Во всей советской литературе нет другого столь не понимаемого произведения, как «Архипелаг Гулаг»: не понимаемого из-за слишком явной понимаемости открытой им страшной правды[1], кажущейся ложью или хотя бы преувеличением. Сколько домыслов, разоблачений, восторгов, воспоминаний нечитаного сопровождает историю этого сочинения. А все-то дело в том, что сочинено оно было этой самой читательской реакцией гораздо раньше, чем А.И. Солженицын сгустком сжал её в свой текст, не то художественный, не то научный.

Одно название тут чего стоит. ГУЛаг – это Главное Управление (концентрационных[2]) лагерей, собственно – министерство. И эта прозаическая аббревиатура почему-то легкомысленно-поэтически срифмована со словом, обозначающим группу островов, объединенных одной тектонической основой (тоже весьма прозаическое явление). Два термина объединены в одно словосочетание поэтической формой, но благодаря этой форме тут же образуется по содержанию новый термин. В этой фигуре замещения слов словом происходит перенос смысла названия от литературного аспекта предмета к научному; этот перенос – метонимия.

Ее силой связываются далеко не однородные предметы: архипелаг – естественное, геолого-биосферное образование, гулаг – социальное. Но раз они связаны в одно целое, значит, между ними есть что-то общее. Речь в сочинении идет об архипелаге только в переносном смысле, а о ГУЛаге – и в прямом, и в переносном.

Он является главным предметом метонимии. Перенос, изменение смысла ГУЛага осуществляется с помощью переноса на него смыслов «архипелага». Общим основанием этого вспомогательного переноса является, во-первых, рифма, во-вторых, закрытость, удаленность, неизвестность ГУЛага, как и неисследованного архипелага, в-третьих, внешняя похожесть системы однотипных лагерных зон на систему однотипных островов. Поскольку перенос совершается не с фигурами и не со словом, а с понятиями, то в данном случае содержанием метонимии является не литературная игра, а логическая операция – умозаключение по аналогии[3]. Конкретизируя, метонимия как литературная фигура перерастает в метонимию аналогии.

Точно так же и с изобразительной стороны. «Розовоперстая Эос, так часто упоминаемая у Гомера, ... обласкала своими перстами раннее утро архипелага». В этой картине Эос предстает уже не зарей, как было у классика, а символом начала эпохи лагерей. Традиционный литературный мифообраз внесен в изображение по аналогии с классическим применением, но переосмыслен. Что и кто только в «Архипелаге» не подвергается этому ироничному переносу: Библия («А из ГУИТЛа, сына ГУМЗака, и получился-то наш ГУЛаг»), западная и отечественная классика (Пруст, Толстой, Чехов), научные тексты («Как при сотворении всякого Архипелага происходит где-то невидимые передвижки важных опорных слоев… так и тут...»), сам автор Солженицын (на страницах «ГУЛага» есть и беседа Ивана Денисовича с автором). Но в тех случаях, где в изображении не видно какого-то известного автора, все равно действует тот же принцип – изображается так или иначе рассказывающее и вспоминающее лицо, точнее, дается рассказ чужого рассказа, т.е. пересказ реакции человека на увиденное, услышанное, прочитанное. В конце концов этот рассказ предстает только что, прямо на глазах, специально для читателя, рассказанным. («Закройте глаза, читатель. Вы слышите грохот колес?»).

Силой, переосмысляющей чужой авторский текст, является читатель, единственный и подлинный соавтор сочиняющего писателя. По изобразительной подаче материала «Архипелаг» – метонимия читателя, вспоминающего пережитое по аналогии с прочитанным у автора[4].

Но воспоминание – это не сама действительность; это духовное пространство, как-то выстраивающее свой предмет – вспоминаемую реальность. В «Архипелаге» этот предмет, уровни министерства ГУЛаг, обрисовывается в типологическом воспоминании: всё изображение представляет собой цепь воспоминаний, тематически объединенных в тип, питаемый памятью многих и многих людей: сначала то, что читатели вспомнили об «Аресте», потом – о следствии и т.д. в естественной последовательности путешествия по кругам ГУЛага. Это, конечно, путь в потустороннем мире: материалом для общеизобразительной аналогии является конструкция «Божественной комедии» Данте, ад, чистилище и рай которой в трех томах «Архипелага» метонимически переосмысливаются как путешествие по различным уровням внутримолекулярного, социального и духовного бытия[5].

Содержание читательского воспоминания, эстетический мир – тоже процесс метонимического переосмысления истории министерства (государства) ГУЛаг по аналогии с жизнью, образованием и развитием, океанического архипелага. Основные свойства архипелага, которые используются в доводе аналогии до полноты картины, суть процесс космическо-геолого-биологического происхождения архипелага, его выход из моря и обнаружение людьми, заселение островов туземцами и расселение их, изолированная жизнь одного туземного народа и постепенное прогрессирование в народном теле болезни вырождения.

Само собой, эти архаические мотивы и поводы[6] аналогии не даны в «Архипелаге» в чистом виде. Они появляются периодически, вразброс, будто случайные сближения, не перемешиваясь друг с другом, но так или иначе сливаясь с лагерной действительностью, уже приложенные к понятию ГУЛаг, которое переосмысливается под влиянием как бы необязательных добавок. Именно поэтому переосмысление в какой степени – это уже задача не Солженицына, а читателей, наша с вами.

В «Тюремной промышленности» (1 ч.) миллионы простых людей, попадая на необычный конвейер, физически подавляющий и обогащающий криминальной рудой человеческую породу-природу, становятся врагами народа, мелкими элементами химической (и в смысле – схимиченной) таблицы.

По законам «машинного отделения» некоего паровоза-корабля порода направляется в колбу, горн на то, чтобы одним сгореть, другим сплавиться в новое химическое соединение, в стихии не встречающееся. Заметим, что весь этот химизм характеризует социальную сферу, толпы чекистов и заключенных, а химически соединенные в одно целое социальные группы есть то, что обычно называют этносом, народом[7].

Народ, который возникает в результате естественного социального химизма, – это туземцы архипелага, охрана и зэки, подобно всякому народу имеющие свой язык и душу. Их основа закладывается как законы, правила машинного отделения, государства, которое постепенно и взращивает ГУЛаг как некое духовное образование. На этой стадии архипелаг возникает как результат вселенской химической реакции, в виде готового к переселению народа, а ГУЛаг находит свою истинную душу как возможность, как фундамент будущего.

В «Вечном движении» (ч. 2) рассказывается о великом переселении народа, о вечном броуновском движении физических частиц (кораблей, портов, караванов), в процессе которого происходит естественная дифференциация зэческого народа, распыление специализированных по статьям и делам лиц по разным зонам, географическим и концентрационным. Благодаря этому происходит первичная спайка отдельных чело-веческих душ в совокупность частичных, временных, случайных коллективных душ.

«Истребительно-трудовые» (ч. 3) переводят развитие Архипелага с химического и физического уровней на ступень гео- и биогенеза. Зэческий народ, «мирно» прозябающий в промысле (выживания и терпения) каждый в своей зоне, пораженной неизлечимой болезнью, организуется в совокупность семей и родов, в систему постоянных коллективных душ. В зараженной биосфере Архипелага возможен один скорый результат жизни – смерть. Зона, этот социальный организм, специализированный под колымские, уральские или казахские условия род, бесконечно впитывает и пожирает все новые и новые порции физических тел. В социальном, общественно-производственном смысле это жертвоприношение индивидов социуму дает только один результат – тухту. С этой точки зрения оно совершенно бессмысленно и абсурдно[8]. Но вразнос работающий конвейер биологической смерти и социальной тухты не разрушает духовной стабильности ГУЛага. Зональные коллективные души неизменны, устойчивы при всех изменениях питающих их тел: Иванов, Петров, Карсавин, Ежов и т.д. – все они, попадая на Архипелаг, не изменяют сути духовности ГУЛага, производя ту же самую совокупность коллективных душ, что и бывшие до них идиоты и гении, пройдохи и люди чести.

Именно поэтому коллективные души ГУЛага настолько же реальны, как души и тела каждого из нас. Чем больше Архипелаг устраняет обычную реальность смертью и тухтой, тем реальнее примитивная духовность ГУЛага, стоящая, однако, выше смерти.

Дальше Архипелаг приобретает стабильность: растут только старые острова-зоны; заключение в ГУЛаге продолжается; болезнь прогрессирует; зэческий народ умирает. А с коллективными и индивидуальными душами ГУЛага происходят важные изменения. «Душа и колючая проволока» (ч. 4) являет конфликт старой реальности и становящейся новой, показывает, что монотонность, эпическая бесконечность заключения на Архипелаге доводит души до наивысшей степени одного и того же человеческого переживания – страдания, уничтожая или отодвигая в сторону все прежние душевные навыки и свойства. Как раз поэтому индивидуальные и коллективные души теряют свои индивидуальные и местные различия, унифицируются, отождествляются и сливаются в одну тотальную личность, или, если вспомнить традицию, в соборного человека по имени Гулаг. Только в противопоставлении суровой вещности Архипелага и в сопротивлении ей впервые по-настоящему возникает цельная душа как у отдельного индивидуума, так и у всего народного социума. Как Архипелаг является одним целостным природным образованием, так и в Гулаге открывается его (сверх)личностная монолитность, несмотря на видимую множественность зон, рабов, душ.

Разумеется, частные зэки, складываясь в одного соборного зэка, соотносятся как часть и целое. Но при всей унифицированности заключения и страдания они все-таки занимают уникальные физические и духовные места в общих теле и душе – правда, не более чем отдельные функции и мысли-чувства одного существа. Каждый человек, таким образом, обречен действовать и думать так, как определено его местом в Гулаге. Этой функциональности и неполноты, собственно, Архипелаг добивался и от каждого туземца, и от всего Гулага, связывая его в жесткую туземную иерархию.

Однако, чем суровее испытания, чем больше зэческий народ сливается в одно отлаженное существо, тем более важна, уникальна и незаменима функция каждого в иерархии, тем активнее каждый набирается функционального опыта, развивая его до дифференцированной полноты целой жизни. Из абстрактности, однобокости каждого человека (отдельной функции-мысли) и всего Гулага (одной функции-тухты и мысли-страдания) под влиянием все той же стабильно убивающей биосферы Архипелага развиваются до полноты отдельные души зэков и общая душа Гулага. Это возрастание душ, отмеченное как единый смысл и зэком Солженицыным происходит в «Каторге» и «Ссылке» (чч. 5-6). В теле Гулага возникает и развивается до самосознания одна Душа миллионов человеческих душ, доходящих до своего самосознания. Этот процесс, разумеется, сопровождается конфликтами становящихся иерархий самостей («Сорок дней Кенгира», чеченская резня и т.д.). Оно и понятно: для того, чтобы по-настоящему приобрести это «само-», нужно ведь в известной степени и отойти от унифицированности, от единообразия.

Наконец, после первичного самоопределения Гулага, частных душ и общей Души, настает момент сознания происшедшего, осознания и интерпретации событий («Сталина нет», ч. 7). Именно на этой стадии происходит естественное открытие фактов истории (как и неведомых земель и океанов) во всей их частичной и необходимой полноте. Прежде всего, это метонимическое признание Архипелага официальным Гулагом, т.е. лукавое разоблачение системы официальными властями (дескать, культ личности). Далее, это метонимическое (конъюнктурно-возможное) сообщение об Архипелаге некоторыми представителями зэческого народа (тем же Солженицыным в «Одном дне Ивана Денисовича»: дескать, безвинно пострадавшие сильны и светлы духом). И, наконец, это метонимическое осознание (полное предварительное узнание) Архипелага неофициальным Гулагом – опытом художественного исследования «Архипелаг Гулаг», собранным в одно целое под началом А.И. Солженицына. Кстати, три эти точки зрения на советское прошлое со смерти Сталина и по сей день бытуют в частных и общем сознаниях нашего, вроде бы самоустраняющегося Гулага. Первая побеждена окончательно совсем недавно, вторая – царствует, третья – еще не осознается во всей своей значимости и полноте. Наоборот, доминируют тенденциозные, усекающие, извращающие, передёргивающие и одёргивающие понимания.

Для того чтобы дойти до адекватного познания прошлого (да и самого сочинения Солженицына), следует довести метонимизацию до конца, осознав в соответствии с ее структурой, т.е. по аналогии, не только фактические события истории Гулага, но и их значение, какое они приобретают в контексте реальной мировой истории. Это равносильно определению идеи «Архипелага Гулаг».

Нетрудно заметить, что вся мировая история открытий, изобретений, взаимодействия социальных миров, эксплуатации и борьбы в самом деле присутствует в деталях эстетического события «Архипелага», иногда и сюжетно, но хотя бы как материал. А его свойства и качества по аналогии переносятся на явление и понятие «Гулаг». Эстетическое событие не только не изолировано от реальности, но прямо смешано с нею и как форма, и как содержание.  Как форма сама сверхличность Гулаг, олицетворенная в форме-произведении «Архипелаг ГУЛАГ», – это сбор и сплав, собор миллионов частных личностей (в том числе – больше 227 героев-соавторов). А по содержанию – то, что чувствует, мыслит, переживает эта сверхличность при воспоминании разрозненного прошлого опыта с намерением опознать в нём единство надличного процесса, единство истории. Т.е. Гулаг в своём естественном противоестественно-смертном функционировании ГУЛага осуществляет синтез истории, собирает её внутри памяти. Взлелеянная Сталиным духовность Гулага есть воссоздание прошлого в современной реальности, внутри реальной памяти общего духа.

Таким образом, всё целое произведения – это умозаключение по аналогии о том, что тотальная личность Гулаг содержит, хранит, вынашивает в себе всю прошлую историю. Тем легче заметить, что и вся прошлая литература воссоздана в аналогии изображения[9], и вся прошлая социальная жизнь воссоздана в иерархической связанности Гулага (сколько угодно подтверждений этому можно найти в тексте: эпизод с доисторическим поеданием тритонов, замечание о Беломор- канале, техника строительства которого была-де — «на сорок веков назад» и т.д. и т.п.).

Если обобщить упомянутые и не упомянутые в тексте дела и мысли, да вспомнить по аналогии весь религиозный опыт, на который опирается этот подход по преодолению страдания и времени, то станет ясной и его подлинно христианская суть. Идея «Архипелага Гулаг» состоит в осознании того, что смертью создаваемая свободная личность Гулаг в горниле новой социальной природы Архипелага по мере своего развития обучается все более сознательному, научному воскрешению прошлого в духе и духом.

Идея сознания реальности, в том числе – ее познания и преображения, делает «Архипелаг» не просто живым, но сознательным существом, эстетической разновидностью тотальной личности, которой тяжело приходится в мире обычных читательских сознаний, всей своей наивной уверенностью утверждающих большую свою реальность, нежели реальное сознание книги. Ее содержание не имеет такого бойкого языка для сиюминутного самовыговаривания. Она додумалась до некой истины и ждет, когда все мы додумаемся до того же. Лишь тогда «Архипелаг Гулаг» станет свободным сознанием – освободится для впитывания большой истории, для другой мысли, для осуществления завета Солженицына: вспомните, допишите, исправьте[10].

Пока что мы только вспоминаем и дописываем. До Солженицына «Архипелаг ГУЛаг» писали в состоянии амнезии. По науке будут писать потом и гораздо дольше, чем кажется сейчас.

Исправлять будем тогда, когда доведем метонимию, по аналогии с «Архипелагом ГУЛаг», до конца, до всеобщего осознания себя частью Гулага, частью целой соборной личности. Если задуматься, такое окончание видится в том моменте и пункте, где Архипелаг в географии станет континентом, а в психологии – содружеством, иерархией удивительных стран Я.

 

10-20.01.1994

---

Книга по этой теме, добавленная для продажи:  "Русская проза ХХ века. Анализ произведений. 1993-1995 гг., 156 с."