Фрагмент книги «Отье чтение Бояново. О славянских словесных древностях, шифре истории и ключе письменности», 2007-2008, с. 66-139.

 

Начнём с того, что проверим, правильно ли мы прочитали этот текст. Для чего обратимся за подтверждениями подлинности к тому произведению, автору которого «Боянов гимн» был точно известен гораздо раньше, чем нам. Заглянем в «Слово о полку Игореве» и увидим, как там присутствует, как там отражен, обыгран «Гимн полку Боянова».

Очевидно, что автор «Слова» знал про Бояна, раз уж он на него ссылается. Однако он полагал, что Боян – современник Ярослава Мудрого и ближайших его сородичей ХI в. Разница в пять веков (условно придерживаюсь пока этой датировки) позволяет думать, что, может, речь в «Слове» шла о другом Бояне и о другом гимне. Именно поэтому одних ссылок на имя явно недостаточно. Но «Слово о полку» многократно ссылается и на текст.

Однако, раз уж зашла речь о «Слове», важна аутентичность и его текста. Я буду пользоваться основными версиями. Так, как он представлен в первом издании А.И. Мусина-Пушкина 1800 г. и в варианте Д.С. Лихачёва, включая его воспроизведение на древнерусском языке и перевод на современный русский. Кстати, этот перевод на сегодняшний день представляется наиболее точным по принципу. Д.С. Лихачёв старался следовать правилам древнерусского языка при переводе и никаких вольных фантазий себе не позволял. Даже там, где возникали затруднения, он пытался быть как можно ближе к почве, к начертанным на бумаге буквам и словам. Моя претензия к нему одна – он недостаточно точно следовал правилам и недостаточно близко был к буквам и словам. Но раз уж речь идёт о соблюдении грамматической и филологической меры, то может показаться, что всё сводится только к разночтениям вкуса. Нет, на счёт разницы вкуса можно отнести лишь его избыточный, на мой взгляд, перевод на современный русский тех древнерусских слов и конструкций, которые как-то ясны и без перевода. А неучёт грамматики ведет к серьёзным смысловым ошибкам.

На самом деле в качестве академической традиции я бы предпочел ссылаться на работу А.А. Зализняка «"Слово о полку Игореве". Взгляд лингвиста» (М., 2004). Его исследование «Слова» ещё долго будет оставаться образцовым не только по уровню феноменального лингвистического знания, но прежде всего по тому безукоризненному логическому размышлению, которое демонстрируется в каждом конкретном случае, как частном, так и общем. К сожалению, автор не приводит полного перевода «Слова» – из принципиальных соображений не желая фантазировать там, где довольно много мест «Слова» допускает сколько-то одинаково правомерных прочтений. При этом Зализняк всё же дает свою древнерусскую версию, где сделаны максимально возможные, на его взгляд, и некоторые осторожные улучшения текста первого издания. Принципы его обработки текста первого издания и сам текст см. в приложении к этой книге.

При всей несомненной выверенности и выдающейся осторожности в подходе Зализняка, по моему поверхностному мнению, и его вариант подготовки текста в некоторых местах не очень основательно ликвидирует возможности разночтений, которые наблюдаются в первом издании и которые требуют все-таки более обоснованной, стопроцентной интерпретации.

Поэтому в качестве основы я все же беру текст первого издания практически во всех его неправильностях и даже без достоверной реконструкции на древнерусском языке. Не будучи специалистом-лингвистом, я не стремлюсь рассуждать с точки зрения древнерусского языка. В этом отношении мне под силу только некоторое приблизительно-правильное суждение. Полагаю, однако, что такой приблизительности достаточно, чтобы понимать фундаментально-русские языковые схемы, риторические конструкции и поэтические фигуры «Слова». Моей целью является как раз наблюдение риторико-поэтического строя, того целого поэтического высказывания, которое именно и создавалось автором, и определяло его конкретные речевые задачи, и обусловливало его стилистические приемы, вплоть до выбора слов и грамматических элементов. Кажется очевидной общая мысль, что сама по себе, так скажем, лингвистическая техника исполнения поэтического сочинения является производной от собственно художественного замысла, от поэтического высказывания в целом. Тем не менее обычная практика рассмотрения сложностей «Слова» чаще всего изолирует, например, каждое «темное» словосочетание не только от многомерного плана содержаний слов и всего произведения, но даже от той конкретной мысли, которую нужно извлечь из рассматриваемого предложения. При этом я абсолютно не претендую исчерпать тему. Напротив, я думаю только впервые её по-настоящему заявить, обозначить некоторое более правильное направление расшифровки «Слова о полку». Наконец, следует помнить, что обращение к этому памятнику – только промежуточный ход более важной мысли. Я перевожу «Слово» лишь попутно, и буду счастлив, если найдется знаток масштаба А.А. Зализняка, чтобы с учетом каких-то моих наблюдений установить более верное положение дел и со стороны лингвистики.

Другие известные мне переводы, безусловно, заслуживают внимания в каких-то своих частностях. Однако чаще всего их объединяет безудержный полёт фантазии в тёмных местах и игнорирование простейших правил языка. Одним из самых интересных фантазийных переводов и, пожалуй, самым последовательным в этой категории является перевод Л.Б. Наровчатской (в кн.: Первозванность: Поэтико-фантастическое эссе. М., 1991). Тем не менее очень часто возникает впечатление, что она пытается отредактировать древнего автора. В противном случае следует допустить, что учебники древнерусского языка ей никогда не попадались на глаза. Чисто научные опыты (например, перевод О.В. Творогова), с другой стороны, отличаются здоровым консерватизмом и скорее представляют такую же, как и лихачевская, версию. Тем самым и они являются необязательными, повторяющими условно принятый мною образец.

Чуть ли ни с первого знака в «Слове о полку» упоминаются «старые словеса трудных повестей». Очевидно, «старые словеса» – старое, докириллическое письмо. Это похоже на имеющийся в нашем распоряжении Бояний текст. «Трудная повесть» тоже кажется вполне уместным обозначением гимна: он действительно есть по-весть, сообщение о событии, а уж какая трудная в чтении, то и говорить нечего. Однако традиционно эпитет «трудный» переводится как «печальный» и характеризует в переводе не текст Бояна, а текст «Слова». Нет смысла доказывать, что перевод Лихачевым этого места («Не пристало ли нам, братья, начать старыми словами печальные повести о походе Игоревом...»), сколь традиционен, столь и неверен грамматически. Причиной попрания грамматики стало непонимание смысла словосочетания «трудная повесть» (не столько Лихачевым, сколько традицией, которой он тут следовал). «Боянов гимн» был неизвестен, и относить прилагательное больше было не к чему. Однако, если оно и употреблено автором «Слова» как эпитет, то лишь в качестве дополнительной словесной игры. На первое значение я уже указывал: труднАя повесть – это трудовая, ратная, наконец, героическая повесть[1].

Иначе говоря, автор «Слова» абсолютно конкретно и точно называет тот образец, который он имеет в виду и от которого он отталкивается. Он задается вопросом, лепо ли, хорошо, уместно ли будет говорить о полку Игореве старыми словесами трудных повестей, как минимум – в том витеевато-гадательном стиле[2]. Попутно можно задуматься: является ли «Слово» трудной, ратной повестью. А мотивация ответа на эти вопросы дополнительно указывает на «Боянов гимн» не только перечислением его внешних признаков и жанровой принадлежности, но и прямой двойной цитатой: нет, начаться той песне по былинам сего времени, а не по замышлению Боянью. В гимне упоминались «старые былины», «Слово» намеренно противопоставляет им современные (эта сознательная оппозиция говорит о точном понимании древним читателем, как минимум, этого словосочетания гимна). Далее, в гимне был оборот «умычли мня – умышлили меня», что вполне созвучно «замышлению Боянью». Если это считать прямой цитатой, то можно думать, что автор «Слова», толком не понимая фразы гимна, воспринял оборот из него как ритуальную словесную формулу зачина, ссылающуюся на первоавтора, источник вдохновения и подражания (и тут не важно, в положительном или отрицательном смыслах).

Если это считать не тёмной цитатой, а сознательным оппонированием Бояну, то надо тогда признать, что текст гимна был более или менее внятен автору «Слова», что он понимал его замысел и не соглашался с ним.

Это второе предположение мне кажется ошибочным. Не только в силу очевидного пиетета, почтения к Бояну, наблюдаемого при каждом упоминании, но и по смыслу оборота «замышлению Боянью». Этот оборот не требует отказа от замысла Бояна, от следования его идеям или жанру. Он всего лишь сообщает, что новая песнь не замыслена Бояном, не изложена Бояном в его гимне, а собрана по былинам сего времени[3]. По нашему привычному навыку литературы кажется очень странным заявлять, что текст, который ты пишешь, написан тобой, а не кем-то другим. А от автора «Слова» это, очевидно, требовало не только смелости, но и было явным новаторским шагом. Ведь в гимне был соответствующий повествовательный ход: «В их былине деленной воспел я бояний поход...» Пять веков назад это было нормально, а к ХII в. уже не очень. Подлинные причины этого я надеюсь ещё объяснить.

Итак, уже по первой цитате видно, что автор «Слова» читал именно этот Боянов гимн и как-то понимал если не содержание этого конкретного текста, то заключаемую им словесную традицию, переданную другими способами. Это наблюдение следует в том числе и из приведенных выдержек из «Слова». Автор адресуется не к одной трудной повести, а ко многим. Следовательно, он знал не одну, и не в одном письменном варианте, а может, ещё и в устных.

Дальнейшая мотивация отказа от манеры Бояна как раз и характеризует манеру анонимного автора «Слова» новыми цитатами из гимна. Однако, чтобы найти соответствующие места в гимне, нужно обратиться уже не к моему условному переложению гимна на современную графику, а к оригинальному руническому тексту (который нужно читать глазами, тогда как моё условное переложение рун – запись услышанного чтения). При этом нужно понимать, что учителя начального класса, подобному Асову или даже Сулакадзеву, у автора «Слова» не было. В своих герменевтических потугах он был предоставлен самому себе (и неизвестной нам бытовавшей традиции), и волен был толковать каждую руну так, как ему было удобно: как родную славянскую, как латинскую, как греческую и т. д. и т. п. А последовательность рун он мог читать и справа налево и слева направо, и столбцом, по-китайски... И каждый знак мог спокойно крутить вокруг его воображаемой оси, воспринимая начертание с любой возможной точки зрения. И я ещё не дошел до значений... Одним словом, пределы фантазии древнего читателя ограничивались только его личными (коллективными) познаниями. Отыскивая цитаты из гимна, я буду пользоваться методом самого простого языкового ассоциирования, доступного любому русскому человеку, более или менее грамотному. Само собой, мои прочтения совсем не обязательно должны совпадать в деталях с этимологиями древнего читателя. Однако произвольная приблизительность в этой системе мышления[4] оказывается даже вернее математической точности.

Боян бо вещий, аще кому хотяше песнь творити – Аще Боян слове ковоу схоче (стих 28: ąже Баąнæ словен овоу 29 срче). Как видим, точно понимается только имя Боян, а словян частично становится словом, частично – кого, кому, ковать, а срче по чистому графическому сходству знаков принимается за почу, кочу.

То растекашется мыслию по древу – Уоми-уми тьок-тёк деревле листы (стих 29: неми трок деревле листæ).

Серым вълком по земли – земь волаке сереми спея (стих 31: зимголане веы вми впæя).

Шизым орлом под облакы – ори сызаме на клоче тучи (стих 30: очи сдыаме ны клчæ точи).

Практически в каждом случае имеется опознание по графическому сходству со знакомыми буквами. Там, где сходства нет, выбирается либо визуальная точка зрения (мысленно подыскивается пространство, в котором знак был бы похож на привычную букву), либо логико-языковая (знак принимается как буква другой традиции письма). Надо верно оценивать эти мои прочтения. Они не являются переводами. Они изображают, с одной стороны, резы и начертания гимна, с другой – стихи «Слова о полку». Для автора «Слова» подобные картинки были способом отыскания смысла в дебрях-древах старых словес. Едва смысл хоть как-то складывался, картинка автоматически редактировалась в его сознании до правильного слова или высказывания. И только это правильное высказывание, о котором мы можем догадаться, было предметом внимания и осмысления.

Автор «Слова» явно цитирует гимн, пусть и в своем представлении. Но цитируя, он улучшает цитату, делает её грамматически более правильной и более связной по смыслу[5]. Т.е. он поступает точно так же, как и академик Лихачев, да как и все мы. Если текст для нас авторитетен, то мы приписываем ему смысл даже там, где ничего не понимаем. А если наш смысл не совсем вяжется с данными текста, мы тут же начинаем текст править, «улучшать» его в соответствии со своим разумением. Исходный текст не меняется, ибо интерпретатор всего лишь цитирует его; исходный текст просто превращается чудесным образом, незаметно для тех, кто его просто пытается понять, интерпретировать. И это первое правило, главный закон развития сакральной словесности (который в изменённом виде определяет и развитие художественной литературы).

На примере цитаты из «Боянова гимна» метаморфозу, превращение можно увидеть во всех технических деталях. Оригинал гласил: «(Видеть их) если будет, словян, баюне иному, сердце в нём не имело б торок дряхлых листов, очи вздымило б на клочья туче. Зимголяне, вы, вывмя вопием!» Древний читатель прочёл (в адаптации к современной речи): если Боян слово кому хоче, умом тёк древесные листы, орлом сизым на клочья туч, земле волком серым спеть. Автор «Слова», зная этот оборот за правду, цитирует его с небольшими изменениями: сближает части сказуемого (хоче спеть), и отчасти поэтому, а отчасти по логике смысла переносит третий член однородной конструкции на второе место. Он ведь интерпретирует речевую фигуру Бояна как метафору бесконтрольного полёта фантазии: ум сначала замечает то, что рядом, потом расползается по всей земле, а потом взлетает в поднебесье. Однако автора «Слова» именно бесконтрольность фантазии как раз не устраивает, раз уж он не хочет или не может так воспарять. Он держится за надёжные данные, полученные, с одной стороны, от Бояна, свидетеля прошлого, с другой – из устных преданий, былин своих современников.

По всему видно, что автор-аноним много и усердно думал над «Бояновым гимном». Даже отказываясь вроде бы от поэтическо-фантазийной манеры Бояна, он при этом даёт в следующем предложении ещё и её объяснение.

Однако в переводе Лихачёва объяснение слишком невнятно. Во-первых, изменена логико-грамматическая связка двух предложений. Оригинал: Боян растекался так и так, потому что «помняшеть бо речь...» У Лихачёва: «Вспоминал он, как говорил». Потому что помнил и потому что вспоминал – далеко не одно и то же. В первом случае причина полётов фантазии скрыта в предмете воспоминания, а во втором – в самом факте, процедуре воспоминания. А предмет воспоминания, даже в интерпретации Лихачёва, – соколино-лебединые ристалища, полёты. Из чего следует, что Автор-аноним объясняет манеру Бояна стилем эпохи, а не старческим словесным недержанием.

Но это касается только объяснительной связки. Само же предложение, однако, бессмысленно, и совсем не в духе объяснения манеры письма стилем эпохи. Буквально написано следующее: помнил бо (версии: ведь, ибо, Бог) речь первых времен усобице... Т.е. Боян помнил, как тогда говорили? Причём, говорили усобице (об усобице?) (если по современному падежу: кому, чему?). Очевидно, что здесь какая-то грамматическая несогласованность, возникшая из-за ошибки читателя, а не автора-писца: из-за неправильной разбивки слов, непонимания значения словоформ, опечатки, а не из-за неумения автора или незнания грамматики, не из описки писца. Однако Лихачёв правил грамматику. А в том же предложении ниже есть ещё одно странное словосочетание «песь пояше», в котором всеми без исключения принимается описка, «песнь пела». А мне почему-то это напоминает пес поимел или поел. Так я хоть не правлю слова, но ясно понимаю, что я далёк от понимания смысла предложения. Но кроме того ещё допускаю авторскую игру слов.

На самом деле надо было просто покопаться в словаре. БОрец, по Далю[6], – это «сборщик чёрной дани с крестьян в пользу князя». БОрец – тот, кто осуществляет поборы, сборы, т.е. это берун, берущий, беручий, бЕруч, боруч, бОреч(ь), борець. Очевидно, что в этом причастии форма с ч наиболее архаичная; и лишь потом она стала звучать как ц по аналогии с существительными типа чтец, купец. Именно поэтому она стала походить на слово борЕц, что и принято автором «Слова», помнившим слово в архаичной форме, но толкующим его в новом смысле. «Помнил боречь-боречей…» (по р.п. мн.ч.). Речь о боречах пошла в связи с тем, что они, как и Боян, растекались, рыскали – и по деревням-древам, и по земле, и по заоблачью. Сокол-бореч(ь), дотеча тикавших лебедей, с них пояше, взимал, свою мелкую деньгу, пенязь (носовой ен и я, конечно, слышатся слитно, получается пęсь). Все эти манёвры в жизни, естественно, влекли за собой скандалы между простыми людьми и беручими, первую усобицу в княжестве, которая не была ещё склокой меж князьями. Но вследствие манёвров в языке, когда боречь стал борцом, появилось ощущение рыцарства в усобице – привнесён момент ристалища-рети, турнира вместо войны[7]. Ещё вернее по грамматической конструкции, что говорится не о боречах в р.п. мн.ч., а об эпохе боречи (поборах-переборах деньги, ассоциируемых с переборами струн). Тогда перевод полностью и правильно совпадет с исходной формой:

Помнил бОречь первых времен усобицы[8]:

тогда пускал десяток[9]

соколов на стадо лебедей –

который достигал, та пред ним песнь (пенсь) имела

старому Ярославу ...

Боян же, братие,

не десяток соколов на стадо лебедей пускал,

но свои вещие персты на живые струны воскладывал;

они же сами князьям славу рокотали.

Таким образом, в этом речевом периоде «Слова» отразилась историческая эволюция как действительных событий начала массовой, обыденной усобицы, так и языковых понятий. Автор «Слова о полку» пишет слова, помня, что они значат какие-то серьёзные события, однако точно он их не понимает. Одна оппозиция (десяток боречей, творящих насилие, – персты Бояна, творящие чудо) сливается с другой со-позицией, сравнением (десять соколов-лебедей как десять пальцев-струн). Оппозиция определяет грамматическое отрицание (Боян же делал не как борцы), а сравнение, противореча конструкции, показывает, что Боян делал то же самое, что и соколы-лебеди.

Кстати, обычно переводы «Слова» этой ошибки не замечают, зато от души добавляют своих – по воле собственного случайного восприятия. Вот несколько примеров.

С.В. Ботвинник

Не уместно ль начать нам, братья,
старым слогом
печальную повесть
о походе Игоря-князя,
Игоря Святославича?

Но вести эту песню надо
по былинам нашего времени –
не по замышленью Боянову.

Боян вещий, если хотел он
сотворить кому свою песню,
растекался мыслью по древу,
по земле серым волком рыскал,
орлом сизым – под облаками.

И когда вспоминал он, молвят,
давних, первых времен походы –
десять соколов выпускал он
лебединой стае вдогонку,
и какую лебедь настигнут –
та и петь начинала песню.

 

Л.Б. Наровчатская

Как нелепо нам будет, братья,

начать старыми словами страданий

вести о походе полка и-и-и... норове Игоря Святославича:

Ведь начаться же той песне

по делам живым нашего времени,

а не по замышлению Боянову...

Боян Боговещий!

Ежели кому хотел песнь творить-то,

растекался мыслию по Жизни Древу,

серым волком по земле, сизым орлом под облаки.

«Помните! – рёк сторицей, – первых времен усобицы!»

Тогда пускать-то десять соколов на стаю лебедей:

к которой долетает, та первая песнь запевает...

 

О. В. Творогов

Не пристало ли нам, братья,

начать старыми словами ратных повестей

о походе Игоревом, Игоря Святославича?

Начаться же этой песне по былям нашего времени,

а не по обычаю Боянову.

Ведь Боян вещий, если кому хотел песнь слагать,

то растекался мыслию по древу,

серым волком по земле,

сизым орлом под облаками,

ибо помнил он, говорят, прежних времен усобицы.

Тогда напускал он десять соколов на стаю лебедей,

и какую лебедь настигал сокол – та первой и пела песнь...

А.Ю. Чернов

Не ладно ли нам, как бывало, братья,

начать старым складом

скорбные повести о рати Игоревой – Игоря Святославича?

Начаться же той песни по былям нашего времени,

а не по замышлению Боянову.

Ибо вещий Боян, если кому хотел песнь сотворить,

то летал мыслью-белкой по Древу,

серым волком по земле, сизым орлом под облаками.

Говорят, когда поминал он битвы начальных времен,

то напускал десять соколов на стаю лебедей.

Которую лебедь сокол настигал, та прежде и песнь пела...

 

Р.О. Якобсон

Не пристало ли нам, братья, начать на старинный лад

тяжкие рассказы про поход Игорев, Игоря Святославича?

Пускай же эта песня начнется вослед былям этого времени,

а не по затее Бояновой.

Ведь Боян вещий, когда он задумывал сложить кому песню,

разлетался мыслью по древу,

серым волком по земле, сизым орлом под облаками.

Ведь он, вспоминая – как сам поведал – распри минувших времен,

пускал десять соколов на стадо лебедей,

и которую из них настигнет, та первою запевала песню.

 

Не думаю, что какой-то из этих вариантов плох или же лишен поэтичности. В них плохо лишь то, что они фантазируют так, будто бы они являются вариантами не «Слова», а Бояньего текста. Но это в принципе невозможно. В силу того, что они просто не знают то, что знал автор «Слова». Он помнит слово боречь, но не помнит его старого смысла, поэтому совершает свою ошибку. Или «стадо лебедей». Мы сразу же видим ошибку (о птицах не говорят стадо) и тут же правим её. Бессмысленно думать, что подобные ошибки стиля и логики являются случайностью бытования текста или перевода. Это ничего не объясняет; это объяснение случайностью. На самом деле есть гораздо более разумное объяснение. Авторов этого словесного периода было, как минимум, два.

Автор «Слова» вновь только цитирует Бояна. На этот раз я сведу все данные в таблицу и буду показывать парафраз гимна в «Слове» рядом с оригинальными стихами.

 

Они пыскали 10 сколъв сътидо либидич помняше о тех борич вырыи[10] те рети усоблии пущевали с кона которе домчали те у княжьих рук пос пояти строу ко Яреву Мистуслву нахроб риже Ремовей Свсляв плки на костижьте Редю зарзе свое живъ струночки Боян тот вящие пярьсты кладе и они дрыг сами гони звон свой славу рокотаху к ним.

7оже мглæąнæ изгоив лйди от нъпереч, послоухæ отен боудисвй дыиатæ. конæ урąдæ оумычли мнą ротй згиблйи пеживйли оу гнą же ркы постр йети видоч Боąне очми истоуиъичæ ноу гнąже неиъ овеиглвлąæ пкы на коустъ хєт х кеоу слоузæ соумæ млдъ стрмъчнък Боуąнæ мовлоухомæ рąдимчæ ьиоиёе и комæ дрг зыъимыгони звон 19 зве сънев ротивеахæ к ни.

Ристалище более определённо выглядит рыцарским поединком, в духе какого-то круглого стола. Правда, автор «Слова» существенно добавляет поэтичности. Интересно видеть, как он подгоняет свою вычитку (или тот вариант повести, который он видел) под свои исторические знания. Например, грамматически следует, что Редю зареза рижий Ремовей. Однако автор знает, что герой в том деле Мстислав, как подлинный князь Тьмуторокани. Поэтому он свободно меняет конструкцию, хотя вполне возможно, что Мстислав и не резал Редедю, а просто задушил. А, может, это был не Редедя. И не Мстислав. И не ворона... пластилиновая. Нам, конечно, можно только гадать. Но автору «Слова» гораздо виднее: если он нашёл подтверждение своим знаниям в старом тексте, то его знания верны, минимум, как один из слухов его эпохи. Что-то там было у Мстислава с Редедей. Слова гимна используются тут как узелок на память: в них откладывается какая-то информация. Для автора «Слова» и для нас она вынужденно становится важнейшей, раз и Боян о ней сказал, и Автор-аноним её подтвердил.

Вновь напоминаю, что бессмысленно говорить и о моих ошибках, и об ошибках автора «Слова». Безусловно, и он и я просто подгоняем черты и резы гимна под имеющийся шаблон «Слова». Точнее, подгоняю я. А он делал прямо наоборот. Он написал свой текст именно так, потому что переписывал из гимна новыми словами то, что читал в старых. Он подгонял и свое знание под значения конструируемого текста и конструировал текст, подгоняя под свое знание. Я не сомневаюсь, что возможна какая-то последовательная точка зрения на вычитку всего гимна, которая даст вариант, близкий к только что обнаруженному прочтению Автора-анонима. Я не сомневаюсь в этом, т.к. и сам выдержал в чтении «Боянова гимна» достаточно последовательное грамматическое зрение, и понимаю, что позиция А.И. Асова по-своему вполне последовательна. А это уже два варианта гимна. Где два, там может быть и двадцать. Моя подгонка по шаблону «Слова» будет считаться всего лишь возможной до тех пор, пока в неё можно только верить. Пока не будет найден её список, вставленный куда-то в летопись. К сожалению, я не Лихачёв и ни одной летописи не читал. Объём необходимой работы даже трудно себе представить. Однако в мои планы не входит доказательство того, что легко и умом понять – что логически очевидно и несомненно.

А пока вернёмся к логике автора «Слова». У Бояна он отыскал объяснение его старой манеры изложения и кое-что о старых временах, чего нет в современных для него. А раз не приняты ныне боречества-лебединые ристалища, то и повесть складывать надо по-новому, т.е. своими словами (но не приёмами!).

Поэтому следует формальный зачин с именованием тех героев, которые в гимне, видимо, не упоминались – Владимира и Игоря. Но тут же к Игорю применён какой-то не очень ясный оборот. «Иже истягну ум крепостью своею, и поостри сердца своего мужеством, наполнився ратного духа наведе свои...» Неясной эта фраза мне кажется не из-за непонятных слов.

Перевод их как раз не представляет особого труда. Хоть он и должен быть не таков, как принято. Лихачев, например, опять пренебрег очевидной грамматикой: «который скрепил ум силою своею и поострил сердце свое мужеством». В оригинале без вариантов ум поострен мужеством сердца, а не сердце – мужеством. Впрочем, Лихачеву, в отличие от меня, древнерусская грамматика как раз лучше известна. См. объяснение Зализняка об этом глагольном управлении родительным падежом (а не винительным) как древней норме (Указ. соч., с. 128). Тем не менее у меня есть некоторые смысловые основания усомниться, что читать нужно по этой норме.

Для этого следует точно понять значение слова «истягну». Как ни странно, его состав и смысл совершенно прозрачен. Исстягнуть – это, по-современному (Даль такое значение даёт), оттянуть, вытянуть, отбить: методом холодной ковки истончить режущий край лезвия (край становится тоньше и твёрже). Так до сих пор в России отбивают, оттягивают косы там, где ещё пользуются ручными косами. Оттяжка, отбивка косы на отбойнике, более крепком, чем коса, металлическом биле, – это подготовительная стадия для заточки косы. Её сначала отбивают, затем точат. Получается, что Игорь отбил свой ум «крепостью», твердостью своего духа, а потом заточил, «поострил» «мужеством сердца», т.е. тщательно обдумал и спланировал свое предприятие и сердечно загорелся, воспылал для его осуществления. Как видим, эта риторическая фигура, перифраз, оправдывает совсем не «древнюю», а в общем-то такую норму этого управления, которая современна и для нас (видимо, норму промежуточного переписчика ХV-ХVI вв.; сочетание в «Слове» двух исторически разных норм хорошо показано и объяснено Зализняком; и совсем не беда, что в этом конкретном случае он не зафиксировал более позднее влияние; впрочем, для меня здесь совершенно не важно, какая именно норма применена).

Но, вернусь, подозрительной фразу с «истягну» делает её яркая готовность, заданность, традиционность. Она явно повторена не в первый раз. Источник у нас под рукой.

(врг)у м   5 Метн отведоч косте зйтаи вæ ротдоувеля словенся строу оже мглæąнæ изгоив 8 лйди от нъпрьрич послухе

ум тегни кропкосте сьваи се- ртцу свова Словен остру ожемствем преисполв ратотне ... духа

На этот раз мы видим, что полной цитаты нет. В обоих случаях опущены скорее всего неподходящие имена. Фраза становится чистым парафразом, характерным для литературы скрытым полуцитированием, либо солидарным (как здесь), либо пародийным. Кроме того нетрудно заметить, что эта полуцитата, выведенная на основе 5-8 стихов гимна, использует стихи 7 и 8 в другой интерпретации. Это значит, либо перед Автором-анонимом было две разных копии (как две разных главы, например), либо он сам понимал, что читает один текст по-разному. Его первоначальное заявление о многих «трудных повестях» допускает и то, и другое. Как бы там ни было, сам факт обнаружения таких парафразов заставляет подозревать их наличие и в каждом следующем слове. Что, впрочем, и не требует их наличия, а также их обнаружения. Во всяком случае, я всё же постараюсь рассматривать как можно более очевидные случаи.

А таким сразу же является многократное варьирование мотива с «жаждой Дону»: «позрим синего Дону», «жалость искусити Дону», «испити шеломом Дону». Кстати, устойчивость этого оборота (появляющегося и далее) переводчиками не очень подчеркивается. Так у Лихачёва: «да посмотрим хоть на синий Дон», «охота отведать Дон». Т.е. «жалость» Игоря, хотя она наряду с поиском Тьмуторокани явилась причиной похода, воспринимается как вполне простое желание. Слово жалость и в современном языке имеет огромное количество оттенков, сходных в том, что все они указывают на укол, болезненное язвление чувств, души каким-то нематериальным жалом. Однородное с ним по происхождению жадность (от жадать-жаждать) говорит тоже об уязвлении, но более предметном – о желании телесном, более материальном, простом, отчасти более низменном. Игоря обуяла жажда как жадность славы: проникнувшись состараданием-жалостью к унижению русской земли, испытывая жалость-зависть к славе предков, он пожелал-возжаждал сам совершить подвиг, жалея-жадничая делиться славой. Этот клубок высоких и низменных чувств кажется нам довольно странным. Однако его вполне понимают и одобряют не только соратники Игоря по его походу, но и противники, тот же впрямую осуждающий Святослав.

Всё становится абсолютно ясным, если стихи 5 и 6 гимна прочитать по-другому оглашению, очень, кстати, напрашивающемуся. «Жедно отведать хотя святыи веру Дон велия славим со стару» или «жадно отведать хотя святыи веру Дону ведея полки сва стрыи». Стрыи в разных контекстах и формах означает и дядьку, тетку, и двоюродных брата, сестру. Иначе говоря, вести к Дону, будучи жадным к вере, нужно ближайших своих родичей. Игорь так и сделал. Это означает, что Игорь, как и все другие персонажи, читал «трудные повести» Бояна. И не только читал, но и свято верил им и находился под их сильнейшим влиянием. Его поход является только походом веры – чистым крестовым походом.

Так он и воспринимался современниками, если верить Автору. Тем не менее Автору такая жажда-жадность Дону и веры, которую он находит в гимне, кажется сверхъестественной, ненормальной, несовременной. Он существенно смягчает и превращает ее применительно к Игорю, переводя жадность-жажду в подтекст, приписывает князю сложное чувство жалости-жажды-жадности искусить-испытать, появится ли такая особая вера, если он, Игорь, придет к Дону. Отсюда и явное удалечество дальше с очередными парафразами из гимна: «хощу главу свою приложити, а любо – испить шеломом Дону» (стихи 7, 8: оже мглæąнæ изгоив лйди от нъпрьрич... – хощем главы преизлои а люби Дну пи речи...). «Любо» так и по сию пору говорят казаки на своих сходах, одобряя какое-то решение. Достоверность приобретения сверхверы кажется уж больно простой – достаточно испить из Дону. Игорь иронически бравирует этим требованием: ирония для себя, бравада – для простых воинов, кто плохо понимает суть проблемы.

Эта сложность обнаруженных чувств Автора, видимо, смущает, т.к. он сразу после ирои-комического заявления Игоря вновь хочет скрыться за Бояном. Опять появляется вариант парафраза с растеканием по древу, под облаками. Тут уже не мыслью по древу, а словом по мысленному древу, где слово попутно уподоблено соловью и слави (молве мнений), а умом – под облаками. Видимо, автор пытается подыскать реалистичное объяснение процедуре такого растекания. К этому присоединены ещё две цитаты из разных мест. «Свивая славы оба полы сего времени» (стих 41, 42: слви злгори мр и отено – слави слыови мира и отчино), т.е. сливая славу-молву двух половин мира, лева и права, по-нашему, родины и зарубежья, Востока и Запада. «Рища в тропу Трояню чрес поля на горы» (стихи 32, 33: оувąы крмили мą тормы поили м гр – рыщы траинмя торпы полем горе). Что это значит было бы неясно ни с какой стороны, если не вспомнить, что этот стих гимна следует за тем, что читался в первом случае как «серым вълком по земли – земь волаке сереми». То, что волки могут скакать полем в гору, понятно само собой. Но почему они это делают в поисках тропы Трояна, либо следуя по его стопам? А тем более так уподобиться волкам должен Боян, если бы он сочинял «Слово о полку».

Лихачёв даёт символическое толкование (рыскать по тропе языческого бога Трояна – «переноситься воображением на огромные расстояния»). Из Наровчатской можно понять, что речь идёт о сохранении традиции скифов на имперской службе римскому императору Трояну (Указ. соч., с. 352). Это Бояном или Игорем? Спустя тысячу лет после Трояна?

Очевидно, для толкования не хватает нашего понимания значения слова «Троян» в то время или более длинного контекста цитаты гимна автором «Слова». Скорее всего и самому автору «Слова» эта тропа Троянья настолько же загадочна. Максимум, что можно сделать, – попытаться сузить смысл, следуя логике периода. Автор восклицает: вот бы ты, Боян-соловей (стих 6: славий со стару), те полки (походы, части) ущекотал-отцокотал (воспел-отскакал), скача словием-славью[11] по мысленну древу (скача по резам-буквам на доске, читая гимн, и понимая, мня словесные значения воображаемых миров), свивая славы оба полы сего времени (свивая гнездо славы-мнений, вместилище всех современных толкований), рыща в тропу Трояню через поля на горы. Последнее, видно, так: соловьём-поэтом отыскивая пищу в полях «баталий», реальных и словесных, волоча волком через преграды, всё выше забираясь к цели-сути. И значит тропа Троянья – это метод, способ поиска, с помощью которого соловей-слово, по-волчьи хватая всё подряд, достигает истины, цели в труднЫх и словесных делах. Пока названия этому методу и на что он всегда направлен я не знаю. Возможно, что-то прояснит дальнейший контекст.

Автор же после серьёзной попытки призвать Бояна вместо себя развивает тему уже иронически. Вот так бы, дескать, спеть, или вот так (т.е. возомнить на основе резов доски).

Не буря соколы занесе чрес поля широкая; галици стады бежить к Дону великому; чили въспети было вещей Бояне, Велесовь внуче: Комони ржуть за Сулою;   звенить слава в Кыеве;   трубы трубять в Нове-граде;   стоять стязи в Путивле

5 метель сокол голце стади бе 6 ду Дону велия в поле щиры     39 о комони ржути за сулни / овоу чекр угр иже зэлни 40 стязи стоят путы труби / стлязе срока чары зряти 41 трибе нувагрду киева слави / мчи яре ъуса и ду кияра слви 42 звенути... / злгори

Ирония появляется скорее всего потому, что вычитка очень приблизительна. Дескать, и такие пустяки, такие глупости, не утруждая себя, можно найти у Бояна. Любопытна двусмысленная конструкция, задающая эту иронию: «Пети было песь Игореви того внуку». Она явно кажется испорченной, поэтому с первых дней современного бытования текста добавляется какое-то слово в соответствии с сильным управлением сказуемого (петь было внуку Олега, Игорю, или – внуку Велеса, Бояну). Попутно правится песь в песнь. Однако, как мы убедились, и то и другое написание – это не ошибки, а разные слова. Если исходить из буквализма и понять песь как пёс в В.п. ед.ч. пса, то получится правильный, но вполне забавный, уместный по контексту оборот: «петь было внуку пса Игоря того[12]»: лай псов, а «не буря соколов», гонит «стадо галиц» к Дону. Гон мнящих волков по тропе Трояньей реализовался в псином брехе, трусящем подобно галочьему стаду.

Вместе с тем очевидно, что такое добавление о соколах и галицах – это только производный смысл. Чтобы не править в этом обороте бежить в «бегут», необходим другой перевод, где галици понимаются в дв. ч.: «Не буря соколов занесла через поля широкие – (двух) галиц стадами бежит (буря) к Дону великому».  Конструкция неполного предложения экономна и восполняется поэтически. Не буря занесла соколов (не соколиная буря занесла двух галиц), Игоря и Всеволода, – настоящая буря полками-стадами двух галич бежит к Дону[13].

Это значение, кстати, вполне укладывается в любую точку зрения заданной риторической фигуры, описывающей песнь Игорю глазами его окружения: глазами пса Игоря или глазами внука Игоря («петь было песнь Игоря того внуку»), а затем и глазами Бояна («петь Игореву песнь внуку того Велеса»). И чем необязательней кажется найденное, тем вольнее наши исправления и тем больше наших собственных добавлений. И все-таки, дав такой «сырой», с точки зрения самого Автора, оборот, он тут же апеллирует к подлинному Бояну: «Чи ли вспети было вещей Бояне[14]...» И тут идёт прямая цитата: кони за Сулою и т.д. Что это – требование более точного письма, не Бояньего, не гадательного, а нового, однозначного? Возможно, это свидетельство свободы автора от Бояна. Теперь он подлинно Автор и может, наконец, изложить свою повесть своими словами.

Однако ближайший персонаж, Всеволод, тут же заговорил словами из Бояна. «А мои-то куряне сведоми к мети»: метн отведоч – куряне-де тоже читывают и ведают все мети Бояна (тут меть идёт без варианта перевода, она сама – предмет высказывания во всей характерной неопределённости этого рунного слова. Это лучшее доказательство того, что гимн выступает в качестве сюжетного компонента содержания «Слова»). Т.е. куряне посвящены в высший замысел и разделяют общую цель. И вот в качестве подтверждения вЕдения:

под трубами повиты, под шеломы взлелеяны, конец копия вскормлени, пути им ведоми, яругы им знаеми, луци у них напряжени, тули отворени, сабли изострени, сами скачють, аки серые влъци в поле, ищучи себе чти, а князю славе.

8 люки унапряжены... 9 о конь копия всьясте 10 точены сабли повивали 11 тробе яруге ым знаиме 12 от княжи рук постручати 13 пути ведоми тули истворене 14 на княжем шеломе излелея 15 поле на кусты хотю чту славе 16 сами влцы серымя наискаче.

И это прочтение почти такое же плотное, как и раньше. Какие-то детали опущены, какие-то добавлены – может быть, и мною. Но принципиально картина не меняется. Цитата остаётся цитатой[15]. По нумерации стихов гимна этот фрагмент вычитан из тех же стихов, что и фрагмент с лебедями-соколами. Они совершенно не пересекаются по смыслу, поэтому их определенно можно считать фрагментами двух разных повестей – фрагментами, назову условно, ристалищной и дружинной песен.

Любопытно, что опять появляются волки на пересечённой местности, на этот раз в поисках чести и славы. Опять же в поисках тропы Трояньей.

Стих 12 в этой цитате не использован. Забегая вперед, скажу, что он появляется чуть позже, накануне решающего сражения с половцами: «Ту ся копьям приламати, ту ся саблям потручяти о шеломы – тут копьям преломаться, тут саблям потрущиться о шлемы...» Тот же глагол, как видим, связал сабли и шеломы, но пока без действующего лица. Ещё ниже действующим лицом станет князь «тур Всеволод». Из всего этого ясно, что цитата применяется не изолировано, не сама по себе. Она точно вписана в контекст и тонко производит новый текст. Это как раз и является лучшим подтверждением ранее высказанной мысли, что кроме явных цитат «Слово» может быть набито скрытыми – парафразами разной степени полноты и точности.

Таков, например, ближайший оборот, который применяется и в других контекстах, «въступи в злат стремень» – стих 16 «ступе злать стрмечь». Это пример одного из многих случаев употребления связанных речений. Значит он, очевидно, «предпринять какое-то дело, организовать полк и начать поход». Как часть словесного ритуала такое употребление и экономит речевые усилия, и упрощает контакт с потенциальным читателем. Само собой, это яркая черта народной поэзии. Но не только её. Все формы массовой словесности: проповеди, политические речи, слухи, передовицы и т.д. – обязательно используют этот приём. И тем этот приём незаметней, чем большее количество связанных оборотов бытует в той или иной сфере общения. В случае со «Словом», однако, цитируются только Бояновы повести, отчего и возникает впечатление сплошной цитаты. Однако цитируется не один, а множество источников, пусть даже вычитывается это множество из одного текста. Для древнего автора нестыкующийся смысл и пафос этих повестей был залогом их разности. На самом деле автор связывает разные миры, играет смыслами, акцентами, нам вовсе не известными: он цитирует словесную реальность всей случайно данной ему истории гимна и всей известной ему исторической современности его земли.

И на этот раз я могу найти продолжение этого связанного оборота. Эта цитата по нумерации гимна продолжает предыдущую, характеристику воинов-курян. При этом стих 16 прочитывается дважды.

Тогда въступи Игорь Князь в злат стремень и поеха по чистому полю. Солнце ему тъмою путь заступаше; нощь стонущи ему грозою птичь убуди; свист зверин в стазби див кличет връху древа, велит послушати земли незнаеме, влъзе, и по морию, и по Сулию, и Сурожу, и Корсуню, и тебе Тьмутораканьскый блъван.

ступе злат стремечь и пуехане полюхом чистым, солнце и ему дрогами тьмы гони, стон зве стзбе грози птах уби угм дрове дие влит услищи в волозы соляю сыраже к- оросу торкатыму блеван 16 соумæ млдъ стрмъчнък Боуąнæ  мовлоухомæ рąдимчæ ьиоиёе  и комæ дрг зыъимыгони звон  зве сънев ротивеахæ к ни  гмæ Боąне пл и тхстиеи в  волохы голяды яжæ тоу гæ 22 олота родня рыдву рсева

В этом куске не совсем понятными являются только два слова: стазьба и див. Оба они, как видим, навеяны гимном. Первое слово на самом деле образовано по очень простой схеме, но в непривычном для нас сочетании формантов. Крупный скот пасётся на пастьбе, пастбище, а отдыхает, стоит в стастьбе, стойбе, стойбище; у нас форма стастьба вытеснена словом «стойло» в несколько другом значении. Что касается слова «див», то подозреваю в этом случае намеренную авторскую метаморфозу. Поскольку гимн дает словосочетание «гомит (камит-камлает-хамлает-хамит-ухает) див», то исходным, предметным значением, конечно, должно восприниматься значение совы или филина. Однако автор изменил общую конструкцию: звериный свист кличет, вызывает дива (В. п.). Тем самым в картину вносится облик не просто птицы, а чудесного лица, лешего-дэва, который должен прислушаться к незнаемой для него земле, чтобы оценить, видимо, насколько она готова стать полем его затей. Впрочем, возможен и другой смысл: вся эта незнаемая земля должна послушать проснувшегося Дива. После затмения это можно расценивать как второе предупреждение от природы, тут – от её тёмных сил, о неразумности, неправости затеи Игоря.

Следующее предложение опять является цитатой. Правда, смонтирована она немного по-другому.

 

А Половци неготовами дорогами побегоша к Дону Великому; крычат телегы полунощы, рци лебеди роспущени. Игорь к Дону вои ведет; уже бо беды его пасет птиць подобию; влъци грозу въсрожат, по яругам; орли клектом на кости звери зовут, лисици брешут на чръленыя щиты. О руская земле! уже за Шеломянем еси.

5Можно поведать кощи зтеизе (глинистой стезёй) 6 ду Дону велия побегла, стру- 7 жали телегне ис полнич 8 лябидь отпущи реч, пасухе   9 один беди сва подыбие 15 оры на кости зверию зове 21 волок грозу търже у яру   31 земь поляне шелеми еси.

Можно сказать, что Автор производит тематический подбор реплик из разных мест, создавая целую картину по своему плану (думается, место с лисицами я просто не нашёл). Вместе с тем он свободно вставляет свои ремарки из этого самого плана («Игорь к Дону вои ведёт») внутрь одного речевого высказывания.

Что касается смысла, легко заметить на примере последней фразы, насколько Автор обладает поэтическим чувством и насколько он улучшает цитируемый источник. Буквально было: «земля полян является (вариант: не является) шеломом», т.е. защитой. Поляне, как отдельное русское племя, обобщены до русских вообще, а смысл предложения однозначно прояснен грамматически, экспрессивно подчёркнут, а сверх того и символически заряжен так, что шелом воспринимается не только как шлем-защита, но и как холм-защита, и как холм-рубеж связи с защитой-тылами. Кроме замены слова «полян», есть ещё замена «кощи» на «половцы». Почему именно на «половцев» понятно само собой. Но почему же не сохранены «кощи-гости»? Кроме привычного нам значения это слово имеет у Бояна и смысл торговых гостей, купцов, и гостей-захватчиков, чужеземцев-оккупантов.

В этом фрагменте есть ещё одно тёмное место. «Уже бо беды его пасет птиць подобию». Лихачёв, не видя ясного смысла[16], обходится уклончиво-общей обтекаемой конструкцией: «Уже несчастий его подстерегают птицы по дубам». Хотя «птиць» – явное прилагательное; словосочетание должно быть «птичью подобию». Кстати, несколькими строками ранее был оборот «птичь убуди – птиц пробудила». В современном русском, как видим, все наоборот: в косвенном падеже мн. ч. мы слышим твердый звук «ц», а в прилагательном мягкий «ч». На самом деле это всего лишь вопрос традиции письма, диалектного употребления знаков (подходящие особенности диалекта, кстати, подробно показывает Зализняк). И в «Слове о полку» указанное написание выдержано не очень последовательно (трижды птиць, один раз птицю – по контексту прилагательные; один раз птичь – существительное, по разу почти современное птиц и птици).

Но непонятно, кто пасёт этим псевдоптицам беды Игоря, как будто нет подлежащего. Очевидный выход использован другими переводчиками. В подлежащее превращено «бо», Бог. Но всё равно предложение непонятно (бог – пастух каких-то недоптиц). Сравнение с цитируемой фразой проливает свет. Там сказано «пасухе один... сва», один, сам – свои беды. Иначе говоря, Автор полагает своей конструкцией следующее: Игорь «уже ведь беды свои пасёт птичьему подобию». При этой правке конструкция прояснилась, но смысл не вполне. Кому всё-таки Игорь пасёт свои беды? Может, правка все же неверна? Если вернуться к «Боянову гимну», сва – это не обязательно местоимение «сам, свой». Это может быть имя Птицы Сва – Матери Славы. Поскольку это богиня, то понятно, что она не птица, а подобие птицы. Значит, Автор это значение слова «Сва», как минимум, помнил. Но помнил, видимо, только то, что была такая птица Сва, а функция ей приписана не совсем правильная. Она выглядит скорее валькирией. Причиной этого является то, что автора сбивает контекст предложения и более понятная информация от «варягов». Слово один воспринимается как «Один», который как раз вполне может пасти беды Игоря валькириям. Однако Автору такое толкование явно кажется неуместным по отношению к Бояньему тексту. Поэтому он выбирает уклончивый оборот, по которому можно понять, что Игорь сам, один, пасёт беды подобиям птиц, валькириям. Но вместе с тем вроде и бог там какой-то участвует в виде союзного слова «Бо». Иначе говоря, автор, стараясь не испортить не совсем понимаемый источник, гимн, находит «реалистическое» толкование, а варяжскую мифологию загоняет в символический план своего поэтического образа.

Наконец, разбор этого места позволяет уверенно сказать, что Автор «Слова» не был единоличным и единственным читчиком «Боянова гимна». Он явно опирался на имеющиеся варианты прочтения (раз уж читает, но не понимает: Сва – птичье подобие). При этом совершенно не имеет значения, были эти варианты устными или письменными.

В этом же месте есть еще одно неясное слово «влъци грозу въсрожат по яругам». Скорее всего, это авторское изобретение от слова срок – всрочивать, назначать срок, которое по игре слов родственно псковскому, по Далю, слову устроживать, подстерегать, и усретати, встречать.

Очередная цитата вполне ясна по смыслу и устроена по все тем же принципам.

Длъго ночь мркнет, заря свет запала, мъгла поля покрыла, щекот славий успе, говор галичь убуди. Русичи великая поля чрьлеными щиты прегородиша, ищучи себе чти, а Князю славы

21 Дологыго ночаже тухе 22 ороси полня пыкруве 23 галечи бучуме убуду с ни 24 щеке славие успи убужи 25 заря светы солнца зажги 26 руси яры наши на полече 27 белы щети огра чти иштиче 28 аже князе славе нову

Автор отнюдь не считает себя обязанным повторять Бояний текст буквально. Он сознательно корректирует его, преследуя свою собственную цель. Прежде всего стилистическую. Тухнет заменено на меркнет, пороси на мглу (мжу, морось, туман, см. Даля): два однокоренных слова с разных сторон нагнетают обстановку внутреннего затмения. Именно поэтому слишком определенный оборот с зажиганием света солнца зарей сменен на более раннюю стадию зари, а в «щекоте славий» присутствует не только цокот соловьев, но и говор славян, и разброд слави-мнений и т.д.

Но далее продолжается всё то же. Пока что нет необходимости воспроизводить предполагаемую вычитку целиком. Сама по себе каждая деталь, если она ясна и несущественна, только отодвигает момент перехода к существенному. Дальше я не буду цитировать все сплошняком, но только наиболее яркие места из бросившихся мне в глаза, да ещё те, что позволяют прояснить смысл «Слова».

«С зарания в пятк потопташа поганыя плъки…» – «13 питок зоране орди истопташа». «Дремлет в поле Ольгово хороброе гнездо, далече залетело, небылон обиде порождено, ни соколу, ни кречету, ни тебе черный ворон….» – «22 Олога хробра дыхло гнеза 23 далечи. Былу не обиду они 24 ко не сколе не орли урожено». В последнем предложении любопытно авторское обоснование слова «гнезо-гнездо», к которому применено действие «залетело». Гнездо, птичий домик, летать, конечно, не может. Очевидно, что Автор так и не толкует. Для сохранения и оправдания источника тут применена простейшая языковая метонимия: гнездо – обитатели гнезда. Гнездо Олега – это семья, потомки Олега, имеющие такую же горячую соколиную стать, породу, как и он. Автор намеренно добавляет слово, из которого ясно, что имеются в виду именно обитатели птичьего домика, а не само сооружение.

Очередной шаг в развертывании сюжета соотносится с начальными стихами гимна. Это похоже на введение, пролог перед главной битвой.

Кровавыя зори свет поведают; чръныя тучя съ моря идут, хотять прикрыти 4 солнца: а в них трепещуть синии млънии, быти грому великому, итти дождю стрелами с Дону великаго; ту ся копием приламати, ту ся саблям потручяти о шеломы Половецкыя

5 Свет поведа кровие зараи че- 6 ру тучи ве солнца скры   7 хотя, молони трипещ 8 быти грому идти велику 9 от Дона дожь шле стрели 10 а ту саблям полимати 11 копе труче о шеломне

Следующий кусок, хотя в нём начало битвы тут же становится «лирическим» отступлением от битвы, стилистически построен всё так же. В нём повторяются и уже ранее цитированные стихи или замеченные нами, но ещё не использованные. «Пороси поля прикрывают» (на этот раз в точном, не отредактированном виде – не в виде росы-мги, из чего можно заключить, что в слове пОрось для автора актуален смысл пороши-пыли); «поля прегородиша» щитами. Наконец, задействован и князь Всеволод, «раструщающий» саблями шеломы, – об этом уже говорилось. Автор как бы задался целью не потерять ни одной обнаруженной находки и процитировать Бояна любой ценой, пусть даже в самом произвольном монтаже цитат. При этом чисто механическая произвольность полностью оправдана поэтически благодаря его мастерству.

Тут же с описанием геройства Всеволода связано одно тёмное место. «Кая раны дорога, братие, забыв чти и живота, и града Чрънигова, отня злата стола, и своя милыя хоти красныя Глебовны свычая и обычая». В переводе Лихачева это выглядит так: «Какой раны, братья, побоится тот, кто забыл честь, и богатство, и города Чернигова отцов золотой стол, и своей милой, желанной прекрасной Глебовны свычаи и обычаи».

Даже по общему смыслу высказанных идей смысл придаточного выглядит несуразным. Почему это вдруг Всеволод забыл все, начиная с чести и включая привычки своей возлюбленной? Потому что пошел в поход? Но это он сделал не в силу забывчивости, беспамятства, амнезии, а в силу сознательного предпочтения. Он не забыл всё, а предал забвению кое-что. Главное, надо понять, что именно забыл – существенное или какие-то формальности.

Но куда важнее, что перевод Лихачева исходит из полнейшей грамматической рассогласованности всех членов предложения, будто автором текста является бездельник-студент, не изучивший ни древнерусского склонения, ни спряжения. Автор, конечно, не был студентом и склонений не изучал. Он просто знал их в силу рождения. И если он написал так, нам нужно лишь напрячься и согласовать в своем сознании его конструкцию. «Какая раны дорога, забыв...– какие раны дороги, если забыл» – тут, как минимум, две ошибки согласования и одна правка слова «кая» в «какая» (Лихачев ошибки камуфлирует, просто удаляя слово «дорога», хотя ложный ход мысли как раз навязан буквалистской последовательностью «раны дорога»). Однако «кая» гораздо больше похоже на глагол в аористе, чем на союз (особенно на фоне «Каялы», стоящей несколькими строками выше). Каял – хаял, осудил, отдал на поругание; река КАяла – место, где отдают себя на поругание. Субъект действия – Всеволод. Именно он «каял раны дорога». «ДорогА» – это явно не дорОга и не дОрого. Это краткое прилагательное. Но это не «раны дороги(е)» (т.е. «какой раны дорогое») – падежное окончание не подходит. А вот если понять «каял раны, забыв дорога (дорогого – приняв возможный р.п. муж.р.)», – всё станет на свои места. Это подтверждает и продолжение. Все другие дополнения этого предложения стоят в родительном падеже, как и рассматриваемое краткое прилагательное. Однако не со всеми оно легко стыкуется по смыслу как их определение, а только с парой «свычая и обычая». «Каял раны, дорогого... забыв свычая и обычая». Т.е. Всеволод каял, презрел раны, пренебрег ими, раз уж забыл дорогой свычай и обычай, дорогие привычки и порядки[17]. Вот почему риторический перебив фразы обращением к монашеской «братии»: «презрел и раны, свои дорогие – братья – забыв привычки». Как раз братии это понятно, т.к. она тоже уходит из мира, забывая свои привычки. Однако обратите внимание: забыл привычки, но не другие серьезные предметы и людей. А всё остальное добавление является лишь распространением этих обобщающих слов. Там всё ясно, кроме слова «хоти». Корень слова вполне очевиден: от хотеть, желать. В контексте предложения на первый план выходит именно плотский, сексуальный оттенок, казалось бы, следует переводить «похоти». Лихачёв понимает именно так, но переводит смягченно, традиционным поэтическим эпитетом. Однако так это слово выглядит на современный вкус. На самом деле хоть – это может быть не похоть, а прихоть Тогда подчеркивается уже не физиологический оттенок, но нравственный. Речь идёт о прихоти Всеволода, о его любовнице. Очевидно, что ключевое значение этого слова – произвольная симпатия, влечение, а потом уже возлюбленная и жена.

Однокоренное с хоть-прихоть слово уже употреблялось ранее: «Спала князю умь похоти». Обычно его в этом контексте переводят как «желание». Лихачев: «Ум князя уступил желанию». Более аутентичная версия поддержана Зализняком: «При интерпретации "воспылал у князя ум" можно вообще не менять отрезок "похоти", понимая его как беспредложный локатив "в желании" (так у Якобсона), или менять "похоти и" на "похотию-желанием" (с учетом того, что буквы и и ю во многих почерках были очень похожи) (так у Булаховского)» (Указ. соч., с. 227). Тем не менее грамматическая конструкция диктует более определенный смысл. Ум спалил не у князя, а князю; отчего ясно, что управление здесь более сильное – вспалил князю – кого, что? (вин.п. дв.ч.) – две похоти, т.е. не просто хоти, а то, что возникает по-хоти, по ясному и сильному осознанию этого произвольного влечения, по уяснению-распалению умом своей прихоти. Сейчас в этом случае обычно говорят «страсть, охота»[18]. Перевод: «Воспалил князю ум две охоты» (какие именно охоты, далее идет прямая речь: либо умереть, «а любо испити Дону»). Таким образом, два этих однокоренных слова и их употребление поддерживают друг друга.

Поэтому и перевод фразы с «хоти» должен быть таким: «Каял раны, братие, дорогие забыв свычаи и обычаи: чести и жизни, и града Чернигова, отцова злата стола, и своей милой прихоти прекрасной Глебовны». Весь этот ряд вполне логично развивается от общего к частному: забыв порядки чести и жизни, порядки столичного града Чернигова (как минимум, надо вспомнить то, что называется «разделом» Руси Ярославом и Мстиславом), порядки вотчины, порядки любовницы.

Теперь посмотрим источник этой фразы из Бояна. «38 Окая глизь (склизь крови и пота – Ю.Р.) дорги те, брите, 39 того Чергу чти жи забви 40 зляте стола тяти збути 41 тур яре Въсевду Игоря свичии 42 Глебови мили обычо». Глизь превратилась в рану ради отчетливости смысла. Удаление Игоря из числа действующих субъектов – ради просто связности смысла. Однако озадачивает здесь не это. А то, что впервые (не впервые, да незамечено было раньше, хотя были уже Гзак и Кончак) процитированы из гимна имена героев «Слова». Либо имён этой новой былины не должно быть у Бояна, либо версия цитирования гимна автором «Слова» неверна. Пока однозначно решить эту проблему я не могу. Нужно рассмотреть всё до конца.

Ближайшая фраза тем не менее тоже взята, или точнее, создана Автором на основе гимна. «Были вечи Трояни, минула лета Ярославля; были плъцы Олговы, Ольга Святьславличя». Обыкновенно её переводят «были века..., годы..., полки-походы-битвы», не замечая, во-первых, несогласованности окончаний «минула лета», странной формы «плъцы», когда только что было «плъкы обступиша», а во-вторых – нелогичности ряда однородных членов: следом за временными отрезками идёт ратное деяние. Как будто во времена Трояна и Ярослава никаких ратей не было. Наоборот, автор чуть ниже скажет, продолжая именно этот труднОй ряд от Трояна до Олега, что рати, подобной Игоревой, не было.

Этот контекст подсказывает, что фразу надо понимать как перечисление способов трудных деяний на внутригосударственном поприще. Какие же это деяния? По Далю, леть – это льзя, можно, вольница, т.е. свободная организация жизни. Привлечение других источников делает ещё более очевидным, что леть, летиво, летница и т.п. было достаточно распространенным термином для указания на порядок самоорганизации народа. Отзвук этого слова находим даже в русских былинах. Например, «Илья Муромец и поляница»: «Да й скажи-тко, поляница, попроведай-ка, ты коёй земли, скажи, да ты коёй литвы, ещё как то поляницу именем зовут?..» Т.е. смысл таков: ты какой земли, каких обычаев? Обычно же этот вопрос Муромца понимается как уточняющий оборот места рождения поляницы – «литва» толкуется как метафора любого иноземья. На самом деле во внутреннее, хронотопическое время этой былины Литвы как самостоятельного государства еще не было. Была, и несколько позже, рядом с Русью Христианской (а потом – Московской, овизантиенной), Русь Летьева, летовская, т.е. самоорганизованная, не цезарско-царская[19]. Кстати, и современное произношение на литовском языке слова «литва» совершенно определенно выглядит как летува. Для автора «Слова» значение леть-льзя, кажется, не слишком очевидно: довольно неотчетлив контекст употребления этого слова, а кроме того Литву как уже не русскую страну-сторону ниже он упоминает сам.

Далее, описывая «плъцы Олговы», автор показывает не походы-битвы с врагами, а различные битвы-усобицы ополчённых друг на друга князей. Т.е. пльцы – это раздрай, ополчения; к тому же автор намеренно применяет форму, близкую к слову «плачи», отчего создает сложную характеристику времени Олега как эпохи ополчения-расплаты-оплакивания. Значит, и в первом случае речь идёт об организации, порядке жизни – о вечах, вечевом самоуправлении, метафорически соединенном с веками – о веках веча: «Были веча Трояньи, минула волеть Ярославова, были полчения Олеговы, Олега Святославича». А вот как соответствующее место можно увидеть в гимне: «12 ... были 13 вичо трояне отминуты лите- 14 ну княжение яриславаля 15 плыца пу олге хоти гурюславе – были веча..., отминуто летьное княжение..., плачи из-за прихотей Олега». Автор «Слова» последовательно развил метафору времени-устройства жизни, создав на основе ясной, но не объёмной картины яркую игру слов, многосмысленность, в том числе возвышающую плачи-полки до целой эпохи усобного взаимоополчения.

Новое упоминание Трояна проливает какой-то свет и на «тропу Трояна». Века веча Трояна – это, видимо, многовековая эпоха вечевого самоуправления славян вне какой-то централизованной государственности, но, возможно, под покровительством римской. Если полагать, что это имя римского императора Трояна. Понятно, что с точки зрения ХII в., не говоря уж о нас, это время далекого прошлого. Можно поэтому предположить, что перифраз «рыскать в тропу, искать тропу Троянью» означает всего лишь пытаться понять, увидеть глубокую древность. Хотя, может, и не такую глубокую. Учитывая ясный смысл самого слова «троян» (тройной, третий по счёту), речь, наверно, идёт о третьем колене предков – о дедах или прадедах (само собой на этом фоне Один-бог – это первопредок). И это рысканье уподобляется волчьему, видимо, потому, что оно похоже на коллективную жадную гонку голодных волков, сволачивающих в качестве жертвы, предмета всё, что попадется. В итоге, рыскать в тропу Троянью – это искать правильную дорогу, правый путь предков, или, как переводит Асов в других случаях, ступать на путь Прави.

В другом месте волки упоминались в связи с порядком движения лиц: «Гзак бежит серым влъком, Кончак ему след править к Дону великому». Конструкция не согласована, поэтому она, кажется, не помогает прояснению смысла «волчьего бега». Лихачев перевел: «Гзак бежит серым волком, а Кончак ему путь указывает». Все-таки смысл оборота «след править» ясен и без контекста: либо «править в след», либо «исправлять след». Если Кончак, по Лихачеву, впереди, он не правит в след и не исправляет след, а создает его. Получается, что автор применил оборот «след править» ошибочно. Однако по закону языка в случаях видимого сходства подлежащего и дополнения, определяющим для смысла становится порядок слов. Т.е. грамматическое время (сначала Гзак, потом Кончак) определяет и реальное: Кончак идёт следом. Да и его имя, намеренно ли, указывает, что он в конце: Гзак – первый конник, Кончак – второй, последний. Несмотря на то, что есть данные, указывающие на историчность этих персонажей, мне чудится в их именах чисто сюжетно-стилистическая простота. Как уже сказано, Кончак – это другак, второй, или вообще последний половец. А Гза возникло явно на пересечении многих русских слов: гИза (по Далю, бранное прозвище дворового человека), газАн (равин, священник иудейской секты), гасАть (скакать, гарцевать на лошади). Т.е. гзак – это гасак, наездник, стилистически отнесенный едва ли ни к хазарским инородцам. Итак, всё же Гзак впереди, и он как раз ищет едва заметную тропу, охотясь за ней по-волчьи, рыская. Что же в таком случае делает Кончак? Несогласованность легко устраняется, если понять, что это предложение неполное: «Гзак бежит серым волком, Кончак (бежит) – ему след править к Дону великому». Т.е. Кончак как раз правитслед, исправляет неточности, устраняет ошибочные ходы и т.п. и ставит верные меты движения. Как видим, такая интерпретация подтверждает и правильность понимания волчьего рыскания, и верное направление толкования «тропы Трояньей». 

Сравнительно недавно с подачи А. Андреева появилась информация о, скажем так, специфической народной технике духовной самонастройки человека в мире под названием «тропа Троянья». Традиция этой техники идёт от скоморохов-музыков и поддерживается до сих пор в среде потомков верхневолжских коробейников. Однако название этой техники современное, взято под влиянием как раз «Слова о полку». По словам А. Андреева, «тропа... – это специфический феномен всей русской культуры», в котором – «дорога ... образ жизни» (Мир Тропы. СПб., 2000, с.28). Очень показательно, что все практические приемы этой техники связаны с какими-то речевыми манипуляциями, говоря одним словом, – с прогуживанием. Многократное артикулирование некоторых словесных оборотов приводит к измененному сознанию, новой, непривычной его связи с миром. В числе этих приемов особое пение, айканье (протяжное горловое проговаривание одного из четырех междометий: ай, ой, эй, поть), карканье (подражание вороне), вабинье (вабить – выть волком). Каждый из приемов может привести к трансу, к своеобразному сказыванию этими средствами и по-настоящему должен сопровождаться видением – умозрительным созерцанием некой параллельной реальности. Понятно, что многоплановость этой методики указывает уже на очень развитое, много различающее сознание. Однако предметы и материал медитаций свидетельствуют об очень древнем истоке этой техники, когда она была еще не техникой, а повседневным проигрыванием и перекатыванием слов. «Слово о полку Игореве», конечно же, демонстрирует согласный с этим прогуживанием, но гораздо более развитый стиль словесной игры – яркую перифрастическую речь. Значение же этого конкретного перифраза («рыскать в тропу Троянью»), конечно, еще не могло быть метафорой или символом походного, дорожного образа жизни. Зато его неопределенный для позднего читателя смысл вполне закономерно стал знаком какой-то особенной, сверхординарной деятельности.

Но продолжим сравнение «Слова о полку» с его источником, как бы последний ни понимать. На очереди как раз описание усобных полчений.

Олег мечем крамолу коваше, и стрелы по земли сеяше. Ступает в злат стремень в граде Тьмуторокане. Тоже звон слыша давный великый Ярославь сын Всеволожь: а Владимир по вся утра уши закладаше в Чернигове; Бориса же Вячеславлича слава на суд приведе, и на канину зелену паполому постла, за обиду Олгову храбра и млада Князя. С тояже Каялы Святоплъкь повелея отца своего междю Угорьскими иноходьцы ко Святей Софии к Киеву. Тогда при Олзе Гориславличи сеяшется и растяшеть усобицами; погибашеть жизнь Даждь-Божа внука, в Княжих крамолах веци человекомь скратишась. Тогда по Руской земли ретко ратаеве кикахуть: нъ часто врани граяхуть, трупиа себе деляче; а галици свою речь говоряхуть, хотять полетети на уедие.

16 ступе злат стремь Тмутрукане 17 то Олух рети мечом кове 18 и тот же слыша доний звон 19 Все сынев Ротислав у ним 20 им Боян пел и тек на   21 Володы золяжы уши туго 22 (от) Олога когня родня Рослава 23 Б плечи ругу имел униже мужне 24 Кане слава на суди уряжила     36 ...с тыи Каи 37 велеши Святополк комы истволочи 38 оца свия угоривы ретивы 39 у Киив у свите Стафи 25 ажие Олегы сеяти погиби 26 сгинути человечи вечи 27 усобиц Дойбужи дети 28 княже крамолы увиновны   29 вранеми гроу труп деля уестие 30 ори сзывате полечи хотя 31 земи поляне не сея ратове 32 кикахуть редко над полем

Как видим, Автор использует два куска из гимна в другой последовательности. Целью его монтажа является стремление к более полной картине усобицы. Следует помнить, что картина создана устойчивыми описательными оборотами, всем понятными в то время перифразами. Современный читатель воспринимает их почти как иносказания. Покажу принцип таких оборотов на примере. «Ступает в злат стремень в граде Тьмуторокане». Одну часть этого перифраза я уже объяснил: ступить в злат стремень – начать какое-то предприятие. Здесь дело начинается, буквально, с Тьмуторокани. Однако значение оборота «начать или достигнуть Тьмуторокани» тоже не прямое. Это значит – очень издалека, исподтишка, исподволь или за чем-то далеким, недостижимым. Пережиток этого значения сохранен и поныне, когда говорят, например, «забрался в какую-то Тьмуторокань». Отсюда понятно, что когда про Игоря говорят, что он ищет града Тьмутороканя, имеют в виду, что он гоняется за призраками, жаждет недостижимого. Впрочем, само слово тьмуторока – тоже очень прозрачно: много торок, ремней, привязок, связей. Поскольку так назван географический населенный пункт, имеется в виду место, соединенное тьмой связей с другими местами, некоторое средостение земель, многопутье или вообще распутье, перекрёсток. Для исторической Тьмуторакани это название очень подходит. А в нашем контексте тогда появляется дополнение: начать с Тьмуторокани – это начать не просто исподволь, издалека, а с первого возможного распутья к делу; искать Тьмутороканя – пытаться дойти до самого конца, обнаружить абсолютный предел.

Автор и не думает всё сводить только к прихотям Олега, хотя отсчет усобным ретям ведет именно с него. Он первый вступил в злат стремень усобиц. Хотя звон этого стремени и мечей вражды услышал ещё Ярослав Мудрый (его карьера ведь началась с сопротивления отцу, гибели братьев Бориса и Глеба, а затем и Святополка). А Владимир Всеволодович (Мономах, современник Олега; надо заметить, Автор путается в последовательности князей, повторяя путаницу источника; правильное решение, которое, конечно, требует перестановки слов в тексте, см., например, у Лихачёва) не желая слышать этот звон, закрывал уши. Если перевести на сухой язык, сказано следующее: заложил фундамент усобицам Ярослав Мудрый (Лихачев толкует наоборот), Олег был их инициатором, а Владимир Мономах им сопротивлялся.

Далее, разгорелась вражда с гибели Бориса по вине унизившего его Олега (в источнике эта информация более определенна, Автор же приглушает слух) – Борис был предан поруганию, пришел к реке Каяле. Святополк подхватил эту ополченность и решился на поругание своего отца. Автор очень сильно, видимо, не желая верить такому сообщению или из осторожности, смягчает оборот источника, где сказано: «Святополк повелел конями изволочить отца своего». В «Слове» мы видим только «повеле я(ти) отца междю иноходци». И то -ти к яти добавляет Лихачев, толкуя этот глагол в очень уж благородном смысле – повелел-де взять и перевезти в «гамаке» между конями. Хотя Автор скромно все-таки не исключил более жестокого смысла: повелел пояти, порвать между конями.

Обращает на себя внимание политическая осторожность Автора. Источник прямо говорит: в усобице княжьи крамолы виновны. Автор переводит: в княжих крамолах века людям сокращались. Очевидно, он соблюдал очень тонкую меру резкости.

Наконец, случайно найден еще один стих (20, им Боян пел и тек на), который тут явно выпадает из обличительного пафоса, но зато уместно использован позже. Тем не менее эта вставка очень показательна: автора нисколько не смущает отрывочность источника, и он очень ценит найденные толкования, не желая терять ни одного.

После всех необходимых политических замечаний и отступлений автор возвращается к собственно битве. Любопытно, что аналогия с источником, с гимном устанавливается со стиха 12 (последнего стиха из пролога битвы) и более или менее явно проводится до последнего стиха 61. Таких длинных неразорванных «цитат» я ещё не наблюдал.

То было в ты рати, и в ты плъкы; а сице и рати не слышано: с зараниа до вечера, с вечера до света летят стрелы каленыя; гримлют сабли о шеломы; трещат копиа харалужныя, в поле незнаеме среди земли Половецкыи. Чръна земля под копыты, костьми была посеяна, а кровию польяна, тугою взыдоша по Руской земли. Что ми шумить, что ми звенить давечя рано пред зорями? Игорь плъкы заворочает; жаль бо ему мила брата Всеволода. Бишася день, бишася другый: третьяго дни к полуднию падоша стязи Игоревы. Ту ся брата разлучиста на брезе быстрой Каялы. Ту кроваваго вина недоста; ту пир докончаша храбрии Русичи; сваты попоиша, а сами полегоша за землю Рускую. Ничить трава жалощами, а древо стугою к земли преклонилось. Уже бо, братие, не веселая година въстала, уже пустыни силу прикрыла. Въстала обида в силах Дажь-Божа внука. Вступил девою на землю Трояню; въсплескала лебедиными крылы на синем море у Дону плещучи, убуди жирня времена. Усобица Князем на поганыя погыбе, рекоста бо брат брату: се мое, а то моеже; и начяша Князи про малое, се великое млъвити, а сами на себе крамолу ковати: а погании с всех стран прихождаху с победами на землю Рускую. О! далече зайде сокол, птиць бья к морю: а Игорева храбраго плъку не кресити. За ним кликну Карна и Жля, по скочи по Руской земли, смагу мычючи в пламяне розе. Жены Руския въсплакашась аркучи: уже нам своих милых лад ни мыслию смыслити, ни думою сдумати, ни очима съглядати, а злата и сребра ни мало того потрепати. А въстона бо, братие, Киев тугою, а Чернигов напастьми; тоска разлияся по Руской земли; печаль жирна тече средь земли Рускый; а Князи сами на себе крамолу коваху; а погании сами победами нарищуше на Рускую землю, емляху дань по беле от двора. Тии бо два храбрая Святъславлича, Игорь и Всеволод уже лжу убуди, которую то бяше успил отец их Святъславь грозный Великый Киевскый. Грозою бяшеть притрепетал своими сильными плъкы и харалужными мечи; наступи на землю Половецкую; притопта хлъми и яругы; взмути реки и озеры; иссуши потоки и болота, а поганаго Кобяка из луку моря от железных великих плъков Половецких, яко вихр выторже: и падеся Кобяк в граде Киеве, в гриднице Святъславли. Ту Немци и Венедици, ту Греци и Морава поют славу Святъславлю, кають Князя Игоря, иже погрузи жир во дне Каялы рекы Половецкия, Рускаго злата насыпаша

12 У тоя же было полку рати сицей полку и рати не слише до зрания вечоре и с вечера по свету стрелы калюн люте грюмлть стабли о шеломне торщухом копие харложе у поле том нызинаеми звон сре земель поливящних черь зомле под копитие косотью бола здыаша туге олита кровью земля русева было чи бучи ми ушуму чи даве с вечоре о пре зорями Игие плъки сворич бо жаль братия рындны Всеви Били месяц и окружи падише   аж в пулудне ставь Игове братене ми трогне Каяле бистре   оту кроваве выну не доти сами поляге за земи, попоя     уляже триви ту древи поили   ста обиди в русах година настала     ступи деви Трояни оземи муре синеи у Дону крыля впляскала лябидяи вереми жиры упу усобицы опогибли о князе погани оба рекуту брате се ме и си мя же начаши князи при мале ту вликие молви шле гори себе и погено страну разн воинои по   о дальни пи буй соколо А Огори кресить полко клик Кара Желя мыче лои жар рызуве поломя   жен русев взо- плаколе сокру   мили чад сглядити       печа про жирна рос тече стрые крамолу ково урыви кто посмел     Игор и Всеве снове убуди ту ложу успел котору   Свиселяви велий Киеви             плкы пловеци бегут, выте- ржи Кобяки на излуку и оста           немети ве грек и орави слави Свыту пояет и каит Угири 61 златом дне Каи рус нысыпи

Конечно, пробелы есть, и в «Слове» они заполнены живыми и яркими деталями. Возможно, источник этих деталей находится в других местах гимна. Автор, как обычно, работает вдумчиво и внимательно, исправляя не только то, что прямо противоречит здравому смыслу («билися месяц»), но и то, что плохо стыкуется с его собственным стилистическим заданием. Так, вместо «пала ставь», шатер-ставка, он употребляет «пали стяги». А вместо «мыкать лой, топлёное сало, и жар в розовом пламени» свечи, автор находит одно точное слово «смагу мыкать». Смага – это нагар на свече, смесь копоти и жженого жира (ср.: смалец, смазка, мажут, мазут); автор вместо трёх слов поставил одно. Кстати, непонятно, почему это предложение вызвало такие затруднения. Мало того, что не распознали смагу, чисто грамматически (из-за порядка слов) перепутали главное и зависимое слово в словосочетании «в пламяне розе». Хотя создать такую метафорическую абстракцию, явно романтическую, как «пламенный рог», гораздо сложнее, чем «розовое пламя» (абсолютная предметность: именно сальная свеча горит с замечательным розовым светом, сопровождаемым сильным нагаром). В конечном счете, если перевести и слово «мыкать», автор говорит, что Карна-карающая и Желя-жалящая стали вытапливать и отщипывать смагу, жженый жир с горящей свечи русской земли (тем самым способствуя горению этой свечи!). Метафора конструктивно проста, но очень ёмка и говоряща.

Этот контекст жира-смаги объясняет и все упоминания жира в «Слове». Речь в каждом случае не только о богатстве. Жирные времена – это времена нагуливания жира, цвета, сока, времена процветания, тучности всех жизненных и душевных сил. Глагол, который употребляет автор в одном случае «упуди жирня времена», метафорически сближает время с птицей, лебедем или уткой, которая в своё время нагуливает жир, а в другое теряет: упуди – пугнула, вспугнула. Так что Игорь, который утопил этот жир (жирную добычу, дичь) на дне Каялы, конечно, подвел черту под временами расцвета русской жизни. Разумеется, теперь нельзя не учитывать и положительный контекст «Боянова гимна». Там жиром является сама вода реки как лой, эссенция растворившихся в воде предков; если бы автор-аноним сознавал этот смысл, он бы говорил не о жирных временах, а о жиротопных, жиротечных – о принесении в жертву соплеменников ради будущего освобождения исконных земель от захватчиков.

Ещё два смысловых затруднения в этой части «Слова» вполне могли быть разрешены и без контекста гимна. «Усобица Князем на поганыя погыбе». Лихачев даже не делает попытки перевода, а дает лишь общую обтекаемую интуицию смысла: «Борьба князей против поганых прекратилась». Сложность возникает лишь от скоропалительного желания понять погыбе как погибель. На самом деле это вполне очевидное сказуемое с корнем -гиб-, что не обязательно должно пониматься как ги`бнуть, но и как гибну`ть, гибать, сгибать. Получаем: усобица князьям на поганых сгибнула, перегнула, согнула в поганых, в бесчестных (что, само собой, ведёт и к гибели). Источник, кстати, в этом месте не слишком отчётлив: «38 опогибли о князе погани».

Другое место можно понять только с помощью правки. «Далече зайде сокол, птиць бья к морю». Почему сокол зашел, а не залетел, можно понять из более раннего оборота с прогулками соколов и галок к Дону: автор намеренно, пусть отчасти и иронически, цитирует гимн и подаёт то место именно как цитату. Второе употребление – это только органичный отклик на свои предыдущие слова. Однако деепричастный оборот «птиц бья», конечно, ошибочен, т.к. форма «птиць» – это не существительное в косвенном падеже, а прилагательное «птичий». Конструкция этого предложения тут же позволяет догадаться, что «птичий бья» – это приложение; можно думать, что сокол – птичий бивец, бивун. Однако у автора на деле опять метафора. По Далю, бег, бек, бий – это начальник, старшина, голова над кем-то. Сокол не только побивает птиц, но ещё является и царём птиц. Источник цитаты выглядит несколько иначе: хоть и не принципиально далеко от текста: «44 О дальни пи буй соколо 45 а огори не круса плък» – далеко пошел, буй сокол или птичий буй сокол.

Итак, пролог битвы, сама битва и её последствия восстанавливаются как цитата всего гимна в целом от начала до конца с какими-то вкраплениями других цитат из другой версии гимна. Создаётся впечатление, что автор только и делает, что непрерывно монтирует версию за версией, проходя источник круг за кругом от начала к концу. Буквально следующее предложение подтверждает эту идею. «Ту Игорь князь выседе из седла злата, а в седло кощиево». В гимне часть заголовка и стих 5 «и слу злату Иргу тут выседоч гоще сядли в» («и злу влхву вргу метн отведоч косте затаи ве»). Стоит внимания превращение слова «гости» в «кощея». Лихачев переводит слово «кощей» как раб. В таком значении оно никак не родственно с именем царя Кощея Бессмертного. Да и в самом «Слове» никакой сказочной окраски это слово не имеет. Видимо, только потому, что в «Слове» это существительное, утратив связь с исходным значением, значением гимна, только еще стало приобретать новый нарицательный смысл, который позже был олицетворен в сказочном персонаже. Иначе говоря, само имя Кощей русских сказок образовалось от плохо понимаемого косте (кощи, гощи и т.п.) «Боянова гимна», в котором осознавался лишь сильный негативный смысл – названия вечного, бессмертного, вновь и вновь появляющегося злодея-инородца, чужеземца[20].

Все эти наблюдения, конечно, способствуют заключению о более сложном характере связей гимна и «Слова», чем казалось в начале. «Слово» не просто цитирует или парафрастически использует текст гимна в рамках своего художественного задания. Такие случаи, конечно, есть. Но их сравнительно немного. Наоборот, «Слово» использует набор текстовых знаков гимна совершенно незнакомым нам способом. Они воспринимаются автором не как замкнутая система знаков, обладающая своим ограниченным кругом значений, не как текст в строгом, современном смысле слова. Гимн используется как образец, шаблон, шпаргалка, порождающая схема и матрица сочинения нового текста[21]. Автор относится к знакам чужого текста, будто к намекам на свой текст.

Именно поэтому я не ставлю своей целью увидеть «Боянов гимн» в каждой фразе «Слова». Логика порождения творимого текста источником, как можно было убедиться, довольно прихотлива и не совсем ясна. Полагаю, тут требуется специальное исследование. Повторяю, что Автор не только цитирует, но и как-то связывает цитаты и парафразы в одно целое. В одно новое целое, нам не совсем понятное. Кроме обнаружения чужого интересно и важно увидеть и текст «Слова» как новый, собственный. Поэтому я просто продолжу чтение с намерением расшифровки тёмных мест. А будут ли они расшифровываться с помощью гимна или нет – не суть важно.

Тем не менее продолжение «Слова», сон Святослава, совпадает с продолжением источника со стиха 6. «Святъславь мутен сон виде» – «...Сваслву 7 сон е мгляне зи ночи 8 подиваху ми реч послуже 9 одеж чюри корваты тыисе» и т.д. Более или менее отчётливо продуцирование текста на основе источника с разрывами и вставками из других мест продолжается до конца. Не вдаваясь в пословный анализ, я насчитал ещё не менее трех кругов цитирования гимна. Однако для уяснения смысла тех или иных труднопереводимых мест «Слова» обращение к источнику требуется далеко не всегда.

Например, «Уже соколома крильца припешали поганых саблями, а самаю опустоша в путины железны». Лихачев: «Уже соколам крыльца подсекли сабли поганых, а самих опутали в путы железные». Опять мы видим вольное обращение с грамматикой: в оригинале субъект действия не определен, а кроме того есть незамеченная игра слов. Корень «пеш» из слова «припешали» в силу обычного чередования родствен с корнями «пех, пеш, пеж, печ». Крылья саблями зажали, прижали, запахнули, запечатали. По Далю, это слово значит «сделаться пешим». Крылья соколов сделать пешими – это по изобразительному виду принудить соколов ходить крыльями по земле, заставить крылья хлопать по земле, прижать к земле, поймав птицу в силки[22]. Перевод: «Уже соколам крыльца припешили саблями поганых, а самих…».

«Тогда Великий Святслав изрони злато слово слезами смешено, и рече». Обычный перевод предполагает, что Святослав изронил, т.е. с трудом – от душевной муки – сказал, свое златое слово. За этой речью Святослава вообще закрепилось значение великой, сильной, складной, совершенной, одним словом – золотой речи. Почему-то не замечена нелогичность: с трудом выдавленные слова не могут быть золотыми по своему несовершенству, вымученности, нескладности, обессиленности и мелочности предмета речи. Святослав ведь негодует, придирается, ворчит, сетует и напоследок призывает. К тому же грамматика противоречит пониманию слова «изронил» в значении «сказал». Потому что в этом же предложении стоит слово «рече – сказал». Наконец, чуть далее слово «изронил» употреблено в такой же форме, но в ясном контексте: Изяслав «изрони душу из тела», т.е. обронил, утратил, потерял. Это значит, что Святослав на самом деле утратил златое слово, способность говорить хорошо, складно и красиво, фактически лишился высшего дара речи. И вместо златого слова сказал свою скорбную, трудную речь.

А вот в следующем случае сверка с источником будет очень кстати. Святослав сетует на гордые слова Игоря и Всеволода: «Нъ рекосте му жа имеся сами, преднюю славу сами похитим, а заднюю ся сами поделим». Нетрудно заметить, что братья опять цитируют Бояна как высший аргумент мотивации своего поступка. Стихи 23-25 о князе, который имеет мужей. В оглашении Автора они могут выглядеть так: «Име у ня муже с кона славе на отмем, уряжем иже ся – имеет(ся) у нас муже: с кона-начала славу нам отымем, перерядим за собой». На этом фоне видно, что грамматическая неправильность (мужа име ся сами – мужами двумя имеемся сами) намеренно создана автором как точная цитата. Её функция, с одной стороны, состоит в том, чтобы показать зачарованность братьев князей идеями гимна, а с другой – чтобы ярче выразить иронию Святослава на этот счёт. А также иронию автора. Его искусство просто удивительно: он так незначительно изменил цитату источника, обратив факт имения мужей князьями на самих себя, а достиг тем не менее максимального эффекта разночтений исходной мысли не только героями, но и авторами и читателями. Единственно верным в этой ситуации будет перевод, максимально сохраняющий авторскую конструкцию. Продолжение этой мысли, наоборот, загадки не составляет. Достаточно всё понять буквально, воспроизведя по отдельности местоимения наю (нами в дв. ч.) и даже ся – себя: «Мужа (двумя) имеемся сами: пред нами славу сами похитим (не только подхватим, но и отнимем у предков), а сзади себя (за нами себя) сами поделим!»

 «Се Урим кричат под саблями половецкыми, а Володимир под ранами». На этот раз смысл можно понять, лишь привлекая историко-культурный контекст той эпохи. Я уже упоминал, что, учитывая подсказки гимна, затея Игоря и Всеволода обнаружилась как поиск и испытание подлинной веры. Цель полка Игорева житейски неоправданна, о чём многократно сказано в тексте. Жалость вкусить Дону, поискать Тьмуторокани – вот фразы, сообщающие о призрачности и фантастичной предельности цели. Вместе с тем это не было личной фантазией Игоря и его брата. Это было массовой мировой заботой того времени. Поход Игоря случился накануне III Крестового похода и после обращения Папы Римского Урбана III ко всем христианам за помощью (Подробно эта тема раскрыта Л.Б. Наровчатской, указ. соч., с. 369). Как известно, делом крестоносцев было повсеместное распространение римского=христианского мировоззрения, освобождение гроба Господня, установление земных и небесных границ Рима. Отсюда боевой девиз крестоносцев: «Здесь Рим!», т.е. по сию границу. Я думаю, что с точки зрения языка и письма можно предположить, что оборот «по сею (сию) Рим» превратился в «се урим». И совсем не стоит удивляться тому, что Святослав так иронизирует по поводу клича к Риму Игоря. Святослав, как реальный политик, озабоченный местной самообороной, видимо, был чужд христианской интеграции. Насущные проблемы его еще не были настолько глобальны, а до девиза о Третьем Риме было ещё очень далеко.

 «Ты бо можеши посуху живыми шереширы стреляти удалыми сыны Глебовы». Зализняк не считает это тёмным местом, т.к. не известно тут только значение слова «шереширы», а  контекст самого предложения ясен: речь о метафорической стрельбе воинами – их шеренгами / копьями / «огневыми стрелами». Однотипных вариантов перевода тут предлагается множестно. Но все они не учитывают полного контекста примененной риторической фигуры. Автор говорит о мощи Всеволода, который (в  дополнение к расплескиванию Волги вёслами и выливанию Дона шеломами воинов) может творить чудеса и на суше – силами пехоты. По умолчанию считают, что это воинские чудеса – в атаке. Однако речь с самого начала идёт о природной силе и мощи воинов. Они легко соперничают с реками и так же легко должны сравниться с сушей, будучи «посухами», т.е. пехотой. Кроме двузначности этого слова используется и все гнездо смысла «шерешир». У Даля есть слова шерёшь/шерешь, мёрзлая грязь, застывшая, засохшая комьями, и шерошить, делать шершавым или, наоборот, сбивать шероховатости, расшерошивать, до сих пор широко употребительное. В этом контексте ясно, что шерешир – это просто грабли, пешня, расшерошка, с помощью которой сбивают неровности, ровняют поверхность, в данном случае – холмистую сушу делают прохожею дорогой, точнее, – прошпектом парадного строя. И этих строёв Всеволод может выстрелить много сразу во все стороны суши. Возникает своего рода диффузное смешение смыслов слов. Но целевой смыл этой словесной игры можно перевести более определенно: «Ты ведь можешь по суше (по комковатой шерЕши) живыми расшерошками (пехотным строем) стрелять удалыми сынами Глебовыми»

Еще одно затруднение до сих пор решается, и всякий раз сомнительно, только с помощью правки. «Галичкы Осмомысле Ярославе высоко седиши на своем златокованнем столе. Подпер горы Угорскыи своими железными плъки, заступив Королеви путь, затвори в Дунаю ворота, меча времены чрез облаки, суды рядя до Дуная». В этом перечислении дел и забот Осмомысла по-настоящему непонятно только «меча времены через облаки». Казалось бы, сильно управляющая конструкция: мечет через облака, а вот что – загадка. Предлагались варианты: камни-кремени, ремни-в ремени, даже можно плечи-рамены. Однако самым осмысленным прочтением все же кажется бремены-грузы (раз вход в Дунай, ворота, в руках Осмомысла, то и грузы через горы вверх по Дунаю отправляет он). Но всё равно мысль выглядит слишком уж необоснованно фигуральной (если речь о доставке грузов против течения, то это каторжный труд среди чужих земель, а никак не швыряние через облака) и не оправданной ближайшим контекстом. Ярослав только преграждает путь, ворота иноземцам, а потом судит и рядит, т.е. управляет, на своей земле. Так что при чем тут метание грузов в небо?

На мой взгляд, решение проблемы не требует правки. Нужно всё понять буквально, но, разумеется, в других возможных значениях слов. Нет нужды править «времены». Это Т. п. мн. ч. слова время – временами. В сказуемом приходится актуализировать все значения. Первое и главное: «своими железными полками... меча временами чрез облаки», т.е. кидая мечи полков через облака, иногда выступая походами через горы. Этому строкой ниже есть подтверждение: «стреляешь салтанов за землями». Но кроме того в этом обороте присутствует еще более замечательная игра слов. Осмомысл не только мечет мечи-полки, но и метёт перед запертыми воротами Дуная (Даль: «Мети всяк перед своими воротами»), меча пыль своих порядков-управления через облака за Карпаты (потому и суды рядятся до всего Дуная). Как видим, все смыслы текста поддерживают и взаимно доказывают друг друга.

Такая же характерная игра слов имеется в обращении Святослава к Роману и Мстиславу: «Суть бо у ваю железныи папорзи под шеломы латинскими. Теми тресну земля». По Далю, паперс – 1) нагрудник для тепла или 2) трехвостый ремень, подводимый от седла с разных сторон под брюхо коня, обеспечивающий устойчивость седла. Если понимать, как обычно, описку, вместо папорзи – паворзи (подвязки, завязки шлемов) (так толкует и Зализняк), то не очень понятно, отчего «теми» паворзи тресну – труснулась, затряслась – земля. Лихачев понимает фигурально, однако слишком уж отвлеченно-фигурально, в какой-то тройной метонимии. «Есть ведь у вас железные молодцы под шлемами латинскими. От них дрогнула земля». Прежде всего следует помнить, раз уж речь о земле, что шелом, – это не только шлем, но и, без всяких фигур и в первую очередь, холм[23]. Т.е. речь идёт о холмах латинских, конечно, военных холмах – об укрепрайонах, заставах, шеломах. Фигура, применяемая автором, – простая метафора: латинские заставы связаны мощными, железными путями сообщения, словно конская амуниция папорзями, ременными узлами, подпругами. Это факт, а собственно высказанная мысль сводится к тому, что эти пути сообщения находятся в руках, под контролем Волынского князя. И стоит ему захотеть, он устроит серьёзное политическое землетрясение в зоне Римского влияния. Перевод, поскольку военно-конная терминология уже не работает, приходится делать проще: «Ибо у вас суть железные узлы (подпруги) под холмами-заставами латинскими; теми (узлами) труснула земля».

Любопытно, какая общая мысль высказывается автором с применением этой фигуры. Влияние князей Романа и Мстислава на Рим и весь мир – вроде бы сила князей, но тут же и слабость, о которой перифрастически сожалеет Автор и Святослав: «Храбрая мысль носит вас ум на дело» – храбрые мыслью волынские князья касаются дела обороны от половцев только умственно, умом[24] (такова должна быть правка). Как боевой опытный сокол (далее будет «сокол в мытех» – после нескольких линек, т.е. в годах, в опыте, см. Даля), они побивают (или только пугают) врагов далеко от родного гнезда.

Как можно было заметить, к такого рода оборотам сводятся все конкретные высказывания автора. Это совсем не иносказания, не аллегории, во всяком случае – простые, речевые аллегории (вроде того как «съесть тарелку борща», но более распространенные). Это простые перифразы, описательные обороты (в отличие от парафразов, измененных цитат). Исстягнуть и поострить ум (продумать и спланировать), ступить в злат стремень (начать дело), поискать Тьмутороканя (гоняться за призраками), слышать звон чего-либо (неосознанно поддаваться воздействию) – вот что-то уже упоминаемое раньше. И это, к слову сказать, устойчивые, повторяющиеся перифразы, видимо, фразеологизмы той эпохи. Это очень похоже на кеннинги «Эдды», хотя там обороты все же более устойчивые и короткие. Не следует думать, что такое перифрастическое повествование является признаком высокой метафоричности, символичности, развитости поэтической речи. На самом деле перифраз как распространенная риторическая фигура возможен лишь там, где язык ещё не наработал отвлечённого терминологического аппарата. В речевом обиходе ещё нет разветвленной системы абстрактных, умозрительных понятий наряду с конкретными, предметными и частными, а уж тем более – средними между ними. Автор высказывает более общую мысль в частной форме, более абстрактное по значению суждение в конкретной оболочке. В результате получается перифраз. Ступить в злат стремень – это не значит водрузиться на коня, это прежде всего затеять дело, принять решение, объявить о начале дела. А до стремени можно вообще не дойти, а двинуться в поход пешком.

Понимание смысла перифраза как целостной риторической фигуры позволяет откорректировать и понимание входящих в него слов. Так, в истории Изяслава имеется «темное место», все еще не дождавшееся ясного решения. Изяслав «позвони мечами о шлемы.., притрепа славу деду.., а сам под чрълеными щитами на кроваве траве притрепан Литовскыми мечи. И схоти ю на кровать, и рек...» В первой части, где указаны предметные действия, все понятно: побился с врагом, прибавил славу, был ранен. Вторая часть как раз детализирует его ранение и смерть, но как-то не очень внятно, да и незнакомыми словами. Хотя и знакомые слова, кажется, тоже неуместы.

К чему, например, кровать в этом контексте? Очевидно, что слово употреблено не в прямом современном смысле, кровать тут упоминается не в качестве приспособления для сна, ложа, а в качестве средства передвижения в иной мир, смертного одра. В «Слове» кровать встречается второй раз. В первом случае,  сон Святослава, еще могли быть сомнения о том, какое из значений является первым. Последовательно описана какая-то процедура: то ли хлопоты консилиума толкователей над больным со сбиванием жара уксусом и лиственным трутом-чагой, то ли подготовка тела к укладке в тисовый гроб с покрывалом: умащивание трутом-губкой смесью вина-уксуса и масла-потира (сбитого из тёртой труди-трути-жатого) (ср. греч. ποτήρ чаша, лат. trudo толкать, англ. butter масло, нем. Strudel воронка, рум. frotiu мазок) и украшение дарами, поцелуй прощания.

После второго эпизода понятно, что в то время спали на ложе, а хоронили на кровати – на специально сооружаемом станке: сжигаемом постаменте, захораниваемой домовине[25] или, в походных условиях, в плаще или на щите. Судя по всему, Изяслав принял смерть именно в походных условиях. Об этом говорят все приведенные детали. Его притрепали мечами, притеребили, поранили (интересна игра слов: сам Изяслав притрепал-притеребил славу своему деду, т.е. и прибавил чуть-чуть, но главное по-иному, на героический лад раскроил ее – дальше будет, аналогичное и поясняющее: «расшиб славу» – изменил молву, массовое мнение, представление людей). Ранение было не смертельно, но заставило его упасть на траву, полить её кровью и лежать под червлёным-окровавленным щитом, изнемогая от раны. И вот с этого мученического ложа – с кровавой травы под червленым щитом – он как раз и перешел на кровать смерти. А это как раз и сказано с помощью глагола пешего движения в аористе и указательного местоимения в т. п. ж. р.: «и схо тию на кровать – и схо(дил)-сше-сошел тою травою на кровать». Как видим, этот перифраз в целом очень прост. Он всего лишь описывает картину, не используя каких-то специальных фигур. Сложность восприятия возникла только из-за того, что стандартные речевые фигуры той эпохи для нас слегка смещены, отчего мы и воспринимаем их как современные, внося разноисторическую путаницу в толкование.

И все остальные перифразы, вроде папорзей шеломов и пр., – это перифразы на житейской, деловой или политической почве. Если первые нам еще есть возможность понять, поскольку мы худо ли бедно продолжаем жить очень похожей жизнью, занимаясь похожими делами, то политические перифразы для нас наиболее сложны. Нужно владеть не только событийным политическим контекстом, но и живым политическим жаргоном той эпохи. Увы, газет от неё не осталось, а всё, что вместо газет, подверглось многовековой чистке и редукции в русле последующих политических жаргонов и конъюнктур.

Лучшим примером такой невнятности целого при почти полном понимании отдельных слов и предложений может служить цепь суждений Святослава при его обращении к Всеславу. Лихачев толкует их как иносказания и какой-то свет на судьбу Всеслава проливает в своем «Объяснительном переводе». Обнаруживаются в иносказаниях, конечно, известные из истории факты: княжение в Полоцке, заключение в киевском подземелье, захват киевского престола, бегство, захват Новгорода, распря на Немиге, метания по Руси в жажде власти. Все эти факты всего лишь угадываются Лихачевым в иносказаниях, без хронологической последовательности, отрывочно, и вообще без намерения понять ту мысль, которую хочет высказать Святослав на примере Всеслава. Во всяком случае мысль понимается так же общо, как и в прошлом примере. Дескать, есть у Романа железные воины. А тут: жизнь Всеслава – суд божий за его усобицы. Правильней было бы сначала расшифровать каждое предложение и понять то добавление к историческим сведениям, которое делает автор.

Вся история о Всеславе соответствует в источнике стихам от 19 до 56. Однако стихи первой и второй половины дважды перемонтированы в произвольном порядке. Для легкости наблюдения этого монтажа перемещенные стихи я подчеркнул.

Ярославе, и вси внуце Всеслави уже понизить стязи свои, вонзить свои мечи вережени; уже бо выскочисте из дедней славе. Вы бо своими крамолами начясте наводити поганыя на землю Рускую, на жизнь Всеславлю. Которое бо беше насилие от земли Половецкыи! На седьмом веце Трояни връже Всеслав жребий о девицю себе любу. Тъй клюками подпръся о кони, и скочи к граду Кыеву, и дотчеся стружием злата стола Киевскаго. Скочи от них лютым зверем в плъночи из Бела-града, обесися сине мьгле, утръ же воззни стрикусы оттвори врата Нову-граду, разшибе славу Ярославу, скочи влъком до Немиги с Дудуток. На Немизе снопы стелют головами, молотят чепи харалужными, на тоце живот кладут, веют душу от тела. Немизе кровави брезе не бологом бяхуть посеяни, посеяни костьми Руских сынов. Всеслав Князь людем судяше, Князем грады рядяше, а сам в ночь влъком рыскаше; из Кыева дорискаше, до Кур Тмутороканя; великому хръсови влъком путь прерыскаше. Тому в Полотске позвониша заутренюю рано у Святыя Софеи в колоколы: а он в Кыеве звон слыша. Аще и веща душа в друзе теле, нъ часто беды страдаше. Тому вещей Боян и пръвое припевку смысленый рече: ни хытру, ни горазду, ни птицю горазду, суда Божиа не минути! О! стонати Руской земли, помянувше пръвую годину, и пръвых Князей. Того стараго Владимира не льзе бе пригвоздите к горам Киевским: сего бо ныне сташа стязи Рюриковы, а друзии Давидовы; Нъ рози нося им хоботы пашут

39 внучи Ярусе и Веселви 40 стязи с рук упуч врыти   41 мечи ярежуни и деди пра слави 42 вы гори при погено       43 с 10 веце Троян резнол пе 44 о девни себу любило 46 клик подыпер и ско 20 стружне плел и дотече стл 47 лют зыверы поло(ночи) 27 Белыгорди отружи стрику 48 новгери изгоро(ди) 49 ясною мъгу 52 сшибе славу Яреслу 29 скоче Немиге от Дедеткиве сн- 30 (сн)опи стлате ны главы тоци 31 жив коладе вея от тела 32 ее крвивиме берези 33 костоми руси сынови посияне 50 молочи хларуже цепи 51 пусеяна бологе бе 19 Всесиле гроди рядше кня 21 волокы ночи рыаще до Ку 22 хороса путьне перву рыскева 23 Полоце позов у Свя Суфи 24 Киеве слоша утре у рании 53 друзи утоие с тел 25 аще е вещы души в теле 26 гнут ея беды на плечи 28 вещий Боян славил ову 54 умечни Боян пропе хытр 55 горозде птицем горозду 56 суди Велеси не убегти 34 стоне руси зомли омени 35 Владыи перви годени 36 гвдзя ньлзя было Киви гори 37 с его вищ стязие и стоишы 38 Рюроки другни Давьиди 45 хоботы пашут ово

Надо заметить, что источник в данном случае почти не помогает расшифровке текста «Слова». Разве что цитаты с упоминанием Бояна становятся понятней по своему происхождению.

Первая неясность: «Вы бо своими крамолами начясте наводити поганыя на землю Рускую, на жизнь Всеславлю. Которое бо беше насилие от земли Половецкыи». Непонятно, к чему относится придаточное, связанное с главным через «которое», ср. р., а кроме того настораживает форма «беше», которую обычно считают опиской «бяше». Лихачёв игнорирует конструкцию и переводит по наитию, произвольно заменив три-четыре слова: «начали наводить поганых на землю русскую, на богатства Всеслава. Из-за усобицы ведь настало насилие от...» С точки зрения грамматики, определительный союз все-таки должен прямо определять то слово, к которому он относится. В нашем случае это слово «Всеславлю». Формально оно стоит, кажется, в Д. п., отчего-то не согласуясь со своим главным словом «жизнь Всеславлю». Но кроме этой несогласованности, есть в имени еще и формант прилагательного «л». Кстати, в «Слове» отыменные формы с этим формантом и имена собственные в косвенных падежах четко различаются и употребляются равное количество раз. В большинстве случаев даже по ближайшим словам словосочетания ясно, что употребляются именно прилагательные (в гриднице Святъславли – старому Ярославу, носады Святъславли – храброму Мстиславу, славу Святъславлю – славу Ярославу, мати Ростиславля – князя Ростислава). По сути дела, этот формант трудно не заметить, можно только проигнорировать его. Однако не во всех случаях замена притяжательного прилагательного на форму Р. п. является адекватной. Рассматриваемый случай именно таков. Переводить надо «жизнь всеславлью».

А значит определяющим придаточное предложение словом является «жизнь». Конечно, тут игра слов: наводить поганых на землю русскую, на жизнь всеславянскую, ныне такую, как жизнь всеславовская, «которая ведь...» Именно так надо править род в этом союзном слове. А благодаря этому контексту, понятно, что слово «беше» – это не бяше, была, а именно беше – бесила: «жизнь всеславлью, которая ведь и бесила насилие от земли половецкой». Т.е. будь жизнь в Руси подлинно всеславянской, а не всеславльской, то она бы и не провоцировала насилие со стороны.

Впрочем, этот вариант, поскольку в нём есть правка грамматики (которое в которая), можно считать и производным, добавкой игры слов. Тогда следует все-таки приискать подходящее по роду слово к этому союзу. Таким является начало как мыслимый синоним главного предложения (вы начали наводить язычников на землю и жизнь). Перевод: «...что и было (началом, взбесило) насилием от земли Половецкой».

«На седьмом веце Трояни връже Всеслав жребий о девицю себе любу». Лихачев: «На седьмом веке Трояна кинул Всеслав жребий о девице ему милой». О вечах Трояна как способе самоуправления прадедов уже говорилось. Тут тоже речь идёт о какой-то вечевой истории, где судьба решалась жребием. Но его всё же не просто кидали. Корень в слове «връже» – верг, верж или реж, рез. Лихачев предпочел первый, не замечая, что слово «връже» практически совпадает с формантом, а его явно недостаточно для образования смысла: вержал, вергал. Зато во втором случае все ясно: врежет, врезал – врезал, взрезал жребий. Т.е. вырезал некое древо (доску-текст, тростину или т.п.) и применил его как доказательство жребия. Любопытно, что этот жребий о двух – окончание М.п. дв. ч. – девицах, себе любых. Лихачёв двойственное число не заметил, а под девицей понял Киев (и с родом что-то не в порядке). Я, конечно, не знаю, что это за девицы. Но могу предположить, что речь перифрастически идет о тех бесхозных, незамужних «любо», о тех двух властях, которых Всеслав и должен стать мужем. Учитывая «магические» способности Всеслава, видимо, речь шла о власти мирской, княжеской, и духовной, возможно, даже церковной. Надо полагать, Всеслав просто подделал доску с какими-то старыми словесами о его судьбе и выдал это на каком-то вече.

Я был бы уверен в этом толковании, если бы ранее и дальше не было однокоренных слов в предметном контексте: «връжеся див на землю» и «въвръжеся на бръз комонь». Кажется, переводить надо «свергся див» и «повергся, вскочил на коня», во всяком случае приставка хоть в одном случае к этому значению располагает. И тогда, действительно, «врьже» – это вергнул, бросил, несмотря на всю корявость и неясность смысла, или ввергнул, вовлек-обрёк на что-то. Но на самом деле есть такая же корявость и неясность и в первом случае. Там ведь нет приставки, должно быть «ввергся див», видимо, вторгся. И при этом значении во всех трех случаях нет ни единства формы, ни стройного единства смысла. Оно появляется только в том случае, если «връж» считать корнем, родственным, например, с вередить, вережать – вредить, портить, причинять зло, болезнь заговором, напуском, сглазом. Лишь с учетом этого значения можно понять, что во всех трех случаях автор строит разные, но близкие метафоры с одним главным значением напускания порчи: 1) на русскую землю (див връжеся-напустился, упал напуском, т.е. вторгся как порча и несет собой порчу), 2) на жребий веча (и судьбу страны – връже-напустил порчей, в том числе порчей текста, наворожил именно такой жребий, вверг именно в такую судьбу), 3) на силы коня: Игорь въвръжеся-напустился, напал напуском на коня, и оседлал напуском, без седла, и погнал внапуски, без передыха, вплоть до его обезножения-босоты (босый конь, по Далю, слабый на копыта: так что «босый волк» – это вряд ли резвый волк[26], а так по Зализняку – указ. соч., с. 120). Немудрено, что такое слияние близких слов и смыслов нам так трудно расшифровать. Во всех случаях переводить можно глаголом «напустить», но он лишён авторского корня и поэтической игры. Гораздо больше подходит слово вережать. Одна беда, оно и его формы неупотребительны. А близкое слово «ввергнуть» теряет практически все оттенки: ввергся див, ввергнул жребий, ввергся на коня. Приходится подыскивать другие, более подходящие современные формы. Например, «низвергся див», «извержнул жребий», «возвергся на коня».

Но вернемся к Всеславу. Метафора напуска-извержения сохраняет и значение вырезания жребия-доски, точнее – оттиска-печати. Это важно, поскольку далее идёт «Тъй клюками подпръся о кони, и скочи к граду Кыеву, и дотчеся стружием злата стола Киевскаго». Лихачев избегает искушения понять клюки как костыли, палки или крючки: «Он хитростями оперся на коней и скакнул к граду Киеву и коснулся древком золотого престола киевского». Отлёт от текста все же слишком велик и необоснован. Тъй – это не личное местоимение «он, она», а указательное «то», указывающее не на ближайший, а отдаленный предмет речи, тут – не на субъект действия, а на средства действия, названные в предыдущем предложении. Эти средства – древа, доски и девицы, любы. Слово «клюка» употребляется и в прямом, и в переносном смысле: Всеслав оперся не на коней, а на костыли досок, юридические крючки (искусственные, ложные опоры) и на люб (старые клюшки-страсти). Приходится править «тъй» как «теми», согласовывая его с «клюками»[27]. Коней нет вообще: оконил – одно слово, глагол в аористе – уконил, узаконил. «Скочи» тоже лишь при большом желании можно понимать как «скачи», скакнул; речь не о перемещении-скАчке, многократными скачками, а о перемещении однократным скачком – Всеслав скочнул, метнулся в Киев. И захватил власть там. Но понять, как захватил, можно, лишь осмыслив буквальную сторону выражения «дотчеся стружием злата стола». По Лихачеву, это был символический захват власти (подобно тому как внутренняя реть от боречей стала выглядеть рыцарским ристалищем)[28]. Сравнение с источником отчасти помогает. Там сказано: стружне плел и дотече стл; струги плел и дотек стола или стружием, стручком-стеблем-древком плелся-пробивался и дотек стола. Учитывая предыдущий контекст о «девицах», т.е. наличие сексуального мотива, и исторический контекст о сидении в подземелье перед захватом власти, я думаю, что автор опять играет словами, намекая на две этих стороны карьеры Всеслава. Попав в Киев, он, видимо, интриговал, тщился (возбуждал честь-тщету), тыкался (действовал природным своим стручком) через каких-то женщин, стыкивался (посредством вооруженных конфликтов), а из подземелья – медленно прорастал, точился как стручок сорняка. Как видим, в современном русском языке вряд ли можно найти такую форму слова, где сохранились бы все три производных корня.

Следующий оборот можно понять изолированно. «Скочи от них лютым зверем в плъночи» – скочнул от них, от киевлян, скрываясь, таясь в темноте и по своим повадкам. Исторический факт в этом же ключе: Всеслав бросил войска и скрылся из-под Белгорода.

«Обесися сине мьгле, утръ же воззни стрикусы, оттвори врата Нову-граду, разшибе славу Ярославу». Перевод Лихачева равносилен полному непониманию: «объятый синей мглой, добыл он счастье, в три удара...» Причина этому та, что ни одного ясного сказуемого в первой половине предложения нет, да и большинство слов загадки. «Обесися» позволяет варианты: об-еси-ся – объявился, объялся; о-беси-ся – обесился, взбесился. Но ни один из них не позволяет состыковать смысл с «сине мъгле», если понимать это как состояние природы. Скорее всего, все три слова являются одним перифразом. Попробуем словосочетание перевести буквально, строго грамматически: об являешь (есть ты) себя синей мгле, отдаешься синей мгле, становишься синей мглой, растворяешься в ней, закрываешься синей мглой. Очевидно, как любой предмет растворяешься в ночи, становишься неузнанным. Ср. с современным остатком-аналогом – «тайна, покрытая мраком». «Утръ же» – либо после правки «утром же», либо без правки «утръже» – глагол в аористе с корнем трж, тржд, трд – утружнил, по Далю, побеспокоил своим интересом, выспросил. В этом контексте и два других слова легче понять. «Воззни» – воззнал, вызнал. А стрикус, видимо, от латинского strictus, тугой, плотный; краткий в изложении. Здесь слово употреблено в качестве военного термина: Всеслав, будучи неузнанным, скрытым ночной мглой, выспросил и вызнал краткие сведения о событиях. Благодаря чему потом захватил Новгород, сломав установленные Ярославом славные, известные всем порядки (леть Ярославову). Впрочем, в последнем случае возможен вариант: в оригинале написано «оттвори врата», т.е. от-творил, создал ворота-защиту Новгороду, тем самым перекроив славу Ярослава. (Возможно, имеется в виду противостояние Новгорода Киеву, которое после отравления князя Новгорода Ростислава в 1067 г. временно возглавил именно Всеслав, друг Ростислава по «сопротивлению» Киеву, возглавляемому Изяславом Ярославичем).

Все остальные выражения речи о Всеславе имеют такой же характер перифразов, то более, то менее очевидных. «Скочнуть волком до Немиги» – охотясь, в азартном гоне стремясь к цели – показывает, что на Немигу, речку, на которой произошло междоусобное столкновение, Всеслав рвался по своей воле, возможно, был его инициатором. Сама же картина кровавой жатвы на Немиге (Немизе, Немезиде) довольно прозрачна по создающим ее фигурам.

«Людям судить, князьям рядить», – и без толкования ясно – управлять. Но этому противопоставлено «а сам в ночь влъком рыскаше» – жадно, азартно искал чего-то скрытого, алкал таинственного; тайно охотился, интриговал. «Из Кыева дорискаше, до Кур Тмутороканя». Этот перифраз, возможно, сращен из нескольких: известного нам поиска Тьмуторокани, охотой за крайними миражами, как-то сопряженной с поиском дороги до Киева, и какого-то другого, возможно, поиска того, что раньше – курица или яйцо. Смысл такого сращения, скорее всего, таков: во всем земном, несомненном, зримом доискивался до абстрактной сути неземного, нереального, нездешнего. Но можно понять проще. Всеслав интриговал, но противоречия легко всплывали: за ночь, до петухов, он на словах оборачивался из Киева в Тьмуторакань. Либо надо признать, что Всеслав оборотень, которому это по силам, либо автор просто иронизирует. Я склоняюсь ко второму мнению: именно оно позволяет простую трактовку перифраза, а не такую заумную, которую я предложил сначала.

По этой же иронической схеме построен и следущий перифраз. «Великому хръсови влъком путь прерыскаше. Тому в Полотске позвониша заутренюю рано у Святыя Софеи в колоколы: а он в Кыеве звон слыша». Т.е. тут просто обобщение-разоблачение колдовских ухищрениий. Всеслав волком охотился, интриговал даже против солнца, времени и пространства: Хорсу-Солнцу путь прерывал, останавливал время, и звон колоколов слышал вне зависимости от расстояния.

К последнему, конечно, еще добавляется снижающая игра, сомнение здравого смысла: «Слышал звон, да не знает, где он». Что-то человека побуждает к действию, к суждению, но что, он не отдает себе полного отчета. Поэтому человек действует необдуманно, импульсивно, неумно, что имеет печальные последствия прежде всего для самого человека. После этой мысли вполне логично и заключение автора.

 «Аще и веща душа в друзе теле, нъ часто беды страдаше». Непонятным в этом выражении является прежде всего словосочетание «в друзе теле». Напрашивающиеся варианты – другой или дружий – не делают мысль несомненной. Мысль о вещей душе в другом теле, пожалуй, вообще исключается (что это за другое тело у Всеслава?). Но, может, речь о вещей душе в дружьем теле, т.е. в теле, солидарном с душой, дружественном, в каком-то смысле тоже вещем. Хотя у Даля к этому слову есть и значение «чужой». Тогда общая мысль должна звучать так: «Хоть и вещая душа в дружьем (дружественном, чужом) теле, но часто от бед страдала».

Правда, предпочтительный, первый смысл слова «аще» – это если, когда. Тогда должно быть придаточное не уступки, а условия. Другой смысл появится, если приискать в слове «друзе» оппозицию к «вещей душе». Душа характеризуется как вечная, всевидящая, мистическая, ведовскАя. Это всё характеристики Всеслава, как он остался в исторической памяти. В оппозиции к этим эпитетам может быть, наоборот, что-то бренное, выжигающее глаза, наносное, случайно сплетенное – сор, хлам, гниль, сплетни, одним словом, дрязги, или – у Даля есть подходящее слово – друзги, друзга. Как видим, приходится делать бОльшую правку авторского слова, чем в первом случае. Если и была у Всеслава вещая душа, но в его друзгом, гнилом теле она часто от бед страдала. Но еще хуже то, что приходится делать правку грамматической конструкции. Опыт показывает, что ошибки в живой (не литературной) грамматике врожденными носителями языка практически исключены. Это значит, что, как ни симпатично такое толкование, оно все же ошибочно.

Впрочем, можно и не делать такую решительную оппозицию к слову «вещая», достаточно указать лишь – бренная, дрожащая. Тогда можно допустить окказионализм, метафорически сближающий бренное, дрожащее тело с дрожжевым (а попутно с друзговым и чужим) телом: «если и вещая душа в дрозжьем теле, но...» Этот вариант лучше всего сохраняет исходную конструкцию, добавляя логический акцент, сомнение в том, что в таком теле может быть вещая душа. Наконец, можно в слове «друзе» актуализировать именно значение «такой». Это самый простой вариант, сохраняющий все обнаруженные смыслы: если и вещая душа в таком теле, но...).

В таком толковании, конечно, довольно много гипотетического, поскольку не известен подлинный повод или источник перифраза. Наоборот, там, где связь с источником очевидна, и цитатный характер выражен наглядно.

Это касается завершения морали, итога рассуждений о Всеславе. «Тому вещей Боян и пръвое припевку смысленый рече: ни хытру, ни горазду, ни птицю горазду, суда Божиа не минути!» Автор и сам признается, что он цитирует Бояна, и нам легко опознать «суд велесий» за выражением «суд божий». Перевод и без источника затруднений не вызывает, если не пытаться редактировать авторскую конструкцию, как это делает, например, Лихачев: «Ему вещий Боян давно припевку, разумный, сказал: Ни хитрому, ни умелому, ни птице умелой...» Так переводить – лишь отображать первое, что приходит в голову при чтении текста. На самом деле мысль автора и ёмче, и тоньше. Речь не о первой-давней припевке.

Прежде всего обратим внимание на несогласованность пръвое с другими словами. По форме это определение В. п. ср. р. ед. ч. Основа предложения: Боян изрек (припевку). Ср. род тут не нужен нигде. Далее, союз и между Боян и пръвое – это никак не союз между однородными членами, следовательно, это часть вводного элемента «и пръвое». Можно было бы посчитать это вводным предложением счёта, последовательности событий, но опять неуместен союз и. Что-то с этим пръвое он должен связывать. На эту роль лучше всего подходит слово вещей. Оно встречается второй раз и опять не согласовано по падежу с формой Боян. Чтобы это слово не править, необходимо понять его как другую грамматическую форму – посчитать его не относительным прилагательным, а качественным в сравнительной форме: вещей, вещее, т.е. более вещую. Перевод: «Ему вещее и первее (игра: правее, правильнее) Боян припевку, многосмысленный, изрёк». Иначе говоря, припевка была более известная, чем Всеслав, и появилась задолго до его жизни («загодя», как перевел Якобсон).

А что касается «птицю», не говоря уж о христиански-смысловой нескладухе, то эта форма винительного падежа ед. ч. совершенно неуместна (умелому птицу – не в мужском роде!). Это опять прилагательное «птичью». Перевод с необходимой современной и поэтической адаптацией таков: «Тому вещее Боян и первее припевку, многосмысленный, изрёк: Ни хитрецу, ни ловкачу, ни птичьему ловцу суда божьего не миновать». Символическое расширение тут как тут: ловцу пташек божиих, ловцу человеков. А это, как известно, христиане, не только ученики Христа, но и отступники – вплоть до падших ангелов.

Конечно, хотелось бы знать подлинную картину исторических событий, связанных с Всеславом. Это позволило бы интерпретировать перифразы более уверенно. Однако любое «подлинное» – тоже миф, взятый из какого-то текста (текстов).  Насколько мне известно, во всяком случае последовательность событий в их общепринятой трактовке была другой, нежели даёт фабула «Слова». Сначала, после смерти Ярослава Мудрого, была обида Всеслава из-за обделения его наследством (отчего он и сошелся с Ростиславом Новгородским). Около 1060 г. Всеслав и «извержнул жребий», добившись в Полоцке отдельной церковной епархии. Тут, видимо, и был первый «звон», и первая «подпорка клюк». После чего пошли его «суды и ряды». Потом была Тьмуторакань, где отравили Ростислава Новгородского. Тут уместно «рыскать волком», разнюхивать, кто виноват. Понятно, дорыскал, что в этой первой «куре» Тьмутороканя виновны «из Киева». Дело дошло до Новгорода, создания «ворот» от притязаний Киева. Конфликт закончился Немигой, поражением от киевского князя Изяслава и его братьев, пленением Всеслава и заточением его в Киеве в поруб, в яму с рублеными стенами. В 1068 г. народное возмущение вынудило бежать киевского князя Изяслава, не сумевшего или не желавшего противостоять очередному набегу половцев, а Всеслава, освободив из темницы, сделало князем Киева. Какие-то «стручки» за этими переворотами явно имелись. Но уже через несколько месяцев Изяслав с польскими родственниками пошел на Киев, и в свою очередь из-под Белогорода, не вступив в схватку, бежал Всеслав.

Даже этот беглый пересказ событий позволяет судить всё в том же ключе о смысле и отдельных высказываний, и общей мысли автора о Всеславе.

Следующее затруднение, конечно, мнимое. «Ярославна рано плачет к Путивле на забрале, причитая: "Светлое и тресветлое солнце..."». Несогласованность «плачет к Путивле» обычно считается чем-то вроде описки и уверенно, без обсуждения правится. Мне же думается, трижды по-другому употреблённое слово Путивль и на этот раз не содержит ошибки. Путивля превращён в субъект действия, в божество, ибо в слове даже сейчас легко читается Пути-вль – Пути велий, великое существо, которое кажет путь, ведёт и не позволяет путать. А это прежде всего Солнце. Этого-то Путивля Ярославна, называя по имени, и просит указать путь Игорю.

Точно так же несложно разгадать и ближайшее за этим место. «Комонь в полуночи. Овлур свисну за рекою; велить Князю разумети. Князю Игорю не быть кликну стукну земля; въшуме трава». Обычно переводят, добавляя от себя: «Князю Игорю не быть в плену». Однако вернее все же не фантазировать, а анализировать контекст. «Князю Игорю не быть кликуном». По Далю, кликун – это и кликовой лебедь, утка-кликуша (для приманки сородичей), и кликуша-одержимый, и кликун-загонщик на охоте. Овлур сообщает, что в плену Игорю не зачерстветь от одиночества, не стать изгоем, что погони не будет и он не приманка (Овлур обо всём договорился). Очевидно, что ошибка возникла из-за последующего контекста, глаголов звукового действия. А вот как технически ошибка состоялась: не быть кликуну – кликъну – клъкну – кликну.

Следующий случай тоже не требует никакого дополнительного контекста и специальных знаний. «Не тако ли, рече, река Стугна худу струю имея, пожръши чужи ручьи, и стругы рострена к усту Уношу Князю Ростиславу затвори Днепрь темне березе. Плачется мати Ростиславя по уноши Князи Ростиславе». В этом отрезке два основных затруднения «стругы рострена к усту» (то ли расширилась струями к устью, то ли заилилась в том числе из-за погибших стругов) и неясность с Днепром (то ли Ростислав утонул в Стугне, не вернувшись на Днепр, где плачет по нем его мать; то ли он утонул «во дне при» темных берегах, т.е. в омуте, а значит Днепра нет вовсе[29]). Очевидно, что в этих случаях проблематична прежде всего разбивка по предложениям. Хотя грамматика в этом отрезке совершенно ясна. Река Стугна, ... имея, ... пожръши... и ... рострена, ... затвори. Это явно одно предложение с основой «Стугна затворила», т.е. закрыла в своих водах, заперла в темноте-темнице иного мира. Все остальные действия добавочные, из которых не вполне ясно лишь «стругы-стругами рострена к усту-устью». Понятно само собой, что к устью любая речка становится шире и полноводней. Но почему именно стругами речка стала иной в этой полноводности? Очевидно, стала годной для судоходства, тропой для стругов. В слове рострена корень, конечно, тр, тор – стругами расторена: струги, хоть и цепляются за дно, но постепенно разбивают, расширяют, торят русло, почти как нынешние земснаряды. Общий смысл вполне строен: такая невзрачная речка, по которой лишь в устье едва-едва проходят струги, тем не менее чудесным образом заперла в заточение смерти князя. Смысл с заточением очень важен в контексте. Эти слова (о судьбе Ростислава) говорит ведь Игорь (и автор) Донцу, в их споре о величии свободного человека и заключающей природы. Игорь признает силу слепого случая только в отношении юноши, еще не зрелого и не настолько связанного с Родиной-природой человека.

Но тем показательней продолжение мысли. «Днепрь темне березе. Плачется мати Ростиславя...» Против того, что это одно предложение, выступает прежде всего несогласованность конструкции. По контексту ясно, что субъектом действия является мать. Плачет она. А раз рядом стоят слова со значением локализации, уточнения места, то потому-то и предлагается правка: мать плачет на берегу Днепра (хотя и не понятно, почему именно там, и почему «уноша» утонул не в Днепре, а в какой-то Стугне и т.д.). Все эти несуразицы легко было избежать, если бы верно была понята фактическая грамматическая основа. Сказано ведь мать не плачет, а плачется, т.е. жалуется кому-то. Тут ясно, что Днепру. Но почему же неподходящий падеж? Да потому, что женщина не плачется мужчине, но только женщине-богине, ДнЕпре. В этом случае «темне березе» тоже правильная падежная форма – В. п. мн. ч.[30] – Днепре тёмных берегов (перевод вынужденно в Р.п.). Мать сетует, жалуется богине неких темных берегов, затворившей её сына не мощью реки, что, кажется, было бы естественно и справедливо, а худой струёй. Мать жалуется на судьбу, плачется Дне-пре, Дну-пря, донной-потусторонней пряхе, богине судьбы. Тут тот же прием, что и с Путивлем, именем-эпитетом Солнца, к которому ранее обращалась Ярославна.

И напоследок ещё одно тёмное место, в котором прежние цитаты источника переплелись самым причудливым образом. Прежде всего использован стих 20 «им Боян пел и тек на», в котором Боян как субъект действия и пел, и тёк на кого-то. В «Слове», однако, все непонятно преображено. «Рек Боян и ходы на Святъславля». Т.е. буквально и в согласии с источником: «сказал Боян и сходил на Святославля». Думается, будь здесь имя, например, Кобяк, так бы эта фраза и переводилась. А так смущает, что Боян шел походом на Святослава, а в продолжение фразы – еще и на Ярослава и Олега. Конечно, это бессмысленно. Поэтому обычно производят жестокую грамматическую правку: единственное число сказуемого – в множественное, имя нарицательное – в имя поэта, В. п. ед. ч. – в И. п. мн. ч. и т.д. «Рек Боян и ходы на Святъславля пестворца стараго времени Ярославля Ольгова Коганя хоти: тяжко ти головы, кроме плечю; зло ти телу, кроме головы». Лихачев: «Сказали Боян и Ходына, Святославовы песнотворцы старого времени Ярослава, Олега-князя любимцы: тяжко голове без плеч, беда телу без головы».

И в таком, правленом переводе не так уж много смысла. Он совсем не стыкуется с теми суждениями по поводу Святослава, Ярослава и Олега, которые обнаружены выше. Прежде всего заметим, что в этом предложении употребляются не имена князей, а отымённые прилагательные. Все другие слова уже рассматривались, за исключением «ходы на». Очевидно, что это одно слово, существительное, судя по флексии, либо в Р. п. ед. ч., либо В. п. двойственного. По Далю, «ходун – человек..., лёгкий на ногу», «ходины – беготня, ходьба или хлопоты по делу». Кроме того, из составленного смысла слова «ходынь» следует и значение «похода» Святослава, о чём в «Слове» и говорилось дважды (не поэтому ли ходына в двойственном числе?). Т.е. автор говорит, конечно, не о каком-то субъекте по имени Ходын, а о ходынах, походах Святославовых, по крайней мере – о ходунах двух его полков. Задача грамматической согласовки оставшегося предложения не так уж сложна: «Зарёк Боян и (два) ходына Святославова, (и) песе-творцев (боречей) старого времени Ярославова, Олеговы ханские прихоти». Причем, судя по окончаниям «пестворца» и «Олегова», и эти предметы, как и «ходына», даны в двойственном числе. Грамматические формы поддерживаются данными текста. Я уже упоминал о полках Святослава. Но о произволе Олега тоже сказано дважды (о его полчениях вообще и об обиде Бориса Олегом). Разве что второе упоминание о борече не воспринимается как факт, поскольку я не приводил реконструкцию именно этой части «Слова» по Бояньему тексту. Что ж, я полагаю, речь идет о стихе 32 «оувąы крмили мą тормы поили м – который кормил и меня торкы пёсие». Очевидно, что пёсья торока (может, мешок из собачьей шкуры-меха?) и послужила для образования слова песетворец – песеторечьц – песеторочец – пенясьторочец. А пестворец – это тот, кто имеет сумку для денег и творит эти пенязи из ничего, просто совершая поборы[31].

В очередной раз мы видим, что автор заимствует не только отдельные слова у Бояна, но и строит свои мысли в диалогическом контакте с ним. Наконец, после этого резюме о князьях по своему сюжету, автор еще и впрямую цитирует известное, вещее место из Бояна, разумеется, опять в своем переложении. Оборот у него получился весьма двусмысленный. «Тяжко-то и голове, кроме плеч, зло-то и телу, кроме головы». Обычно переводят более прямолинейно. Скорее всего из-за грамматической однородности слов «кроме» и «без» (в значениях «без», «вне», «опричь») из следующего предложения («Русской земле без Игоря»). Конечно, эту игру слов нужно учитывать: помимо значения, показанного мною, нужно помнить и более очевидное «тяжко голове без плеч и т.д.».

Тем не менее, куда важнее другая игра слов, объясняющая, почему автор не употребил именно эту, более простую конструкцию. Всё дело в том, что слово кроме можно воспринимать как форму косвенного падежа слова кром, кромь. По Далю, его значения (либо диалектные, либо устаревшие) таковы: закром, кремль, сума, кромка, опричник. Вот и получается: «тяжко голове, кремлю плеч» или «опричнику плеч». Эти производные смыслы не только создают дополнительную поэтическую глубину, но и логично завершают начатую с первых слов тему личностного, опричного произвола как причины усобицы, являющейся корнем всех остальных несчастий Руси. И отзвучала тема икупления, исхода из боречества в самом конце: «Игорь едет по Боричеву к Святей Богородици Пирогощей» (сейчас в Киеве есть Боричев спуск, переходящий поворотом к храму в Боричев ток; раньше был Боричев взвоз, предположительно южнее, по нынешнему Андреевскому спуску). Пока пестворец-песеторочец будет главным действующим лицом в стране (от деятельных боречей до самодурствующего Всеслава и жадающего Игоря), до тех пор будет тяжко и головам, и плечам, и кремлям, и закромам, и сумам перехожим.

Однако этот тяжелый осуждающий зарок по Бояну тут же удивительным образом в руках автора превращается в трезвый урок, четко выделяющий допустимую, необходимую и желанную самодеятельность, опричность среди всех ее возможных вариантов. К цитате из Бояна тесно примыкает сам по себе грамматически неправильный, явно неполный оборот «Русской земли без Игоря». Смысл его из-за тесной сращенности с цитатой вполне ясен: как голове без тела, как телу без головы, так русской земле без Игоря. Однако этот смысл абсолютно противоречит, как только что показано, контекстуальному значению провозглашенного Бояньего речения, осуждающего в том числе и произвольные действия Игоря.

Видимый алогизм не только этой части, но и вообще всего «Слова о полку» (что за героика, воспевающая поражение!) устраняется другим членением предложений и другой грамматической согласовкой слов. «Зло ти телу, кроме головы Русской земли», т.е. в описанной ситуации зло любому телу, кроме того, которое является головой русской земле. Самодеятельность Игоря хоть и была пагубной, но она была в списке всех опричных забот главной, бескорыстной заботой о русской земле. Таким образом, эта опричность Игоря уже простительна. Но такой ход мысли – только полдела.

Есть же и продолжение фразы. «Без Игоря солнце светится на небесе – Игорь князь в Русской земли». Из-за поражения, из-за неудачи Игорь не был обожествлен, не получил излишнего величия, тем самым закрепляя дурной, опричный способ добывания, притрепания славы как эталон и лучший образец. Он не стал красным солнышком власти, перестал быть одним-единственным «светом светлым» не только в глазах соратников, но и в своих собственных. Благодаря этому он стал реальной надеждой русской земли, обретя после поражения и плена необходимую трезвость, ясное сознание своей включенности в мир русской земли, готовность к общему делу на более твердом основании. Таким образом, полк Игорев – это духовная метаморфоза личности вместе с ее народом, превращение человека (здесь Игоря) из духовного бореча, искушающего высшую веру, желающего купить её за какой-то пенязь донской воды, в реального борца за русскую землю и христианскую веру.

Во всех случаях толкования «темных мест», повторюсь, всегда нужно исходить из того положения, что автор умнее, нежели мы. Темно нам, а не ему. Ему было виднее, что грамотно, а что неграмотно, что правильно, а что ошибочно. Если даже ошибки последующих веков и накопились, то они легли на верную основу, может, как-то ее искажая, но никак не отменяя вообще. Если мы не будем исходить из этого допущения, то мы заведомо будем отрицать подлинность самого текста. Ведь ошибок и темных мест, даже упомянутых мною, очень много[32]. Освещать любое темное место надо изнутри самого произведения, следуя его логике, стилю и риторическому строю. Если навязать другие структурные принципы, очень легко можно прийти к другим выводам. Так, А.А. Зимин, проделав колоссальную аналитическую работу, делает вывод: «"Слово о полку Игореве" было написано в конце ХVIII в. и представляет собою не подделку, а оригинальное литературное произведение на древнерусские темы» («Слово о полку Игореве». СПб., 2006, с. 429).

Любопытно, что этот вывод основывается не только на обнаружении иновременных языковых элементов (вроде того, что, по данным технологии, булатной стали, «харалугов», до ХIV в. на Руси не было и быть не могло). Кроме того, Зимин, считая общепринятые переводы темных мест правильными, истолковывает их как сознательные «затемнения текста» поздним автором или как его ученические ошибки в древнерусском. Зимин, например, считает ошибочным употребление слова «усобица» (т.е., по его мнению, «борьба князей с погаными») и «жирный» (т.е. «богатый», хотя бы в обороте «печаль жирна тече»). Всё верно. При таком переводе оборотов они кажутся ошибками. Но зачем обвинять в ошибке автора, когда гораздо проще усомниться в своем переводе? Или в другом случае Зимин, понимая «обаполы сего времени» как две стороны от настоящего, т.е. прошлое и будущее, находит что такое абстрактное применение оборота невозможно в ХII в., когда слово «обаполы» «всегда употреблялось только с конкретным предметом» (указ. соч., с. 280). Но на самом деле тут ошибается опять сам истолкователь: речь идет не о временнЫх полюсах-берегах (что стало гораздо более поздним приращением во внутреннюю форму), а о конкретной пространственной ориентировке в сей момент, т.е. о праве-леве, о востоке-западе и т.п. Наконец, еще одна категория «ошибок», обнаруженных Зиминым, – это своеобразные, неоднократно рассмотренные мною речевые обороты, восходящие к перифразам. Так, явной «несуразицей» Зимин считает выражение «Погрузи жир во дне Каялы». Конечно, с точки зрения здравого смысла и грамматических правил погрузить жир во дне невозможно. Однако нужно помнить и о ближайшем контексте: «во дне реки Каялы... русского злата насыпаша» – во дне реки Каялы золота насыпал. Золото во всяком случае тонет в воде. Но кроме того присутствует игра слов: Игорь, вляпавшись во дно реки поругания, там и – тем и – просыпал русское золото. Но ведь и слово «жир» многозначно-описательно: это и богатство, и богатая добыча, и жирная дичь, и жизнь-раздолье. И все это – кануло в Лету, в реку Каялу. Вместо того чтобы испить в Дону, Игорь погрузился во Дно. Само собой разумеется, все это не лингвистические, а поэтические толкования. Если они и кажутся нам не характерными, слишком тонкими для ХII в., то это лишь из-за нашего дремучего снобизма потомков: раз мы после, значит мы умнее. Однако только органичность текста является, по существу, единственно возможным доказательством его подлинности.

Казалось бы, я напрасно вообще останавливаюсь на аргументах Зимина, поскольку они исчерпывающе опровергнуты Зализняком, сформулировавшим, более того, основной принцип самой возможности наших ошибок. Все они базируются на неверной интерпретации оригинала, прежде всего лингвистической (Указ. соч., с. 171). Кстати, всем желающим толковать о «Слове» стоит сначала прочитать книгу Зализняка, чтобы понять реальный объем трудности и вытекающие из него требования к конкретным лингвистическим знаниям, которыми Зимин как раз не располагал. Однако я обратился к рассмотрению этих случаев лишь для того, чтобы показать, что и чисто лингвистическая, причем грамотная, интерпретация может быть неверной. Нигде и никогда не существует языка самого по себе, как идеальной схемы и организма, которые можно представить в виде некой исчерпывающей системы правил. Говоря вообще, язык – это система речевых возможностей, так или иначе представляемая, воображаемая носителем языка, которую этот носитель реализует в каком-то своем тексте в соответствии не только со своими личными представлениями о языке, но и по логике создаваемого текста. Последним аргументом в пользу понимания какого-то поэтического текста может быть только аргумент его поэтического строя. Любой языковой элемент встроен в конкретную поэтическую фигуру и может быть понят правильно только в этом конкретном контексте. Разумеется, верные толкования возможны лишь при точном сопоставлении данных и лингвистики, и поэтики. Я ни в коем случае не претендую на такую точность, поскольку не обладаю необходимыми познаниями в древнерусском языке.

 

---

Книга по этой теме, добавленная для продажи:  "Отье чтение Бояново. О славянских словесных древностях, шифре истории и ключе письменности. 2007-2008, 350 с."