственно реагируем,­ – практически ничего не сказать. Как именно мы делаем и понимаем знаки? Почему в одном случае умельцы выдают чёрный квадрат, в другом – помидор, в третьем – газету. Или почему один и тот же объект, шлагбаум, то запрещает движение, то является тараном, то символизирует пенис. И всё это вызывает как соответственные, так и не соответственные реакции коммуникатирующих членов. Что именно в умениях и поведении делает знак этим, а не другим знаком? Кодировать, соотносить, соответствовать – это касается вообще любых действий, предметов, поступков, в том числе и знаков. Чтобы решить проблему, нужно установить определением в знаке соотношение умений и реакций, вроде значимости или интерпретанты. Иначе нужно писать увесистый том, показывающий особенности каждого отдельного знака, что Барулин  почти и делает, и уж точно полагает делать на своём примере шлагбаума.

Однако учёные толкования ситуации означивания – совсем не то, что означивающие решения участников конкретной ситуации. Их  умения-то как раз пред-даны ситуации означивания, а реакции поведения заданы практической системой жизни (в основе того и другого наличная система образования, базирующаяся на фонематических, по Бодуэну, навыках родного языка). Тогда как умения учёных заданы научным подходом, а поведение дано, просто проявляется в любой ситуации. Знак для простого пользователя в жизни – совсем не то, что знак для грамматиста в его теории. В реальной жизни знак – это прагматический, подручный инструмент поступания, а в умозрительной теории (например, в толковом словаре) это устойчивый набор чисел, переменных, требующих определения. Не путает ли Барулин жизнь с теорией? Какими именно знаками он занимается? Теми, которые из словаря?

Именно так. Подтверждением тому его антифриковская заметка («Обсуждение выступлений Задорнова и ему подобных», 2008 г.,  – http://lingvofreaks.narod.ru/barulin.htm), где он разоблачает массовые глупости народных этимологов с помощью массовых же фикций учёных народных этимологов. Так, Барулин вменяет фрикам как основную глупость попрание научных идей (как будто скотник, бизнесмен, скоморох Задорнов обязан знать Соссюра). При этом сам А.Н.Б. оспаривает только произвольность фриков. Но не буду уж обращать внимание на невменяемость аргументации.

«Народ думает, что ошибочность построений фриков сводится к произвольному этимологизированию. Но это далеко не так. Фрики, прежде всего, не знают, и поэтому нарушают, исходные постулаты лингвистики… Первый постулат мы позаимствуем для простоты у Ф. де Соссюра: в основе языка лежит система простых знаков, из которых ПО СТРОГО ОПРЕДЕЛЕННЫМ ПРАВИЛАМ строятся сложные. Язык - грубо говоря, такой ментальный инструмент, который нужен нам для построения текста, дискурса, речи. Это его главная функция, хотя и не единственная. У каждого знака имеется означающее и означаемое, СОПОСТАВЛЯЕМЫЕ ДРУГ ДРУГУ ПО ТРАДИЦИИ, КОТОРАЯ ПЕРЕДАЕТСЯ ОТ ПРЕДКОВ ПОТОМКАМ. Традиция эта не индивидуальная, когда каждый предок, каждому потомку передает нечто свое, а социальная, признаваемая определенным социумом, и не зависящая от конкретного человека... Процесс передачи традиции и ее приема - процессы бессознательные, а значит, не зависящие ни от воли предка, ни, тем более, от воли потомка».

Самой собой, А.Н.Б. упоминает самое доступное у Соссюра. Однако этот доступный аргумент не опровергает, но лишь подтверждает правоту фрика. Он ведь бессознательно и традиционно для своего круга воспринимает язык как систему знаков, т.е. в нужной ему системной связи означающего и означаемого. И что ему за дело, что эту же систему знаков кто-то воспринимает как другую, нужную другому кругу систему означающего и означаемого. Почему это класс пролетариев должен уступать классу буржуазной антиллигенции? Однако А.Н.Б. только авторитетно настаивает, что его традиция более верна.

Правда он тут же должен подкреплять своё безосновательное заверение «фонематическим и морфематическим анализом СОВРЕМЕННОГО РУССКОГО ЯЗЫКА», далее дополняя, что нельзя его путать с «иностранным языком» или этим же языком в древнем состоянии, т.е. в диахронии.

Так иносказательно он наконец-то и говорит то, о чем единственно нужно было говорить из Соссюра в связи со фриками. О значимости. Главное, и самое сложное, А.Н.Б. почему-то всегда теряет. Нужно было не утверждать, что знаки традиционны по авторитету поколений и строятся по правилам науки, но при этом ссылаться на авторитет учёных словарей и своё личное понимание современности языка. А нужно было показывать, что фрики врут без всякого авторитета относительно значимости и врут о ней без всякой науки, а лишь от своей кажимости-глупости.

В этом контексте следует прежде всего признать, что врики пытаются обнаружить  естественную (элементарную, наивную, фантастическую)  значимость языка. Но делая это личным наскоком, без всякой методологии, они всего лишь выявляют личное практическое представление о значимости. Произвольное. Учёные в принципе делают это так же, но не наскоком, а усидчивым сличением всех общепринятых значений. Так они выявляют не личное произвольное, но социально-традиционное, усреднённо-современное представление (оставляю вне обсуждения индивидуальные способности и ответственность учёных, которые легко могут подменить одно другим). При этом не замечают своей же непоследовательности. Если в одном языке могут быть разные системы значимостей (современная, древняя, диахроническая), то почему не может быть и простонародной – фриковской, шаманской, паранормальной и т.п.? Даже в заднице языка есть своя значимость и правда.

Спору нет, учёные фикции не так элементарны, как простонародные. (Задорнов просто смешон, чего он и добивается ради денег не мытьём, так катаньем. А у Зализняка даже поверхностные суждения поданы с высоким тактом и ситуативной уместностью). Но в сущности, в обоснованности понимания предмета непереходимых отличий между ними нет. Их «научные» методологии обоснованы только условно, по конвенции разных участников разных языковых событий бытия. Однако подлинная задача в постижениии языка не может сводиться к простому отрицанию каких-то систем значимостей в языке. Нужно найти способ согласования всех таких систем, даже самых с виду детских.

Целостность и устойчивость системы знаков, по умному Соссюру, определяется не её произвольностью или традиционностью, не наскоком или усидчивостью, а системной соотносимостью (СОПОСТАВИМОСТЬЮ) друг с другом знаковых элементов. В любом языке эти элементы соотносятся с определённым порядком. При этом каждый элементарный, условно выделяемый порядок как-то коррелирует с порядком всех других уровней, сколько бы их ни насчитывать. Элементарные фрики (т.е. чаще всего) примитивно видят только один порядок, буквенный, и произвольно соотносят буквы и сочетания букв со своим чуйством языкового смысла. Учёные врики видят порядков гораздо больше и увязывают их совсем не прямолинейно, однако и они не видят множества фундаментальных элементарностей, даже тех, о которых очень обоснованно рассказали уже другие учёные, далеко не дилетанты.  Эта невосприимчивость и не позволяет им, учёным врикам, понимать существа дела и говорить по существу. Чтобы даже с любого бодуна по Бодуэну.

Вот почему у А.Н.Б. ситуация означивания, структура знака, форма знака и содержание знака – все это однородные и однопорядковые переменные единой формулы. Но факторы, определяющие единство этой формулы, вовсе в неё не входят (раз уж значимостные умения пред-даны ситуации означивания, а реакции поведения заданы практической системой жизни).

Кое-что я и замечал раньше: «Практика размышления Барулина… – использование однородного терминологического аппарата для всех зон предмета, без различения их онтологической разницы, но с добавкой указателей зон. Так, можно все явления и доязыковой, и языковой стадии называть знаками, акцентируя между ними не качественные, а только условно-количественные различия… Эти указательно-числовые обозначения деталей предмета позволяют их чёткую однородную маркировку с тем, чтобы потом легко наблюдать комбинаторные перестановки элементов. В этом и состоит суть семиотического подхода» (с. 395). Т.е. в поле зрения только числовые отношения элементов, но никак не сущности.

Таким образом, я вынужден признать, что и всё остальное, сказанное мною ранее, остаётся в силе. Имеется в виду не только разбор предыдущего определения, но и сказанное в книге «Модель реконструкций». Я опять поступаю неприлично. Не каюсь и признаю свои ошибки, как требуют законы посоветской чиновной коммуникации, а упорствую в том, что мои «оппоненты» даже не пытались провести хоть какую-то оппонирующую работу.

Если бы Шестопалов прочёл хотя бы главку из «МР» о статье А.Н.Б. «К построению теории глоттогенеза», то он бы, конечно, заметил, что мои наблюдения над барулинским понятием знака не сильно отличались от нынешних:

«Из этого (барулинского) перифраза ясно, что барулинское понятие языкового знака соответствует соссюровскому, парафрастически соединяя сразу все моменты его представления (систему знаков-слов, значимостно делимых по категориям, имеющих сообщаемый смысл)» с.390. «За этим выдающимся (барулинским) перифразом стоит органическое общение всех искомых элементов: смысла и звука, образа и предмета, индивида и общества»… «Барулин использует на самом деле пирсовское (знак – функция вещи, передающая разуму идею о вещи). Поскольку Пирс определяет только конфигурацию элементов знака, а не его значимостную структуру, вне функционального статуса знака»…  с. 391

Хотя эти суждения можно было и не понять, если не прочитать, что говорилось у меня раньше о Соссюре и Пирсе. А именно, кроме того, что я уже цитировал:

«Соссюр не может связать в одно целое знак как психическую и социальную структуру. Вот как он рассуждает: "Язык существует только в силу своего рода договора, заключённого членами коллектива… Это система знаков, в которой единственно существенным является соединение смысла и акустического образа, причём оба эти компонента знака в равной мере психичны… Ассоциации, скреплённые коллективным согласием и в своей совокупности составляющие язык, суть реальности, локализующиеся в мозгу… Язык есть общественное установление". У него получается, что смысл и акустический образ соединяются в психике как ассоциация знака. Но эта же ассоциация «скреплена» негласным коллективным как бы договором, т.е. кроме, внутрипсихической ассоциации есть ещё и чудесная межличностная, как будто мысли разных индивидов сливаются вне их голов в виде уравнённого знакового образа (согласованный знак, норма). И вот эти-то внеголовные ассоциации-скрепы ещё более чудесно являются установлениями (например, в виде письменных знаков), подобными обычаям, собственности, деньгам, акциям. Во всем этом нет целостности картины, только разрозненные огляды, куски действительности, схваченные по отдельности. И связать их в одно целое – сложные психические образы с ещё более сложными общественно-психологическими уравнениями и с простыми, но причудливыми визуальными начертаниями – связать это можно только произволом учёного, поскольку никакого порядка в их реальной связи не видно» («МР», с. 133).

 «Видение Ч.С. Пирса представляло собой параллельную «гипотетическую интроспекцию» (последовательное достоверное размышление на основе наблюдаемых фактов, попросту – непротиворечивая увязка этих фактов на пред-положенном принципе) не языковой, а логической формы мышления (связей содержания мыслей в целое) без всякого намерения различать своеобразную языковую природу составных форм, но концентрируясь лишь на взаимных отношениях форм как данной наблюдателю системы. В том числе он систематизирует и возможные в принципе выражения логической формы – знаки как особые ситуации означивания – путём сравнения тела знака с означаемым им предметом (выделяются иконы, индексы и символы)… Потебня исследует реальную жизнь вида языкового мышления (как особой природы), а Пирс – одно его отвлечение, все виды контакта мышления с объектом в языковом индивидууме (понятие как иерархия и метод)» («МР», с. 70-72).

Барулин, в отличие от Соссюра, все разные куски действительности складывает в одно, однако – лишь суммирует как математические составные одной ситуации. Т.е. это не определение знака, а описательный оборот, дескрипция ситуации означивания. Сама по себе, как перечисление набора элементов означивания, она, конечно, верна. Однако перечисление: «колеса, оси, кузов, двигатель», – это далеко не определение автомобиля. Странно тут то, что Барулин не догадывается, что он не дал определения, как и не догадывается, что он лишь прояснил и довёл до ума Соссюра (впрочем, удалив кое-что).

Можно ещё чётче выделить сущности. Грамматика барулинского определения говорит, что знак – означающий объект. Вряд ли это точно отражает его представление. Если попытаться теперь пара-барулинскую дескрипцию (т.е. сделанную мной по его вехам) превратить в правильное понятие с определением, то мы невольно придём к улучшающему повторению пирсовского определения, которое я и называл родовым для семиотики.

Знак – взаимодействие пользователей (т.е. образовательных типов) объектами, которое позволяет контекстное интерпретативное отождествление разных объектов в одной модели (умозрительно построенном объекте).

Вспомните, что я говорил о Пирсе. Или вот ещё цитата из него: «Идея знака, или репрезентации. Знак репрезентирует нечто идее, которую он производит или изменяет. Иными словами, он является средством сообщения сознанию чего-то извне. То, что он репрезентирует, называется его объектом; то, что он сообщает, – его значением; а идея, которую он порождает, – его интерпретантой» («Феноменология»). Не сложно заметить, что добавление к Пирсу тут соссюровское, делогизирующее, но и демистифицирующее – упоминание  социальных персон-типов, усилиями которых происходит означивание. Это сверх означаемого объекта, означающего объекта и (социально-контекстной) интерпретанты.

К тому же правильное определение сразу же привносит доделанность, наглядную определённость барулинскому понятию, действительно, детализирующему Соссюра и Пирса (но не отличающему от них). Контекстное интерпретативное тождество (=интерпретант-значимость) и есть та наглядная структурность знака (содержательная, тематическая и т.п.), благодаря которой мы отличаем знак от знака и от других вещей. Но эта определённость как нельзя лучше показывает, что речь идёт только об умозрительно-единогласной, согласной, абстрактной знаковой коммуникации, а не реальной жизни людей в системе знаков.

Вместе с тем ещё нагляднее логические недостатки семиотики в таком виде, не додумывающей и малой доли предмета до какого-то связного целого.

Тут можно было бы сказать и о пользователях, которые ведь взаимодействуют не столько по поводу объектов, сколько толкая и направляя, делая друг друга реальными объектами, лишь вследствие этого заставляя и бессознательно соображать по ситуации о своём взаимодействии относительно объектов, и общими заготовками слов (т.е. объективированными вещественными сгустками общих мыслей) выражать частные соображения. На этом пути неизбежно придёшь к восстановлению бахтинской семиологии (идеологического) языкового знака. Вот для наглядности: «Общественная психология дана… в форме маленьких речевых жанров… Все эти формы речевого взаимодействия чрезвычайно тесно связаны с условиями  данной социальной ситуации… Всякий знак строится между социально организованными людьми в процессе их взаимодействия. Поэтому формы знака обусловлены прежде всего как социальной организацией данных людей, так и ближайшими условиями их взаимодействия» («Марксизм и философия языка» // Тетралогия. М., 1998, с. 313-314). Однако тут я сразу касаюсь ещё более необъятной и ещё более неприличной темы. Прежде всего цитату далеко не все посчитают бахтинской. К тому же и массовое представление о Бахтине-семиотике таково, что – скажу предельно категорично для краткости – Бахтина всё ещё не существует для семиотики в силу несистемного, абстрактного понимания его теории. (См. очень показательную статью П. Гжибека «Бахтинская семиотика и Московско-тартуская школа», 1995 г., где автор, сделав много точных наблюдений, разнящих Бахтина и семиотику, так и не решил самим собою поставленную задачу определения сути бахтинской семиотики – http://www.ruthenia.ru/lotman/txt/grzybek95.html).

Ещё следовало бы обсудить и неуместность понятия модели – и вообще нелогичную неуместность понятия модели в этом контексте, и недоделанность барулинского понятия модели.

У него, если обнаружить суть, модель есть построение гипотезы о свойствах одного объекта по аналогии со свойствами другого объекта по правилам соответствия этих объектов. Даже по этому толкованию, модель – это очень сложная система мыследеятельности, внутренне многократно делимая по элементам и уровням. Совсем не очевидно, что модель – нечто более простое и понятное, чем знак. Поэтому и определение знака через модель не может быть мотивировано логически. Вообще с точки зрения формальной логики невозможно строго определить одно единичное через другое единичное явление. Так создают не понятия, а просто аналогии – доведения одних мыслей до полноты по примеру других, кажущихся более наглядными. Однако у Барулина в определении знака нет даже аналогии, поскольку формально он не раскрывает ни одного признака знака по аналогии с признаком модели, а только именует один объект моделью другого объекта. При этом понятие модели свёрнуто содержит в себе аналогию одного и другого объекта. Очевидно, что все это скрытые логические круги, простые тавтологии, не фиксируемые самим автором из-за его маскирующих формализаций. Это простая логическая безграмотность, которая, между прочим, в очередной раз показывает, что автор занят не логикой, не познанием предмета, а коммуникацией, культовым упорядочивающим общением по поводу предмета. Вот почему у него есть и такие перлы, прямо показывающие круг его занятий: «Определение - это договор об установлении соответствия между означающим и означаемым нового знака». Тут почти буквально звучит Соссюр. Но какое отношение имеют договоры к логике и науке? В них необходимо логическое следование и истина.

Наконец, если сравнить барулинское понятие модели с определением знака, сразу становится ясно, что модель и есть интерпретативное тождество двух объектов, и, как такое тождество, она тут же есть третий умозрительный по сравнению с двумя первыми объект. Таким образом, у А.Н.Б. понятия «модель» и «знак» – это просто вариации одного и того же, т.е. разные номинации одной ситуации означивания, наряду с обычными в этом ряду «знаковыми системами», «моделирующей деятельностью» и т.п.

К сожалению, мало кому понятно, что это всё необязательные слова, не имеющие строгого значения, но которые считаются приличными заклинательными формулами по конвенции семиотиков от Московского лингвистического кружка до Тартуско-московской школы. При этом очевидно у Барулина запредельное для этой школы стремление к строгости и чёткости определений и построений. Как я уже замечал, в собственно семиотических построениях он, видимо, достиг максимальной научности. И в этом отношении он вполне может считаться живым светочем семиотики. Ура-ура.

Лично меня это вдохновляет не очень.

В десятый раз я вновь показываю с другой стороны всё то же самое. Лингвистиковедческое переложение классиков традиционной семиотики, которое, однако, ещё и даёт нечто новое – систематизирует, проясняет и формализует положительное начало их подходов. Ничего плохого и тем более неприличного в этой работе нет. Неприлично только самомнение автора, считающего себя новатором всей философии, тогда как он всего лишь новатор старой, необходимой, но весьма слабосильной по самому принципу семиотики. Неприлично и то, что никто из его коллег этого тоже не видит. Хотя огульное, по ничтожным лингвистиковедческим пустякам, высокомерие забронзовевшего Ю.С. Степанова по отношению к А.Н.Б. в сопроводительной статье коробит даже меня, поправшего многие приличия. Тем не менее Ш.Ш. из двух Ю.С. обвиняет именно меня. Наверно дело не только в соблюдении приличий? Просто я не академик. Куда мне с моей проктологией.

 

4. Незнаемое неучёное

Однако я замечаю эти неприличия только потому, что кроме классиков семиотики вник ещё и в других классиков, которые по загогулинам нашей социально-политической судьбы кажутся общественному мнению вторичными. При этом история моего бедственного обучения была такой же, как у всех, по одной и той же учебной программе: к подлинному я пришёл гораздо позже, чем к модному и авторитетному. А все в нынешней системе науки остановились в лучше случае на авторитетном. Никого переубеждать я не собираюсь, тем более не могу научить всех вместо отсутствующей уже более ста лет гигиенически-правильной системы образования, сейчас вообще ставшей хамской мертводушной имитацией. Между прочим, учит моя книга. Но когда ещё она станет элементом системы образования? Здесь я могу только указать зияния в общепринятой учёной картине мира, т.е. зияния общепринятого мифа. Я очень хорошо знаю, что мои личные познания в области общепринятого учёного мифа в тысячу раз меньше или вообще ничтожны по сравнению с познаниями Барулина. Но, господа, не стоит путать зияния моего незнания с зияниями-незнанием традиционного семиотического мифа. По практике жизни я стараюсь не знать то, что считаю несущественным, т.е. всех многочисленных клонов Соссюра и Пирса (которые сами даже не подошли к полноценной теории знака). А общепринятая картина мира не знает собственную ТЕОРИЮ, включая сущность и её главных авторов. Обращаю внимание: не знает общепринятая картина мира учёных, а уж насколько учён из них каждый персонально, этого я огульно знать не могу. Пусть каждый решает сам, насколько ему не понятны эти сообщения столпов науки.

Начну с простого, числового. Если выйти из узких границ традиционной семиотики, т.е. за мир Пирса и Соссюра, то тут же откроется, что число обязательных элементов (не лиц и не объектов, что не важно) в ситуации означивания то и дело мелькает гораздо больше. Так Фреге в разных работах строит разные схемы знаковой сферы. Например, в виде системы из шести элементов: знаков (имён), значений (обозначаемых предметов), смыслов (вариантов значения в именах), представлений (образов в памяти), мыслей предложений (соединённые смыслы имён) и значений предложений (истинностные значения соединённых имён) («Смысл и значение»). Подобное по факту, т.е. независимо от его личного осознания, есть и у Ф.Ф. Фортунатова (звук, выражение речи, мысль; знак, слово, предмет мысли).

Из этих замечаний уже гораздо яснее, что ситуативную определённость знаку добавляют звуки, имена, представления как обязательные скрепы, механизмы умений и поведения образующих знаки однородных субъектов.

Гораздо интереснее всё станет, стоит лишь обратиться к сущности ситуации означивания. Самым ясным образом она впервые изложена Потебнёй, однако изложена не условным современным науковедческим, семиотическим, феноменологическим и пр. языком, а очищенным посткантианским изводом натурфилософического языка, по Потебне, – психологически (общелогическое рассмотрение всякого ПСИХЕ, души-дыхания, т.е. психо-у-словного естества, или мыследеятельности, без различения животного, личного, общественного, космического и т.д.). В таком полном контексте всей человеческой мыследеятельности сразу поймёшь, что конфигурация элементов ситуации означивания – дело вообще десятое. Поскольку есть гораздо более серьёзные, тайные и мощные основания под семиотикой. Куда важнее, что связь деятелей этой ситуации (по минимуму у Потебни они такие же как и у Барулина: говорящий, слушающий, обозначающий и обозначаемый предмет, соотносящиеся образы-«модели») есть видимая взаимозамена и мнимая передача смысла (по семиотикам – коммуникация).  Именно в такой многообразно варьирующейся видимости означивания проявляется процесс общения – параллельное размышление многих людей по аналогии, которое в единстве некоторого исторического периода образует, соединяет в одно-единое (психо)логического субъекта истории, т.е. мышление и язык как таковые.  В результате обычного с-равнивающего языкомышления этого субъекта и сгущается мысль в структурно более сложные образования мысли, и фиктивно переданный смысл объективируется в реальных предметах-знаках, которые (добавлю от Шпета) в совокупности становятся  общным телом (т.е. таким, добавлю уже от себя, материально-социально-психическим образованием, которое и является образовательным существом, или единым деятелем системы образования, или, опять по Потебне, историческим родом-народом). У меня было на эту тему в «МР»: «Построенная им модель означивания как фиктивной передачи смысла от говорящего к слушающему с помощью знака, являющегося условным заместителем предмета, полностью объясняет современные представления о коммуникации. Но Потебня, в отличие от семиологов, понимает рабочую фиктивность означивания как необходимое проявление более сложной ситуации общения и указывает трудный двоякий путь преодоления фиктивности (объективирование фикций – восстановление подлинного образа из фикций)» (с. 70).

Увы-увы, тут, даже в моём абзаце, легко запутаться в словах, а потом и вовсе забыть первичное историческое значение и полноту картины. Бедные семиотики так и делают, до сих пор понимая потебнянское психо-логическое как современное психологическое. Вот почему они видят только «дурное действие» и «вредное влияние Потебни» (Р.О. Якобсон и М.Н. Петерсон, в МЛК – http://magazines.russ.ru/nlo/2007/86/mo4.html). А нужно видеть технологическую схему реальной сложности означивания и общения, которая предстаёт многоплановой скоррелированной развёрткой  нескольких параллельных процессов: речей, поступков, мыслей, предметов самых разных типов пользователей, не только двух. И каждый сиюминутно, изолированно-семиотически взятый знак есть только абстракция, видимая часть сложного построения многих планов одного, исторически очень продолжительного бытия – вещей, отношений, мыслей сразу многих эпох.

Это и позволяет строить подлинные модели подлинного общения, а не просто называть их моделями.

На этом фоне понятно, почему у Шпета, как раз давшего свою модель общения (равную модели общного субъекта, т.е. внутреннего-феноменологического мира этой сверхличности, с забвением, однако, что в основе – потебнянский логический субъект), число элементов общного тела, т.е. сферы общения в одном знаковом теле, даже не стоит подсчитывать по бессмысленности и вторичности этой проблемы. У него на первый план выходит сам механизм произведения означивания, т.е. обязательный алгоритм спонтанно-сознательного аналогизирования природы, общества, людей, стихийно выстраивающий общное тело.

Ещё глубже в эту реку, т.е. в произведение общения, вошёл Бахтин, не только между делом наметив модели правильной психологии, поэтики и семиологии (в ранних коллективно-авторских работах), но и чётко указав конституирующий узёл, фундаментальное средостение предмета для всех наук, имеющих дело с языковым мышлением (знаком, коммуникацией и пр.). Этот узел ­– жанр, такое конкретно-наблюдаемое в реальной жизни произведение общения, в форме которого и случаются все виды, детали, объективирования и отвлечения общения. «Действительность жанра и действительность, доступная жанру, – органически связаны между собой… Жанр, таким образом, есть совокупность способов коллективной ориентации в действительности с установкой на завершение» («Формальный метод в литературоведении»).  Так и семиотика, если понимать Бахтина, должна заниматься жанром знака как типом (рече-поступательной) ориентировки в ситуации, завершаемой до её речевой и предметной полноты (до тематически-предметной, ситуативно-целевой и по-средственной завершённости, т.е. по случайно попавшемуся средству выражения). Семиотика же, в лице хотя бы А.Н.Б., только называет внешние условия ориентировки в ситуации и мнимую цель её завершённости (согласное понимание).

Сам Бахтин не довёл свою семиологию до чёткой системы и определений. Я не знаю, кто бы это сделал по установке Бахтина. Но то, что она вполне продуктивна, я между делом попытался показать  в бахтински-семиологической схеме глоттогенеза, противопоставленной естественнонаучным аллюзиям Барулина. Начальный глоттогенез – это дознаковое становление самой ситуации означивания (которая, само собой, заканчивается появлением знака, точнее синтагмы, как тождественного общного тела всех знаков, и с появлением – как жанра системных синтагм – языка). К слову сказать, в пику абстракциям семиотики, что число необходимых для описания становления ситуации элементов обнаруживается не менее 20. Увы, всё бахтинское очень неприлично, поскольку сплошь неучёное – невыученное из-за цензурирующих уродств посоветской системы образования, а  поэтому и не вошедшее в академические учёные азбуки.

Поэтому не хочу уж тут говорить о тонкостях конкретного, прикладного бахтинского анализа речевых жанров и основном их алгоритме. Все это не раз сделано мною в других местах, при этом оставаясь для массового восприятия таким же тривиально незнаемым, как и 80-50 лет назад (моменты первой и начала второй публикации его работ). За подтверждениями обратиться можно куда угодно. Вот хотя бы Вяч.Вс. Иванов, казалось бы, почти цитирует с пиитетом суждения Бахтина о жанре, однако так их преломляет своим осмыслением, что полностью удаляет бахтинский стержень, понимая лишь производные от него частности как произвольно сильные, но не очень обязательные наблюдения. «Для Бахтина с определенными ситуациями общения связаны «речевые жанры», выделение которых необходимо и для изучения жанров словесного искусства. Но литературный жанр не выводится прямо из жизненного, а связан с прошлым того же литературного жанра: "Жанр живет настоящим, но всегда помнит свое прошлое, свое начало. Жанр — представитель творческой памяти в процессе литературного развития" (8, с.142). Последняя мысль, допускающая переформулировку в терминах кибернетических моделей, согласуется с новейшими теориями литературной коммуникации, где одновременно учитывается современная литературная ситуация и «ряд развития» («vývinový rad»), вместе образующие литературный контекст. В настоящее время при наличии развитых представлений о роли памяти как составного звена канала коммуникации такая модель представляется естественной или даже очевидной. Введение понятия памяти жанра как узлового в исторической поэтике нельзя не признать выдающимся достижением М.М.Бахтина, которому удалось тем самым снять противоположение исторической и синхронической поэтики» («Значение идей М.М. Бахтина о знаке, высказывании и диалоге для современной семиотики», 1973 г.). При том что Вяч.Вс., как всегда навязчиво и не к месту блестит своей эрудицией, тут что ни слово, то неточность или вторичность. Впрочем, даже такое поверхностное продвижение Бахтина в то время, видимо, тоже подвиг (учитывая, что и «Проблема речевых жанров», 1952 г., ещё не была опубликована). Готов признать политический героизм, однако не вижу в нём ни малейшей учёности.

И за последние сорок лет мало что изменилось по сути понимания. Я легко могу сослаться тут на чужое мнение. К.Г. Исупов: «Бахтин не просто «популярен» и «известен»… Бахтин — всепланетное явление, герой-«трикстер» современной ноосферы… Имя Бахтина поставлено исследователями его творчества в типологические ряды от марксизма и персонализма до семиотики и постмодерна. И все же — чем больше о Бахтине читаешь, тем острее тревожное чувство вненаходимости нашего ученого относительно этих приравниваний и сопоставлений» («Уроки М. М. Бахтина», 2001 г. – http://ec-dejavu.ru/b/Bahtin.html). Опять же Исупов не даёт, по сути, исчерпывающего решения ни на какую бахтинскую тему, но занят больше выработкой методологии учёного чтения Бахтина. Таким образом, само состояние учёности в бахтинском контексте является проблемой.

Что значит быть учёным? Мыслить без шор и подсказок, обезножено пребывая даже в глубокой заднице, в любом Сранске бытия, или ковыряться в позлащённых жопах предшествующих авторитетов, выколупывая тонкие нюансы прошлых ветров. Каждый выбирает по своей силе.

Так что насколько учён Барулин, я и понятия не имею. В его книге я не нашёл даже упоминания ни о Бахтине, ни о Потебне, ни о Шпете (хотя последние в списке литературы всё же фигурируют). Но по виду и частностям, нельзя судить окончательно. Я и не пытаюсь осудить. Можно думать, что Барулин их забраковал из высоких теоретических соображений. А можно предположить, что он их просто не учил по авторитетному замалчиванию-непониманию господствующей научной среды (так и я сам долгое время их не учил, но вынужденно изобретал их заново из своей глупой самости).

При этом я думаю, что он их всё-таки читал в какой-то части. Но читать – не значит прочитывать. По собственным барулинским толкованиям коммуникации, для понимания необходимо контекстное интерпретативное тождество. Чтобы быть тождественным с помянутыми неавторитетными столпами науки, нужно быть нетождественным научной среде авторитетов. Естественно, сейчас царит провальная коммуникация, в которой вовсе нет в основе никакого тождества, и все участники, наоборот, уверены, что все окружающие фигуранты коммуникации – идиоты, не знающие азов.

На самом деле это не характеристика участников коммуникации, а симптом ситуации означивания – сигнал об отсутствии хоть какой-то общепринятой, единой системы образования. А отсутствие системы образования всё сообщает о существующей системе жизни – власти, государстве, обществе. В них царят и правят те, кто не способен понимать ситуацию, не знает никакой системы ценностей и не желает принимать никаких системно-регулирующих решений. Т.е. президенты, законодатели, учёная элита – это те, кто в принципе (но не в частностях) не только не создают ничего положительного, но просто эксплуатируют природную ренту и перераспределяют доход, теперь – в свою пользу. Уже больше ста лет грабят награбленное, отбирают и переделивают. Естественно, если бы они это делали абсолютно, то всё это было бы очевидно даже идиотам, и цари лишились бы своей синекуры. Вот почему в частностях они вынуждены делать какие-то послабления, управлять вручную всякой ерундой и подпускать к природной ренте и какую-то часть «середняков», согласных хотя бы на посредственное денежное содержание и местно-авторитетную форму. Так покупают с потрохами весь ум и честь служащих, предпринимателей, кандидатов и даже прислуживающихся. Пока всех их кормят с руки за их винтообразное функционирование, имитирующее службу, производство, науку, учение, они будут видеть только то, что велено, и говорить лишь то, что предписано.

Так что проблема не в том, что Молчалины от науки – полные дураки, которые ничего не понимают. Наоборот, подавляющее большинство из них если и не понимают всё, то по своим способностям в состоянии понять всё. Однако они не свободны в своём понимании, они не хотят понимать, поскольку это им «не должно», не выгодно, а наоборот, равно голоду. Так выстроена система спонтанно деградирующего образования, чтобы превозносить мнимости, и прятать сущности, чтобы продвигать только посредственностей, ловко лавирующих в среде всех принципиальных и частных нисходящих ручейков ренты и восходящих потоков царственного благоволения.

Однако подсознательно большая часть этого посредственного класса (в отличие от господствующего класса мошенников) очень хорошо чувствует неправедность, несправедливость и самоубийственность такого положения. Вот почему всё свободное от своего функционирования время они заняты только собой, своим расслаблением, восстановлением, обслуживанием. Они и не читают всё инаковое потому, что пытаются уже лишь самосохранить себя как это законченное сознание  и личность. И накласть им на других. Чем дальше тем больше нагнетается эгоистическая перверсия – культивирование любого своего желания и самооправдание любого эгоистического поступка. Так и в науке процветает прихотливое культивирование и самомнимая необязательность.

Вот почему и в этом конкретном случае нет никаких шансов пробить стену невосприятия. Учёные установки блокируют чтение чужих текстов, и даже собственные учёные построения они могут воспринимать, если только они изложены их условным языком. Хотя на самом деле смысл этих установок не учёный, а практический. Они не имеет знака для восприятия, для тождествено-интерпретативной реакции на любую книгу (тем более инаковую): нет нужного образования, нужного контекста, нет ответственности за каждое слово и поступок. И как следствие – нет восприятия  единства модели одного объекта и нет реакции в продолжение темы.

Все это касается не только восприятия моей книги и этой статьи. Они и между собой такие же. Я уже упоминал о барственном тоне Ю.С. Степанова в статье, сопровождающей книгу А.Н. Барулина. Степанов академизировался в качестве памятника самому себе, считая долгом свысока блестеть своей эрудицией в приятных ему авторитетах, цитатах, аллюзиях и мало что говорить по существу книги, подменивая её содержание чем-то своим.

Чтобы понимать, что тут не случайный казус, нужно знать прежде всего, что во всех работах Степанова всегда имеется такого рода, и  т о н к а я,  подмена чего-то оригинального превращённым, чужого – отсебятиной, подлинного – усреднённо-массовым.  Всё это проявление сознательной идеологии и мировоззрения уже почившего в бозе академика. Вот как вкратце это позиционируется им самим от третьего лица, т.е. от авторитета РАН: «Система взглядов Степанова представляется им не как "открытие", а как "филиация и метаморфизм идей", ступень в концептуальной эволюции» – http://iling-ran.ru/beta/scholars/stepanov). Кто не поленится расшифровать эти как бы мудрёные юридическо-физические термины, тот согласится с моим резюме, что Степанов академизировался как метаморофоз, усреднённое образование всех традиционно-классических научных представлений путём любовного слияния в одно целое только вечно повторяющегося в них, вновь и вновь возобновляющегося, вторично-рождающегося, единогласного для всех. Очевидно, что это филиация мифа – наследование авторитетных идей и представлений  по праву рождения в них как в господствующих установках и предрассудках. Такое наследование возможно на самом деле только при рождении в соответствующей социально-семейной ситуации и медленном возрастании и продвижении в ней по мере выбывания умирающих авторитетов. Это Молчалин, который филиативно дорос «до степени известных».

Но самое смешное, что это мировоззрение воплощает идеал семиотически понятой коммуникации – то самое согласное  понимание (интерпретативное тождество) коммуникаторов. Как раз факт полной вочеловеченности так понимаемой коммуникации наилучшим образом указывает её абстрактность, частичность, практичность. Семиотика – не теория, а практика. Подлинное общение, будучи вселенско-космическим процессом всей истории не может реализоваться в одной личности. Разве что эта личность является Богом. Очевидно, что Степанов себя Богом и чувствовал, поскольку уж ощущал себя абсолютным максимумом знания, заранее восполняющим все абсолютные минимумы, даже вроде барулинских. Он все носит и видит только в себе и выйти из себя ему просто некуда.

Как ни прискорбно, не было ни одного человека в моем опыте, кто, считая себя учёным, хотел бы выйти из своих собственных границ и познать незнаемое. В современном контексте это равносильно тому, чтобы понять всё, что есть. Понять настоящее и будущее. Пока нет такого понимания подлинного, мы продолжаем уже вторую сотню лет жить в одной и той же эпохе, в МИФЕ капитализма, вместо реальности замечая только мыслительные подстановки, матрицу этого мифа. Вот почему не понято и прошлое. И прошлая наука, и реальная история. По нашему мифу история сведена к каким-то 10 тысячам лет, в то время как основные современные языки существуют уже не менее двухсот тысяч лет. Из-за косности господствующего мифа мы просто не видим и не так истолковываем наблюдаемые, в том числе ископаемые факты, в лучшем случае перевирая их, а в большинстве – просто их утаивая и не считая фактами.

Что ж удивляться, что и наука последних двухсот лет, включая злободневную современность, находится в таком же загоне. Если Гумбольдт не понятен в принципе, Потебня, по сути, не известен, Бодуэн забыт, если Шпет выморочен по сути, если Бахтин мнимо известен, но не воспринят, что уж говорить обо мне. Подчищаю зады коровам, да кручу хвосты быкам.

Но разве могу я сожалеть, что не вхож через перед и зад в посредственный класс кандидатов и докторов? Бахтин туда влез только потому, что был безног и подыхал с голоду.  А та жопа, в которой я сижу, не так уж глубока, и можно даже сказать, прекрасна.

К тому же, зная действительность прежде всего как практическое дело, я очень хорошо понимаю, что понимать меня начнут тогда, когда откопают там, где я указал, и дешифруют по принципам, которые я изобрёл, и восстановят по методике, которую я продемонстрировал.

Как говорят мне все в моей жизни, с кем я хоть в малой степени касаюсь таких тем: Это будет не в этой жизни.  

Посмотрим уже скоро.

1.6.- 7.7.2013


Книга по этой теме, добавленная для продажи:  "Модель историко-языковых реконструкций. Инакомысленные материалы к теории ср.-истор. языкознания. Кн. 1. Выборочная история лингвистики. 2012, 496 с."