Пророк в русской поэзии. Опыт фило-логического чтения. 1994-1996, с. 291-298

Вместо раздела 3.
О логике истории «Пророка»

 

Прочитав одной мерой, на основе одной структурной схемы исторически данный ряд стихотворений, следует теперь понять не только каждое стихотворение в отдельности, но и всю историю, во-первых, как историю одного произведения-личности, а во-вторых – сделать из этой истории одно целое произведение. Если первое задание ещё худо-бедно вписывается в обычную деятельность исторической поэтики, то второе даже не осознается как возможность и тем более необходимость. Правда, и я это произведение-историю строить не буду. И тема моя все-таки лишь ч т е н и е, и объем требующегося исследования должен быть колоссален – не по количеству исписанных страниц, а по количеству логической и интуитивной мыследеятельности, связывающей прежде всего каждое произведение до степени понятия. Так, например, кибировский текст + изображение (=оформление) – это писание; писание + знание (=стихотворение) – это книга (и это обобщение только в одной, повествовательной плоскости). Точно так же, по этому типу следует связать и каждый структурный элемент всей истории (т.е. все понятия текстов, изображений, оформлений и т.д.), вырабатывая тем самым историческую типологию структур и постепенно выстраивая пирамиду связи понятий всей истории вплоть до одного вершинного понятия, которое и будет именем произведения-истории. Но вершина этой пирамиды может прийтись на любую историческую и логическую точку; таких произведений-историй может быть любое число. Каждая эта точка стяжения всех сил мировой истории и есть существовавшая когда-либо словесная личность человека. Конструирование одной пирамиды произведения-истории означает воскрешение словесной личности. А по совокупности всех воскрешенных словесных личностей далее можно будет осуществить воплощение словесных личностей в то или иное логическое пространство (в физическое, энергетическое, литературное, естественно-научное, мультяшное и т.п.). Таким образом, историческая поэтика по своему заданию выступает наукой воскрешения словесных личностей, будь то личности сочинений, авторов или читателей.

В моем случае работа по конструированию этого сравнительно небольшого произведения-истории сложна не столько своей логической трудностью, сколько нелогической основой для её выполнения, т.е. теми самыми понятиями, которыми названы типовые элементы каждого стихотворении. Поскольку они отыскивались больше путем индивидуального, а не системного анализа, путем личного моего вычитывания, без даже полноценной вчитки понятий обратно в текст, то и неточностей, непринципиальных в каждом конкретном случае, но существенных в общем, предостаточно. Это особенно бросается в глаза, если обнаруженные понятия свести в реляционной таблице.

РЕЛЯЦИОННАЯ ТАБЛИЦА СТРУКТУРЫ И ИСТОРИИ
ЛИТЕРАТУРНО-ПОЭТИЧЕСКОЙ КНИЖНОСТИ
(повествование)

имена	текст	изображение	образ	идейное содержание
Тютчев	поэтическое мнение	естественное самосознание	хаос космоса	мировая душа
Лермонтов	драматическое сомнение	сверхъестественное сознание	судилище судьбы	мировое страдание
Толстой	словесная пеня	мировое знание	соборная совесть	мировая память
Фет	лирическое переживание	личное размышление	вдохновение вести	личная душа
Некрасов	драматическое переживание	общественное мышление	повесть мира	коллективное сознание
Григорьев	романное сопереживание	мировая мысль	мировая жизнь (софйное страд.)	индивидуум
Случевский	поэтический сказ	личный миф	житие церкви	метафизическая идея
Кутузов	драматический свод	национальная мораль	бытие феноменов	феноменологическое сознание
Соловьёв	повествовательная запись	мировойразговор	знание действительности	научная личность
Анненский	лирическое признание	философская рефлексия	совесть рока	античная личность
Бальмонт	стиховое знание	мифологическое воспоминание	память судьбы	стоическая этика
Бунин	поэтическое сознание	вечная память	мировая душа	киническая нравственность
Брюсов	лирическая речь	серафимическое вдохновение	одухотворение природы	история познания-творения
Блок	стиховое сообщение	божественная литургия	очеловечивание мира	церковная мыследеятельность
Гумилёв	поэтический альбом	книжное мышление	книжная личность	творческое мышление Данте
Маяковский	литературный лубок	сакральная книжность	солярное мышление	аллегорич. восприятие Пушкина
Заболоцкий	литературный жаргон	поэтический дневник	единый ум	поэтич. мышление Пушкина
Мартынов	жизненный контекст	устный разговор	вселенская идея	мышление «Пророка»
Тарковский	языковое сообщение	словесная реальность	мировое переживание	идейное сод. «Пророка»
Слуцкий	сводное мнение	типовое восприятие	закон судьбы	онтология «Пророка»
Левитанский	словесное  определение	риторическое состояние	идея личности	образность «Пророка»
Винокуров	языковое высказывание	представление	тело духа	текст «Пророка»
Вознесенский	речевая аналогия	действительная ситуация	энергия идеи	изображение «Пророка»
Бродский	логический модус	языковое мышление	логика веры	образование «Пророка»
Жданов	языковое состояние	мифологическая словесность	поэтический дом	духовная жажда
Ерёменко	сводное восприятие	мифическая запись	речевой аппарат	трупное страдание
Кибиров	разговор с текстом	мысленный разговор	мировой разговор	глагольное мнение

 

Чем менее явление берется в контексте, тем более случайно и произвольно его обозначение. Сама форма таблицы (как идея более или менее наглядно отработанная в «Цене плана») представляет собой систему исторического контекста, с помощью которой нужно установить системные содержания этого контекста, т.е. довести индивидуальные, едва перекликающиеся имена табличных клеток до ясной и очевидной смены однородных категорий. Получив содержание этой таблиц путем полуинтуитивного вычитывания понятий из конкретного исторического ряда стихотворений, теперь нужно осмыслить этот ряд как одну закономерную историю и вчитать её откорректированные значения в каждое соответствующее стихотворение, тем самым точнее их понимая. Написав книгу и сведя её результаты в таблицу, я лишь подтвердил своё текущее мнение о том, что эту книгу надо бы переписать заново. Но я не Гоголь и предпочитаю просто дописывать каждую предыдущую книгу в каждой следующей.

В конце концов, несколько раз вычитанная и вчитанная история не только содержательно прояснится как история, но и самоназовётся как периодическая система элементов поэзии, с помощью которой можно и нужно понимать любую историю любой поэзии, любой её синхронный срез, любое отдельное творчество. (На этом пути историческая поэтика совпадает с теоретической, входя с ней в живое различенное единство, содружество деятельностей, занятых историческим и логическим воспоминанием-мышлением всех былых и возможных словесных личностей.) Одновременно с этим периодическая система поэзии является самовыговариванием соответствующего поэзии реального бытия – типологией его реальных содержаний и процессов. Естественно, я только начал эту работу, в первом чтении обнаружив предмет поэтики.

После этих общих замечаний необходимо ещё раз окинуть единым взглядом эволюцию поэтической словесности за два века, насколько она проявилась в этом одном чтении.

Как и положено словесности, поэзия творила и познавала, начавшись в некие времена с неразличённого единства одной своей формы сообщения-переживания и постепенно отделяя от себя все более частные и специфические сообщения и переживания: жизнь, труд, нравственность (практику), дидактику, науку, литературу (теорию). Древнерусская словесность начиналась ещё как практическая – как нравственная деятельность по творению (внутри словесности, в образовании) должной истории и познанию (в словесности, в оформлении) личности, способной к этому творению. На протяжении всей последующей истории происходила смена содержаний в этой структуре – творились и познавались, образовывались и оформлялись другие «истории» и «личности».

Переход от практического к теоретическому единству словесности происходит где-то во времена «Слова о полку Игореве», переход к научному единству – где-то во времена Тредиаковского-Ломоносова. Это единство словесности длилось до тех пор, пока от нее не отпочковались все научные деятельности, сделав её при Пушкине чисто литературной словесностью.

С Пушкиным связано общелитературное единство словесности, собственно, её конец как единой словесной деятельности, как творимой истории (Пушкин занят уже познанием-творением всеисторического космоса) и как познаваемой личности творения (Пушкин делает ею произведение). После Пушкина словесная деятельность раздробляется на множество параллельных литературных потоков (кроме русской классической литературы активно развиваются охранительная и революционная беллетристика, нравоучительная сатира, критика и т.п.), которые ещё вполне ясно сознавались как второплановые, не литературные, а окололитературные достижения. Именно это послепушкинское сознание, ориентированное на литературное единство словесности оказалось нормой словесного сознания, ретранслируемого в последующей жизни и словесности вплоть до сегодняшнего дня. Это вполне понятно. Литература все-таки есть единственно гармонический способ целостного личностного творения-познания. Форма авторско-геройного сознания, которую дает литература, счастливо совпадает с формой сознания каждого отдельного я, творя в этом единстве устойчивый неподвижный миф о себе и реальности. Именно в рамках этого мифа существуют все современные штудии, всё понимание словесности с его реализмами, романтизмами, модернизмами и прочей детской наивностью. С помощью такого сознания можно только успешно жить внутри неведомой словесности, что наглядно доказали 175 лет наших общих грез.

От Тютчева до Соловьёва литературная поэзия существовала как равноценно литературный род наряду с драмой и эпосом. Должную историю (Богочеловечества – от его мировой души до научной личности) она уже не творит, но познает, а должную личность пророка-вестника Богочеловечества творит вестью каждого стихотворения. К концу периода от литературного образа отпадает по-вестный и философский план и на смену общелитературному единству словесности приходит уже «узко» лирическое[1].

Для поэзии это было самое очевидно яркое время.

От Анненского до Мартынова она познавала уже и не историю даже, а вечность (как форму непосредственного воскрешения истории) и творила из стиха личность, «заветную лиру» непосредственного одушевления других личностей (магическую речь). В этом опыте от лирической поэзии отделились откровенное, мистическое знание и сверхъестественное, магическое сознание – мораль (наиболее полно и в чистой форме в «Розе мира» Д. Андреева). Лирическая поэзия вырождается в неморальное и незнающее говорение.

Эта устная по своему речевому сообщению, но книжная по переживанию поэзия от Тарковского до Кибирова познает уже должное вечное событие всей истории (событие «Пророка») и творит должную личность этого события («пророка», говоруна, поселяющегося в реализованном событии пушкинского стихотворения). По мере развития этой поэзии от нее отходит обыденное знание (незнание) и коллективное (массовое) сознание (в теоретической полноте и единстве – «Бесконечный тупик» Д. Галковского, в практической сфере – выход из коммунизма).

Три рассмотренных периода словесности, собственно, не представляют собой одной целостной эпохи. Литературная поэзия завершает историю развития мировой словесности, творящей историю силой своих словесных заклинаний, лето-писания, при посредничестве одной человеческой личности (в Соловьёве все аспекты ещё были в единстве, хоть и распадающемся). С Анненского все эволюции уже касаются не реальной истории, а её знания, надежд не на пророческую личность, а на пророческое сознание. Поэзия предельно теоретизировалась. К концу периода книжной поэзии она даже перестала быть похожей на поэзию по своим метафизическим переживаниям и оставалась поэзией лишь по остаточному факту речи, сообщения – отнюдь не фигурального, не «поэтического», а откровенно повседневного, разговорного словоизлияния.

Ближайшие возможности поэзии все будут основываться на той остаточности словесной формы, на индивидуально-национальном языке (до перевода в форму синтетического электронного сообщения, вроде аудиовидеоклипа), и на ясности, логичности филологического, а затем и научного переживания. На этом уже идущем отрезке развития индивидуальное сознание и научное знание наконец-то после стольких лет (после Соловьёва) должны совпасть – языковая поэзия принесет самосознание нам и «Пророку», создав личность языка-пророка, Глагол (системный язык межнационального и межтехнического общения), и реальность «Пророка» (интуитивно-техническую виртуальную реальность). Языковая поэзия будет так же не похожа на лирическую и книжную, как литература не похожа на религиозную и дидактическую словесность.

Уже на основе этого можно уловить, какое место занимает русская поэзия в мировом контексте. Собственно, вся мировая лирика как особое словесное явление с начала XX века постепенно становится все более и более русской, т.е. общечеловеческой. Все формы, отпавшие от этого центрального потока словесности (та или иная беллетризованная деятельность) за это время пришли в упадок как именно просто литературные явления (неактульные, несовременные на фоне кино-, теле-, видео- и компьютерной «литературы»)[2]. В конце концов современная цивилизация и вовсе вытесняет литературу на роли секретарско-обслуживающие, меняя сообщение автора-героя-читателя посредством книги на живое производственное со-общение индивидуумов и социумов с помощью глобальных сетей типа Internet. Современный интернет, разумеется, – первая форма нового сообщения, ещё настолько неразвитая, что она по силе ясности, различенности содержаний и стимулирования воображения ещё далеко отстоит не только от книжности или даже лирики, но и от литературы. Но всему свое время, и не стоит принимать раёк персонального компьютера за высшее достижение языковой словесности и уж тем более за общечеловеческий рай.

Тем более, что чисто техническое сообщение-контакт – это всего лишь параллельная улица развития мировой словесности, которая за счет своей предметной вещности, т.е. за счет вещности своих образований кажется более реальной, чем главный поток словесности – поэзия, или ныне – язык как поэзия, которая сейчас въяве оперирует духовно-предметным оформлением. Кроме технического контакта-сообщения поэзия ещё создает интуитивное межконтактное переживание, на которое способны в полном объеме, конечно, не прежняя авторско-геройная личность Пушкина, Соловьёва или даже Тарковского и даже не произведение-личность «Пророка» (словесно-закодированное целевое интуитивное задание всем нам на 200 лет – не по верному ли сознанию Гоголя?). Для начала язык-поэзия создаёт «Пророка» как произведение-историю. Вспышка словесного контакта в движении от пушкинского стихотворения к различенной схеме всех связей уже прошедшей истории поэзии и жизни, и наоборот, – это и есть пульсация воскрешенного сердца «Пророка», где хранится искомый глагол.

---

Книга по этой теме, добавленная для продажи:  "Пророк в русской поэзии. Опыт фило-логического чтения. 1994-1996, 305 с."