Не лепо ли ны бяшеть, братие,

начяти старыми словесы трудных повестий

о пълку Игореве, Игоря Святъславлича!

Начати же ся тъй песни по былинам сего времени,

а не по замышлению Бояню.

Боян бо вещий, аще кому хотяше песнь творити,

то растекашется мыслию по древу,

серым вълком по земли,

шизым орлом под облакы.

Помняшеть боречь първых времен усобице:

тогда пущашеть I (десять)

соколовь на стадо лебедей,

которыи дотечаше, та преди песь пояше

старому Ярославу, храброму Мстиславу,

иже зареза Редедю пред пълкы Касожъскыми,

красному Романови Святъславличю.

Боян же, братие,

не 10 соколовь на стадо лебедей пущаше,

нъ своя вещиа пръсты

на живая струны въскладаше;

они же сами Князем славу рокотаху.

   Почнем же, братие, повесть сию

от стараго Владимера до нынешняго Игоря;

иже истягну умь крепостию своею,

и поостри сердца своего мужеством,

наплънився ратнаго духа,

наведе своя храбрыя плъкы

на землю Половецькую за землю Руськую.

   Тогда Игорь възре на светлое солнце

и виде от него тьмою вся своя воя прикрыты,

и рече Игорь к дружине своей: братие и дружино!

Луцеж бы потяту быти, неже полонену быти:

а всядем, братие, на свои бръзыя комони

да позрим синего Дону.

Спала Князю умь похоти,

и жалость ему знамение заступи,

искусити Дону великаго.

Хощу бо, рече, копие приломити

конець поля Половецкаго;

с вами, Русици, хощу главу свою приложити,

а любо испити шеломомь Дону.

   О Бояне, соловию стараго времени!

абы ты сиа плъкы ущекотал,

скача славию по мыслену древу,

летая умом под облакы,

свивая славы оба полы сего времени,

рища в тропу Трояню чрес поля на горы.

Пети было песь Игореви того внуку:

Не буря соколы занесе чрес поля широкая;

галици стады бежить к Дону великому;

чили въспети было вещей

Бояне, Велесовь внуче:

Комони ржуть за Сулою;

звенить слава в Кыеве;

трубы трубять в Нове-граде;

стоять стязи в Путивле;

   Игорь ждет мила брата Всеволода.

И рече ему Буй Тур Всеволод:

один брат, один свет светлый ты Игорю,

оба есве Святъславличя;

седлай, брате, свои бръзыи комони,

а мои ти готови, оседлани у Курьска на переди;

а мои ти Куряни сведоми к мети,

под трубами повити, под шеломы възлелеяны,

конець копия въскръмлени,

пути имь ведоми, яругы им знаеми,

луци у них напряжени, тули отворени,

сабли изъострени,

сами скачють акы серыи влъци в поле,

ищучи себе чти, а Князю славе.

  Тогда въступи Игорь Князь в злат стремень

и поеха по чистому полю.

Солнце ему тъмою путь заступаше;

нощь стонущи ему грозою птичь убуди;

свист зверин в стазби

див кличет връху древа,

велит послушати земли незнаеме,

влъзе, и по морию, и по Сулию,

и Сурожу, и Корсуню,

и тебе Тьмутораканьскый блъван.

А Половци неготовами дорогами

побегоша к Дону Великому;

крычат телегы полунощы,

рци лебеди роспущени.

Игорь к Дону вои ведет;

уже бо беды его пасет птиць подобию;

влъци грозу въсрожат, по яругам;

орли клектом на кости звери зовут,

лисици брешут на чръленыя щиты.

О руская земле! уже за Шеломянем еси.

   Длъго ночь мркнет,

заря свет запала, мъгла поля покрыла,

щекот славий успе, говор галичь убуди.

Русичи великая поля

чрьлеными щиты прегородиша,

ищучи себе чти, а Князю славы.

   С зарания в пятк

потопташа поганыя плъкы Половецкыя;

и рассушясь стрелами по полю,

помчаша красныи девкы Половецкыя,

а с ними злато и паволокы и драгыя оксамиты;

орьтъмами и япончицами, и кожухы

начашя мосты мостити по болотом

и грязивым местом,

и всякыми узорочьи Половецкьши.

Чрьлен стяг, бела хорюговь, чрьлена чолка,

сребрено стружие храброму Святьславличю.

Дремлет в поле Ольгово хороброе гнездо;

далече залетело.

Не было н обиде порождено, ни соколу, ни кречету,

ни тебе чръный ворон, поганый Половчине.

Гзак бежит серым влъком;

Кончак ему след править к Дону великому.

   Другаго дни велми рано

кровавыя зори свет поведают;

чръныя тучя съ моря идут,

хотять прикрыти 4 солнца:

а в них трепещуть синии млънии,

быти грому великому,

итти дождю стрелами с Дону великаго;

ту ся копием приламати,

ту ся саблям потручяти о шеломы Половецкыя,

на реце на Каяле, у Дону великаго.

О Руская земле! уже не шеломянем еси.

Се ветри, Стрибожи внуци, веют съморя стрелами

на храбрыи плъкы Игоревы!

Земля тутнет, рекы мутно текуть;

пороси поля прикрывают;

Стязи глаголют: половци идуть

от Дона, и от моря, и от всех стран.

Рускыя плъкы оступиша.

Дети бесови кликом поля прегородиша,

а храбрии Русици преградиша чрълеными щиты.

    Яр туре Всеволоде! стоиши на борони,

прыщеши на вои стрелами,

гремлеши о шеломы мечи харалужными.

Камо Тур поскочяше,

своим златым шеломом посвечивая,

тамо лежат поганыя головы Половецкыя;

поскепаны саблями калеными шеломы Оварьскыя

от тебе Яр Тур Всеволоде.

Кая раны дорога, братие,

забыв чти и живота, и града Чрънигова,

отня злата стола,

и своя милыя хоти красныя Глебовны

свычая и обычая

    Были вечи Трояни, минула лета Ярославля;

были плъцы Олговы, Ольга Святьславличя.

Тъй бо Олег мечем крамолу коваше,

и стрелы по земли сеяше.

Ступает в злат стремень в граде Тьмуторокане.

Тоже звон слыша давный великый Ярославь:

а <сын Всеволожь> Владимир по вся утра

уши закладаше в Чернигове;

Бориса же Вячеславлича слава на суд приведе,

и на канину зелену паполому постла,

за обиду Олгову храбра и млада Князя.

С тояже Каялы Святоплъкь повеле я отца своего

междю Угорьскими иноходьцы

ко Святей Софии к Киеву.

Тогда при Олзе Гориславличи

сеяшется и растяшеть усобицами;

погибашеть жизнь Даждь-Божа внука,

в Княжих крамолах веци человекомь скратишась.

Тогда по Руской земли ретко ратаеве кикахуть:

нъ часто врани граяхуть, трупиа себе деляче;

а галици свою речь говоряхуть,

хотять полетети на уедие.

    То было в ты рати, и в ты плъкы;

а сице и рати не слышано:

с зараниа до вечера, с вечера до света

летят стрелы каленыя; гримлют сабли о шеломы;

трещат копиа харалужныя,

в поле незнаеме среди земли Половецкыи.

Чръна земля под копыты,

костьми была посеяна, а кровию польяна,

тугою взыдоша по Руской земли.

Что ми шумить, что ми звенить

давечя рано пред зорями?

Игорь плъкы заворочает;

жаль бо ему мила брата Всеволода.

Бишася день, бишася другый:

третьяго дни к полуднию падоша стязи Игоревы.

Ту ся брата разлучиста на брезе быстрой Каялы.

Ту кроваваго вина недоста;

ту пир докончаша храбрии Русичи;

сваты попоиша, а сами полегоша за землю Рускую.

   Ничить трава жалощами,

а древо стугою к земли преклонилось.

Уже бо, братие, не веселая година въстала,

уже пустыни силу прикрыла.

Въстала обида в силах Дажь-Божа внука.

Вступила девою на землю Трояню;

въсплескала лебедиными крылы на синем море

у Дону плещучи, упуди жирня времена.

Усобица Князем на поганыя погыбе,

рекоста бо брат брату: се мое, а то моеже;

и начяша Князи про малое, се великое млъвити,

а сами на себе крамолу ковати:

а погании с всех стран прихождаху

с победами на землю Рускую.

    О! далече зайде сокол, птиць бья к морю:

а Игорева храбраго плъку не кресити.

За ним кликну Карна и Жля,

по скочи по Руской земли,

смагу мычючи в пламяне розе.

Жены Руския въсплакашась аркучи:

уже нам своих милых лад ни мыслию смыслити,

ни думою сдумати, ни очима съглядати,

а злата и сребра ни мало того потрепати.

А въстона бо, братие,

Киев тугою, а Чернигов напастьми;

тоска разлияся по Руской земли;

печаль жирна тече средь земли Рускый;

а Князи сами на себе крамолу коваху;

а погании сами

победами нарищуше на Рускую землю,

емляху дань по беле от двора.

Тии бо два храбрая Святъславлича,

Игорь и Всеволод уже лжу убуди,

которую то бяше успил отец их

Святъславь грозный Великый Киевскый.

Грозою бяшеть притрепетал

своими сильными плъкы и харалужными мечи;

наступи на землю Половецкую;

притопта хлъми и яругы;

взмути реки и озеры;

иссуши потоки и болота,

а поганаго Кобяка из луку моря

от железных великих плъков Половецких,

яко вихр выторже:

и падеся Кобяк в граде Киеве,

в гриднице Святъславли.

Ту Немци и Венедици, ту Греци и Морава

поют славу Святъславлю, кають Князя Игоря,

иже погрузи жир во дне Каялы

рекы Половецкия,

Рускаго злата насыпаша

Ту Игорь Князь выседе из седла злата,

а в седло Кощиево;

уныша бо градом забралы, а веселие пониче.

   А Святъславь мутен сон виде: в Киеве на горах

си ночь с вечера одевахъте мя, рече,

чръною паполомою, на кроваты тисове.

Чръпахуть ми синее вино

с трудомь смешено;

сыпахутьми тъщими тулы поганых тльковин

великый женчюгь на лоно,

и негуют мя;

уже дьскы без кнеса вмоем тереме златовръсем.

Всю нощь с вечера бо

суви врани възграяху,

у Плесньска на болони беша дебрь Кисаню,

и несош<ася> к синему морю.

   И ркоша бояре Князю:

уже Княже туга умь полонила;

се бо два сокола слетеста с отня стола злата,

поискати града Тьмутороканя,

а любо испити шеломомь Дону.

Уже соколома крильца припешали

поганых саблями,

а самаю опустоша в путины железны.

Темно бо бе в 3 день: два солнца померкоста,

оба багряная стлъпа погасоста,

и с ним молодая месяца, Олег и Святъслав

тъмою ся поволокоста <и в море погрузиста

и великое буйство подасть Хинови>.

   На реце на Каяле тьма свет покрыла:

по Руской земли прострошася Половци,

аки пардуже гнездо.

Уже снесеся хула на хвалу;

уже тресну нужда на волю;

уже връжеса див на землю.

Се бо Готския красныя девы

въспеша на брезе синему морю.

Звоня Рускым златом, поют время Бусово,

лелеют месть Шароканю.

А мы уже дружина жадни веселия.

   Тогда Великий Святслав изрони злато слово

слезами смешено, и рече:

о моя сыновчя Игорю и Всеволоде!

Рано еста начала Половецкую землю

мечи цвелити, а себе славы искати.

Нъ нечестно одоле<с>те:

нечестно бо кровь поганую пролиясте.

Ваю храбрая сердца в жестоцем харалузе скована,

а в буести закалена.

Се ли створисте моей сребреней седине!

А уже не вижду власти сильнаго, и богатаго

и многовои брата моего Ярослава

с Черниговьскими былями, с Могуты

и с Татраны и с Шельбиры, и с Топчакы,

и с Ревугы, и с Ольберы.

Тии бо бес щитовь с засапожникы

кликом плъкы побеждают,

звонячи в прадеднюю славу.

Нъ рекосте му жа имеся сами,

преднюю славу сами похитим,

а заднюю ся сами поделим.

А чи диво ся братие стару помолодити?

Коли сокол в мытех бывает,

высоко птиц възбивает;

не даст гнезда своего в обиду.

Нъ се зло Княже ми не пособие;

на ниче ся годины обратиша.

Се у Рим

кричат под саблями Половецкыми,

а Володимир под ранами.

Туга и тоска сыну Глебову.

   Великый Княже Всеволоде!

не мыслию ти прелетети издалеча,

отня злата стола поблюсти?

Ты бо можеши Волгу веслы раскропити,

а Дон шеломы выльяти.

Аже бы ты был,

то была бы Чага по ногате,

а Кащей по резане.

Ты бо можеши посуху

живыми шереширы стреляти

удалыми сыны Глебовы.

   Ты буй Рюриче и Давыде,

не ваю ли злачеными шеломы по крови плаваша?

Не ваю ли храбрая дружина рыкают акы тури,

ранены саблями калеными, на поле незнаеме?

Вступита Господина в злата стремень

за обиду сего времени, за землю Рускую,

за раны Игоревы, буего Святславлича!

    Галичкы Осмомысле Ярославе

высоко седиши на своем златокованнем столе.

Подпер горы Угорскыи

своими железными плъки,

заступив Королеви путь, затвори в Дунаю ворота,

меча времены чрез облаки, суды рядя до Дуная.

Грозы твоя по землям текут; отворяеши Киеву врата;

стреляеши с отня злата стола

Салтани за землями.

Стреляй Господине Кончака, поганого Кощея

за землю Рускую, за раны Игоревы

буего Святславлича.

   А ты буй Романе и Мстиславе

храбрая мысль носит вас ум на дело.

Высоко плаваеши на дело в буести,

яко сокол на ветрех ширяяся,

хотя птицю в буйстве одолети.

Суть бо у ваю железныи папорзи

под шеломы латинскими.

Теми тресну земля,

и многи страны,

Хинова, Литва, Ятвязи, Деремела,

и Половци сулици своя повръгоща,

а главы своя поклониша

под тыи мечи харалужныи.

Нъ уже Княже Игорю, утрпе солнцю свет,

а древо не бологом листвие срони:

по Рси и по Сули гради поделиша;

а Игорева храбраго плъку не кресити.

Дон ти Княже кличет, и зоветь Князи на победу.

   Олговичи храбрыи Князи

доспели на брань.

Инъгварь и Всеволод, и вси три Мстиславичи,

не худа гнезда шестокрилци,

непобедными жребии собе власти расхытисте?

Кое ваши златыи шеломы

и сулицы Ляцкии и щиты!

Загородите полю ворота

своими острыми стрелами

за землю Русскую, за раны Игоревы

буего Святъславлича.

Уже бо Сула не течет сребреными струями

к граду Переяславлю,

и Двина болотом течет оным грозным Полочаном

под кликом поганых.

Един же Изяслав сын Васильков

позвони своими острыми мечи

о шеломы Литовския;

притрепа славу деду своему Всеславу,

а сам под чрълеными щиты на кроваве траве

притрепан Литовскыми мечи.

И схо тию на кровать, и рек:

дружину твою, Княже, птиць крилы приоде,

а звери кровь полизаша.

Не бысь ту брата Брячяслава,

ни другаго Всеволода;

един же изрони жемчюжну душу

из храбра тела, чрес злато ожерелие.

Унылы голоси, пониче веселие.

Трубы трубят Городеньскии.

    Ярославе и вси внуце Всеслави

уже понизить стязи свои,

вонзить свои мечи вережени;

уже бо выскочисте из дедней славе.

Вы бо своими крамолами начясте наводити поганыя

на землю Рускую, на жизнь Всеславлю.

Которое бо беше насилие от земли Половецкыи!

    На седьмом веце Трояни връже

Всеслав жребий о девицю себе любу.

Тъй клюками подпръся окони,

и скочи к граду Кыеву,

и дотчеся стружием злата стола Киевскаго.

Скочи от них лютым зверем в плъночи

из Бела-града,

обесися сине мьгле, утръже воззни стрикусы

оттвори врата Нову-граду,

разшибе славу Ярославу,

скочи влъком до Немиги с Дудуток.

На Немизе снопы стелют головами,

молотят чепи харалужными,

на тоце живот кладут,

веют душу от тела.

Немизе кровави брезе

не бологом бяхуть посеяни,

посеяни костьми Руских сынов.

Всеслав Князь людем судяше,

Князем грады рядяше,

а сам в ночь влъком рыскаше;

из Кыева дорискаше, до Кур Тмутороканя;

великому хръсови влъком путь прерыскаше.

Тому в Полотске позвониша заутренюю рано

у Святыя Софеи в колоколы:

а он в Кыеве звон слыша.

    Аще и веща душа в друзе теле,

нъ часто беды страдаше.

Тому вещей Боян

и пръвое припевку смысленый рече:

ни хытру, ни горазду, ни птицю горазду,

суда Божиа не минути!

   О! стонати Руской земли,

помянувше пръвую годину, и пръвых Князей.

Того стараго Владимира

не льзе бе пригвоздите к горам Киевским:

с его бо ныне сташа стязи Рюриковы,

а друзии Давидовы;

нъ рози нося им хоботы пашут,

копиа поют на Дунаи.

   Ярославнын глас слышит:

зегзицею незнаемь, рано кычеть:

полечю, рече, зегзицею по Дунаеви;

омочю бебрян рукав в Каяле реце,

утру Князю кровавыя его раны

на жестоцем его теле.

Ярославна рано плачет в Путивле

на забрале, аркучи: о ветре! ветрило!

чему Господине насильно вееши?

Чему мычеши Хиновьскыя стрелкы

на своею нетрудною крилцю на моея лады вои?

Мало ли ти бяшеть гор<е> под облакы веяти,

лелеючи корабли на сине море?

Чему Господине мое веселие по ковылию развея?

Ярославна рано плачет Путивлю городу

на забороле, аркучи: о Днепре словутицю

пробил еси каменныя горы

сквозе землю Половецкую.

Ты лелеял еси на себе Святославли носады

до плъку Кобякова:

възлелей господине мою ладу к мне,

а бых не слала к нему слез на море рано.

Ярославна рано плачет к Путивле

на забрале, аркучи: светлое и тресветлое слънце!

всем тепло и красно еси:

чему господине простре горячюю свою лучю

на ладе вои?

в поле безводне жаждею имь лучи съпряже,

тугою им тули затче.

   Прысну море полунощи; идут сморци мьглами;

Игореви Князю Бог путь кажет

из земли Половецкой на землю Рускую

к отню злату столу.

Погасоша вечеру зари:

Игорь спит, Игорь бдит,

Игорь мыслию поля мерит

от великаго Дону до малаго Донца.

Комонь в полуночи. Овлур свисну за рекою;

велить Князю разумети.

Князю Игорю не быть кликну

стукну земля; въшуме трава.

Вежи ся Половецкии подвизашася;

а Игорь Князь поскочи горностаем к тростию,

и белым гоголем на воду;

въвръжеся на бръз комонь,

и скочи с него босым влъком,

и потече к лугу Донца,

и полете соколом под мьглами

избивая гуси и лебеди, завтроку, и обеду и ужине.

Коли Игорь соколом полете,

тогда В л у р влъком потече,

труся собою студеную росу;

претръгоста бо своя бръзая комони.

   Донец рече: Княже Игорю,

не мало ти величия, а Кончаку нелюбия,

а Руской земли веселиа.

Игорь рече, о Донче!

не мало ти величия? лелеявшу Князя на влънах,

стлавшу ему зелену траву

на своих сребреных брезех,

одевавшу его теплыми мъглами

под сению зелену древу;

стрежаше е гоголем на воде, чайцами на струях,

Чрьнядьми на ветрех.

Не тако ли, рече, река Стугна

худу струю имея,

пожръши чужи ручьи, и стругы рострена к усту?

Уношу Князю Ростиславу затвори

Днепрь темне березе.

Плачется мати Ростислав<л>я

по уноши Князи Ростиславе.

Уныша цветы жалобою,

и древо стугою к земли преклонило,

    а не сорокы втроскоташа.

На следу Игореве ездит Гзак с Кончаком.

Тогда врани не граахуть, галици помлъкоша,

сорокы не троскоташа, полозию ползоша только,

дятлове тектом путь к реце кажут,

соловии веселыми песьми свет поведают.

Млъвит Гзак Кончакови:

аже сокол к гнезду летит,

соколича ростреляеве

своими злачеными стрелами.

Рече Кончак ко Гзе: аже сокол к гнезду летит,

а ве соколца опутаеве красною девицею.

И рече Гзак к Кончакови:

аще его опутаеве красною девицею

ни нама будет сокольца, ни нама красны девице,

то почнут наю птици бити в поле Половецком.

    Рек Боян и ходына Святъславля

пестворца стараго времени Ярославля

Ольгова Коганя хоти:

тяжко ти головы, кроме плечю;

зло ти телу, кроме головы: Руской земли

без Игоря. Солнце светится на небесе,

Игорь Князь в Руской земли.

Девици поют на Дунаи.

Вьются голоси чрез море до Киева.

Игорь едет по Боричеву

к Святей Богородици Пирогощей.

Страны ради, гради весели,

певше песнь старым Князем, а по том молодым.

Пети слава Игорю Святъславлича.

Буй туру Всеволоде. Владимиру Игоревичу.

Здрави Князи и дружина,

поборая же за христьяны на поганыя плъки.

Князем слава, а дружине Аминь.

   Не лепо ли нам было б, братие,

начать старыми словЕсами труднЫх повестей

о походе Игоревом, Игоря Святославича?

Начатися же той песне по былинам сего времени,

а не по замышлению Бояньему.

Ибо Боян вещий, если кому хотел песнь творить,

то растекался мыслию по древу,

серым волком по земле,

сизым орлом под облаками.

Помнил бОречь (поборы) первых времен усобицы:

тогда пускал десяток

соколов на стадо лебедей –

который достигал, та прежде (всего) пенсь пояла

старому Ярославу, храброму Мстиславу,

который зарезал Редедю пред полками касожскими,

красному Роману Святославичу.

Боян же, братие,

не десяток соколов на стадо лебедей пускал,

но свои вещие персты

на живые струны воскладывал;

они же сами князьям славу рокотали.

   Начнем же, братие, повесть сию

от старого Владимира до нынешнего Игоря,

который оттянул ум крепостью своею

и поострил сЕрдца своего мужеством;

наполнившись ратного духа,

навел свои храбрые полки

на землю Половецкую за землю Русскую.

   Тогда Игорь воззрел на светлое солнце

и увидел тьмою от него всех своих воинов прикрытых.

И сказал Игорь дружине своей: «Братие и дрУжина!

Лучше ж бы порублену быть, нежели полонёну быть;

А воссядем, братие, на своих борзых коней

да позрим синего Дону».

Вспалил князю ум (две) охоты,

и знамение ему

заступила жадность искусить Дону великого.

«Хочу ибо, – сказал, – копье преломить

(о) конец поля Половецкого:

с вами, русичи, хочу голову свою сложить,

а любо – испить шеломом Дону».

   О Боян, соловей старого времени!

Вот бы ты эти походы отцокотал,

скача славью (мнением) по мысленному древу,

летая умом под облаками,

свивая славы (молвы) обеих сторон сего времени,

рыща в тропу Троянью через поля на горы...

Петь было (бы) пёснь Игоря того внуку:

«Не буря соколов занесла через поля широкие –

(двух) галич(ей) стадами бежит (буря) к Дону великому».

То ли воспеть было вещЕе (более известное),

Боян, Велесов внук:

«Комони ржут за Сулою –

звенит слава в Киеве;

Трубы трубят в Новеграде –

стоят стязи в Путивле!»

   Игорь ждет милого брата Всеволода.

И сказал ему буй тур Всеволод:

«Один брат, один свет светлый – ты, Игорь!

Оба мы – Святославичи!

Седлай, брат, своих борзых коней,

а мои-то готовые оседланы у Курска, впереди.

А мои-то куряне – «сведомы к мети»:

под трубами повиты, под шеломами взлелеяны,

(с) конца копья вскормлены,

пути им ведомы, яруги им знаемы,

луки у них напряжены, колчаны отворены,

сабли изострены;

сами скачут, как серые волки в поле,

ищучи себе чести, а князю славы».

   Тогда вступил Игорь-князь в златой стремень

и поехал по чистому полю.

Солнце ему тьмою путь заступало;

ночь, стонущая ему грОзою, птиц пробудила;

свист звериный в стойбе

дива окликает вверху дерева –

велит послушать земле неведомой:

Волге, и Поморью, и Посулью,

и Сурожу, и Корсуню,

и тебе, Тьмутороканский болван!

А половцы неподготовленными дорогами

побежали к Дону великому:

кричат телеги полуночи,

клича лебедями разогнанными.

Игорь к Дону воинов ведет:

уже бо (один) беды его пасёт птичьему подобию;

волки грОзу всрочивают по оврагам;

орлы клекотом на кости зверей зовут;

лисицы брешут на червленые щиты.

О Русская земля! Уже за шеломом ты!

    Долго ночь меркнет.

Заря свет запалила, мгла поля покрыла.

Цокот словиный уснул, говор галичий пробудился.

Русичи великие поля

червлеными щитами перегородили,

ищучи себе чести, а князю – славы.

   Спозаранок в пятницу

потоптали они поганые полки половецкие

и, раззудясь стрелами по полю,

помчали красных девок половецких,

а с ними золото, и паволоки, и дорогие оксамиты.

Покрывалами, и плащами, и кожухами

стали мосты мостить по болотам

и грязевым местам,

и всякими узорочьями половецкими.

Червлен стяг, белая хоругвь, червлена чёлка,

серебряно древко – храброму Святославичу!

Дремлет в поле Олегово храброе гнездо.

Далече залетело!

Но не было обиде порождено – ни соколу, ни кречету,

ни тебе, черный ворон, поганый половчине!

Гзак бежит серым волком,

Кончак – (бежит) ему след править к Дону великому.

   Другого дня весьма рано

кровавые зори свет поведают.

Черные тучи с моря идут,

хотят прикрыть четыре солнца,

а в них трепещут синие молнии.

Быть грому великому,

идти дождю стрелами с Дону великого!

Тут копьям преломаться,

тут саблям потрущиться о шеломы половецкие

на реке на КАяле у Дону великого!

О Русская земля! Уже тебе шеломом не быть!

Это ветры, Стрибожьи внуки, веют с моря стрелами

на храбрые полки Игоревы.

Земля гУднет, реки мутно текут,

пыли поля прикрывают.

Стяги глаголют: половцы идут

от Дона, и от моря, и со всех сторон.

Русские полки обступили.

Дети бесовы кликом поля перегородили,

а храбрые русичи – преградили червлеными щитами.

   Ярый тур Всеволод! Стоишь на обороне,

прыщешь на воинов стрелами,

гремишь о шлемы мечами булатными!

Куда, тур, поскачешь,

своим златым шлемом посвечивая,

там лежат поганые головы половецкие.

Пощепаны саблями калеными шлемы аварские

тобою, ярый тур Всеволод!

Каял (презрел он) раны (удары), братие,

дорогие забыв свычаи и обычаи:

чести и жизни, и града Чернигова,

отцова злата стола,

и своей милой прихоти, прекрасной Глебовны.

   Были веча Трояньи, минула волеть Ярославова;

были полчения Олеговы, Олега Святославича.

Тот ведь Олег мечом крамолу ковал

и стрелы по земле сеял.

Ступает в злат стремень (аж) в граде Тьмуторокане.

Тот же звон слышал давний великий Ярослав.

А сын Всеволода Владимир каждым утром

уши закладывал в Чернигове.

Бориса же Вячеславича молва на суд привела

и на Канину зеленую плащаницу постлала

за обиду Олегом храброго и молодого князя.

С той же КАялы Святополк повелел яти

отца своего между венгерскими иноходцами

ко святой Софии, к Киеву.

Тогда, при Олеге Гориславиче,

сеялась и росла усобицами,

погибала жизнь Даждьбожа внука;

в княжьих крамолах века человекам сокращались.

Тогда по Русской земле редко пахари кигикали,

но часто вороны граяли, трупы себе делящие,

а галици свою речь говорили,

желая полететь на обжорство.

   То было в те рати и в те походы,

а вот такой рати не слышано!

Спозаранок до вечера, с вечера до света

летят стрелы калёные, гремят сабли о шеломы,

трещат копья булатные

в поле неведомом среди земли Половецкой.

Черна земля под копытами

костьми была посеяна, а кровью полита:

тужиной взошли они по Русской земле.

Что ж мне шумит, что мне звенит

с недавних пор рано перед зорями?

Игорь полки заворачивает,

ибо жаль ему мила брата Всеволода.

Билися день, билися другой;

на третий день к полудню пали стяги Игоревы.

Тут два брата разлучились на бреге быстрой КАялы;

тут кровавого вина недостало;

тут пир докончили храбрые русичи:

сватов попоили, а сами полегли за землю Русскую.

   Никнет трава жалостями,

а дерево с тужиной к земле преклонилось.

Уже ведь, братие, невеселая година встала,

уже пустыня силу прикроила.

Встала обида в силах Дажьбожа внука,

вступила Девою на землю Троянью,

всплескала лебедиными крылами на синем море,

у Дону, плещучи, вспугнула жирные времена.

Усобица князей в поганых посгибала,

ибо сказал брат брату: «Это моё, а то моё же».

И начали князья про малое «это великое» молвить,

а сами на себя крамолу ковать.

А поганые со всех сторон приходили

с победами на землю Русскую.

О, далече зашёл сокол, птичий бий, к морю.

А Игорева храброго полку не кресить!

За ним кликнула Карна,

и Жля проскочила по Русской земле,

смАгу (нагар жира) мыкая в пламени розовом.

Жены русские восплакались, причитая:

«Уже нам своих милых лад ни мыслию смыслить,

ни думою удумать, ни очами выглядеть,

а злата и серебра и меньше того потрепать[1]».

А застонал ведь, братие,

Киев тужиной, а Чернигов напастями.

Тоска разлилась по Русской земле;

печаль жирная потекла средь земли Русской.

А князи сами на себя крамолу ковали,

а поганые сами,

победами нарыскивая на Русскую землю,

взимали дань по белке от двора.

Ибо те два храбрых Святославича,

Игорь и Всеволод, уже ложь пробудили,

которую-то усыпил, было, отец их –

Святослав грозный великий киевский.

Угрозою, было, припугнул,

своими сильными полками и булатными мечами

наступил на землю Половецкую,

притоптал холмы и овраги,

взмутил реки и озера,

иссушил потоки и болота.

А поганого Кобяка из лука моря

от железных великих полков половецких,

как вихрь, выторжнул;

и пал Кобяк в граде Киеве,

в гриднице Святославовой.

Тут немцы и венецианцы, тут греки и моравы

поют славу Святославову, кают князя Игоря,

который погрузил жир на дне КАялы,

реки половецкой –

русского злата насыпал.

Тут Игорь-князь пересел из седла злата

а в седло кОчиево (гОщиево).

Уныли (утихли) ведь городам забрала, а веселие поникло.

    А Святослав мутный сон видел в Киеве на горах.

«Сию ночь с вечера одевали меня, говорит,

черной плащаницей на кровати тисовой (в гробу):

черпали мне синее вино (зауксусенное),

с трутом (натиранием, маслом) смешенное;

сыпали мне пустыми колчанами поганых сутолочан [2]

крупный жемчуг на грудь, —

и нежат (лелеют) меня.

Уже доски без князька в моем тереме златоверхом.

Всю ночь с вечера ведь

сувые (сутолочные) вороны взграивали

у Плесненска на околице, взбесили дебрь Киянью,

и унеслись к синему морю».

И сказали бояре князю:

«Уже, князь, тужина ум полонила;

это ведь два сокола слетели с отчего злата престола

поискать града Тьмутороканя,

а любо испить шеломом Дону.

Уже соколам крыльца припешили (сделали пЕшими)

саблями поганых,

а самих опустили в путины железные.

Темно ведь было в третий день: два солнца померкли,

оба багряные столпа погасли,

и с ними два молодых месяца, Олег и Святослав,

тьмою заволоклись и в море погрузились

и великое буйство преподали хиновам».

   На реке на КАяле тьма свет покрыла –

по Русской земле простерлись половцы,

как гепаржье гнездо.

Уже снеслась хула на хвалу;

уже труснула нужда на волю;

уже низвергся (упал напуском, порчей) див на землю.

Это ведь готские красные девы

воспели на берегу синему морю,

звоня русским златом, – поют время Бусово,

лелеют месть Шароканью:

«А мы уже – дрУжина (двух) желанных веселий».

    Тогда великий Святослав утратил злато слово,

слезами смешав, и сказал:

О мои сынки, Игорь и Всеволод!

Рано вы начали Половецкую землю

мечами дразнить, а себе славы искать.

Но нечестно одолевали,

нечестно ведь кровь поганую проливали.

Ваши храбрые сердца в жестоком булате скованы,

а в воинственности закалены.

То ли сотворили вы моей серебряной седине!

А уже не вижу власти сильного, и богатого,

и со многими войсками брата моего Ярослава –

с черниговскими былями, с могутами,

и с татранами, и с шельбирами, и с топчаками,

и с ревугами, и с ольберами.

Те ведь без щитов, с засапожными ножами

кликом полки побеждают,

звоня в прадедовскую славу.

Но вы сказали: "Мужа (двумя) имеемся сами:

пред нами славу сами похитим,

а сзади себя сами поделим!"

А диво ли, братие, старому помолодиться?

Коли сокол в мытах бывает (в линьках-годах),

высоко птиц побивает:

не даст гнезда своего в обиду.

Но вот зло: князья мне не пособляют.

Вспять годины обратились.

"По сию Рим", –

кричат под саблями половецкими,

а Владимир под ранами.

Тужина и тоска сыну Глебову!

Великий князь Всеволод!

Мыслью-то не перелететь издалека

отчий златой престол поблюсти.

Ты ведь можешь Волгу веслами раскропить,

а Дон шлемами вылить!

Если бы ты был здесь,

то была бы пленница по ногАте,

а кочей – по рЕзани.

Ты ведь можешь по суше (по комковатой шерЕши)

живыми расшерошками (пехотным строем) стрелять

удалыми сынами Глебовыми.

    Ты, буйный Рюрик, и Давыд!

Не вы ли злачёными шлемами по крови плавали?

Не ваши ли храбрые дрУжина рыкают, как туры,

раненные саблями калеными на поле неведомом?

Вступите, господины, в злата стремена

за обиду сего времени, за землю Русскую,

за раны Игоревы, буйного Святославича!

     Галицкий Осмомысл Ярослав!

Высоко сидишь на своем златокованом престоле –

подпер горы Венгерские:

своими железными полками

заступив королю путь – затворив Дунаю ворота,

меча временами через облака – суды рядя до Дуная.

Угрозы твои по землям текут, отворяешь Киеву врата,

стреляешь с отчего златого престола

салтанов за землями.

Стреляй, господин, Кончака, поганого кочея,

за землю Русскую, за раны Игоревы,

буйного Святославича!

   А ты, буйный Роман, и Мстислав!

Храбрая мысль носит вас умом на дело (мысленно).

Высоко плаваешь на дело в воинственности,

как сокол, на ветрах ширяясь,

хотя птицу в буйстве одолеть.

Ибо у вас суть железные узлы (подпруг)

под холмами (заставами) латинскими;

теми (узлами) труснула земля.

И многие стороны:

Хинова, Литва, Ятвяги, Деремела, –

и половцы копья свои повергли,

а головы свои поклонили

под те мечи булатные.

Но уже, князь, Игорю утрепетал солнца свет,

а древо не добром листву сронило.

По Роси и по Суле (вы) города поделили,

а Игорева храброго полку не кресить!

Дон (и) тебя, князь, кличет и зовет (других) князей на победу.

    Ольговичи, храбрые князья,

доспели (дозрели) на брань.

Ингварь и Всеволод, и все три Мстиславича –

не худого гнезда шестокрыльцы!

Беспобедными судьбами свою власть растеряете!

(На) кой ваши златые шлемы,

и копья ляхские, и щиты!

Загородите полю ворота

своими острыми стрелами

за землю Русскую, за раны Игоревы,

буйного Святославича!

Уже ведь Сула не течет серебряными струями

ко граду Переяславлю,

и Двина болотом течет тем грозным полочанам

под кликом поганых.

Один же Изяслав, сын Васильков,

позвонил своими острыми мечами

о шлемы литовские,

притрепал славу деду своему Всеславу,

а сам под червлеными щитами на кровавой траве

потрёпан литовскими мечами.

И сошел тою (травой) на (смертную) кровать, и рек:

«Дружину твою, князь, птичьими крыльями приодели,

а звери кровь полизали».

Не было тут брата Брячислава,

ни другого – Всеволода.

Один же изронил жемчужную душу

из храброго тела через златое ожерелье.

Уныли (утихли) голоса, поникло веселие,

трубы трубят городенские!

   Ярославьи и все внуки Всеславьи!

Уже приспустите стяги свои,

вонзите свои мечи поврежденные (завороженные),

уже ведь выскочили из дедовой славы.

Вы ведь своими крамолами начали наводить поганых

на землю русскую, на жизнь всеславлью,

что ведь (и) бесило насилие от земли Половецкой.

   На седьмом вече Трояньем извержнул (порчей)

Всеслав жребий о (двух) девицах, себе лЮбых.

Теми клюками подпёршись, оконИл (узаконил)

и скочнул к граду Киеву,

и дотычился стручком злата престола киевского.

Скочнул от них лютым зверем в полночи,

из Белограда,

объявившись синей мгле (неузнанным),

утружнил (выспросил), вызнал сводки,

отворил ворота Новгорода, расшиб славу Ярославу,

скочнул волком до Немиги с Дудуток.

На Немизе снопы стелют головами,

молотят цепами булатными,

на току жизнь кладут,

веют душу от тела.

Немизы кровавые берега

не добром были посеяны –

посеяны костьми русских сынов.

Всеслав-князь людям судил,

князьям города рядил,

а сам в ночь волком рыскал:

из Киева(-де) до петухов дорыскивал Тьмутороканя.

Великому Хорсу(-де) волком путь прерыскивал:

тому в Полоцке позвонили заутреннюю рано

у святой Софии в колокола,

а он(-де) в Киеве звон слышал.

    Если и вещая душа в таком (другом, не вещем) теле,

но часто бедами (от беды) страдала.

Тому вещЕе (известнее) Боян и первее (заранее)

припевку, многосмысленный, изрёк:

«Ни хитрецу, ни ловкачу, ни птичьему ловцу

суда божьего не миновать».

   О, стонать Русской земле,

помянувши первую годину и первых князей!

Того старого Владимира нельзя было

пригвоздить (припереть) к горам киевским:

с него ведь ныне стали стяги Рюриковы,

а другие – Давыдовы,

но, розни принося им, охобОтья[3] вспахивают

(от ветра) –  (это) копья поют на Дунае!

   Ярославнин голос слышится,

кукушкой неведомой рано кличет:

«Полечу, – говорит, – кукушкою по Дунаю,

омочу стрельчатый рукав в КАяле-реке,

утру князю кровавые его раны

на жестоком его теле».

Ярославна рано плачет в Путивле,

на забрале и причитая: «О ветер, ветрило!

Почему, господин, с силой веешь?

Почему мечешь хиновские стрелки

на своих нератных крыльцах на моего лады воинов?

Мало ли тебе было вверху под облаками веять,

лелея корабли на синем море?

Почему, господин, мое веселье по ковылю развеял?»

Ярославна рано плачет Путивлю-городу,

на забрале и причитая: «О Днепр Словутич!

Ты пробил каменные горы

сквозь землю Половецкую.

Ты лелеял на себе Святославовы насады (ладьи)

до полка (стана) Кобякова.

взлелей же, господин, мою ладу ко мне,

а (я) бы не слала к нему слез на море рано».

Ярославна рано плачет к Путивле (богу пути великого),

на забрале и причитая: «Светлое и тресветлое Солнце!

Всем тепло и красно ты:

Почему, господине, прострело горячую свою лучу

на воинов лады?

В поле безводном жаждою им луки распрЯжило,

тужиной им колчаны затычнуло?»

   Прыснуло море полуночи, идут смерчи туманами.

Игорю-князю Бог путь кажет

из земли Половецкой на землю Русскую,

к отчему златому столу.

Погасли ввечеру зори.

Игорь спит, Игорь бдит,

Игорь мыслью поля мерит

от великого Дону до малого Донца.

Коня в полночь Овлур свистнул за рекою;

велит князю разуметь:

князю Игорю не быть кликуном.

Стукнула земля, шумнула трава,

вежи половецкие (сами) собой подвигались.

А Игорь-князь проскочил горностаем к тростнику

и белым гоголем на воду.

Взверзился (напал напуском) на борзого коня –

и соскочил с него босым волком (обезноженным).

И потёк к лугу (пойме) Донца,

и полетел соколом под туманами,

избивая гусей и лебедей к завтраку, и обеду, и ужину.

Коли Игорь соколом полетел,

тогда Овлур волком потёк,

труся собою студеную росу:

надорвали ведь своих борзых коней.

   Донец говорит: «Князь Игорь!

Немало тебе величия, а Кончаку нелюбия,

а Русской земле веселия».

Игорь говорит: «О Донец!

Немало тебе величия, лелеявшему князя на волнах,

постилавшему ему зеленую траву

на своих серебряных берегах,

одевавшему его теплыми туманами

под сенью зеленого дерева;

стерегущему его гоголем на воде,

чайками на струях, чернядями на ветрах».

Не такова ли, сказал, река Стугна:

скудную струю имея,

пожрала чужие ручьи и, стругами расторена к устью,

юношу князя Ростислава затворила.

Днепре темных берегов

плачется мать Ростиславова

по юноше князю Ростиславу.

Уныли цветы жалобою,

и древо с тужиной к земле преклонилось.

    А не сороки застрекотали –

на следу Игоря ездит Гзак с Кончаком.

Тогда вОроны не граяли, галицы поумолкали,

сороки не стрекотали, только полозы ползали.

Дятлы токотом путь к реке кажут,

соловьи веселыми песнями свет поведают.

Молвит Гзак Кончаку:

«Если сокол к гнезду летит,

соколича расстреляем

своими злачеными стрелами».

Говорит Кончак Гзаку: «Если сокол к гнезду летит,

авось сокольца опутаем красною девицей».

И сказал Гзак Кончаку:

«Если его опутаем красной девицей,

не будет ни нам сокольца, ни нам красной девицы –

то начнут нас птицы бить в поле Половецком».

   Зарёк Боян и ходыни Святославовы,

песе-творцев (боречей) старого времени Ярославова,

Олеговы ханские прихоти:

«Тяжко-то (и) голове, кроме плеч,

зло-то (и) телу, кроме головы Русской земле».

Без Игоря солнце светится на небе, –

а Игорь-князь в Русской земле;

девицы поют на Дунае, –

вьются голоса через море до Киева.

Игорь едет по Боричеву

к святой Богородице Пирогощей.

Стороны рады, грады веселы.

Певши песнь старым князьям, а потом молодым петь:

«Слава Игорю Святославичу,

буй туру Всеволоду, Владимиру Игоревичу!»

Здравы будьте, князья и дружина,

поборая же за христиан на полки поганых!

Князьям слава, а дружине – Аминь.