2. Сказка счёта

Настоятельно рекомендую, особенно тем, кто считает себя профессиональным филологом, прочитать первую часть «Предкомпаративный отбор счётных слов» – https://inform-ag.ru/publications/210/.

Числительные как выделенная категория языка, как и собственно грамматические числительные, спецслова для обозначения только чисел и ничего больше (двадцать, пятьсот) появляются сравнительно недавно. Слова для простых чисел производны от натуральных слов, обозначающих прежде всего что-то другое, конкретное. Потом по обстоятельствам они переосмыслены в числовых значениях. Таково двойное употребление. Поэтому важнее всего понять начальные числа, возникшие спонтанно из текущих потребностей жизни.

То, что начальная парадигма не богоданна, а производилась в разные эпохи зрелости сознания, ясно ещё и по тому, что для начальных чисел существует несколько вариантов в языке (речь о нормативных словах, ситуативные жаргонизмы заведомо исключаются). 1 может называть не только один и единица, но и раз, един, кол. 2 – два, пара, двойка, двояк. 3 – три, тройка, трояк. Проделаем элементарный словообразовательный анализ значений, чтобы установить существующую ныне значимость слов. Значимость, по Соссюру, – это отношение данной пары означающего и означаемого ко всей системе пар означающих и означаемых (Курс общей лингвистики. Екатеринбург, 1999, с. 115-116 – https://classes.ru/grammar/143.Saussure-linguistique/source/worddocuments/iv1.htm).

Един маркируется как устаревшее слово (из книжного церковнославянского). Слова двойка, двояк, тройка и трояк явно производны по сравнению с два и три. Производительная основа двоj с прибавлением суффикса ак – более древняя деривация (не случайно, мы уже не помним старых нечисловых значений этих слов, а знаем их прежде всего как разговорно-пренебрежительное школярское название оценки), а двоj + к + а – это уже в зоне современного словообразования. Но основа двоj сама производна от дв(а) / дво- / дву-, которое в современном языке не имеет ясного лексического значения, только грамматическое значение соположенности, двоякости, парности. Лексически это же значение выражается словом пара, т.е. координация двух неразрывных элементов, двоица. Пара в значении 2 кажется сильно окрашенным переносом с этого основного значения. Так же и кол кажется для восприятия метафорическим названием цифры, письменного начертания.

А раз очень сложен. Не столько называет конкретный предмет, сколько указывает предметный разряд (что-то похожее на субстантив местоименного значения). По логике, это явный разрядный элемент пары, четы, парной корреляции: раз и пара именно и составляют два элемента четы-пары, но не в математическом значении слов чёт и нечет, а в каком-то неактуальном для современного сознания. Неактуальность усугубляется и стилистической неоднородностью: ныне раз нормативно, а пара как 2 – жаргон. По норме, парой к раз является два, что подтверждает и стандартный циклический счёт парами: раз-два, раз-два (в порядковых – первый-второй, первый-второй). Удивительно, что и ближайшее от раза производное разный по значению скорее антоним: не такой же, как и раз, обильный разом (рясный?), а всегда другой, не повторяющийся. Обычно все производные с суффиксом -н- (мощный, красный, сложный) только детализируют корневое значение. Как грамматический формант слово раз может быть продуктивной приставкой (разлом, рассвет) или фактически корнем (разить). Очевидны грамматические глагольные значения. Кроме того, раз содержит в себе еще и ярко выраженную временную коннотацию, называет некий сегмент времени. В этом контексте, кол явно намекает на точку пространства.

Весь набор коннотаций начальных счётных слов сообщает о длительной истории употребления и многообразии реальности, множественности её образных значений. Каждое слово сейчас употребляется стилистически уместно по ситуации и очевидно, как раз такое стандартное употребление в аналогичных ситуациях и закрепило за ними их коннотации и стилистический окрас. Т.е. ситуация стилевого этнокультурного употребления сохраняет неопределенную череду подобных  исторических ситуаций первичного происхождения и возобновления такого употребления. М.В. Панов: «Слово не производится в речи, а воспроизводится» (О слове как единице речи – http://bookre.org/reader?file=615784&pg=37). И пока набор ситуаций стандартен, можно говорить, что все эти времена восстанавливается одна и та же значимостная система, один и тот же язык усилиями одного и того же народа.

Но при таком наблюдении явных идей этой картины мира ничего, кроме современного нормативно-стилевого смысла, в словах не найти. Нужно обнаружить еще и типовые смыслы. Т.е. понять ключевые слова парадигмы, их логическое соотношение и их текущие мотивации. Часто это именно этимологические значения, естественно, последней стадии воспроизводства слова. Но всегда это очевидное, интуитивно устанавливаемое суммарное значение-впечатление от сомысленных созвучных слов. Это значимость по представлению самих пользователей слов, носителей языка. Поэтому при установлении мотивации, в принципе,  нет разницы между народной этимологией и научной. Хотя, разумеется, чем умнее пользователь, тем более глубокую и подлинную мотивацию он чувствует. Наконец, нужно установить и несовременные этимологии. При этом не имеются в виду остаточные следы каких-то ближайших устаревших коннотаций, как в слове двояк (ещё недавно имевшим значение особого бруса).

Из всех рассмотренных слов именно раз проявляет максимальную смысловую и грамматическую диффузию. Это говорит о его смысловой и формальной первичности. Традиционно раз производят от «праслав. *razъ "удар", связанное чередованием гласных с ре́зать». Однако даже по словообразованию ясно, что глагол разить или существительное раз-удар сложнее. Очевидно, в том числе по упомянутым историческим чередованиям, что слово возникло до выделения нынешних грамматических дистинкций. Поэтому и нагляднее всего соотносимо с набором таких же диффузно-многозначных корней: раж, рыж, руш, рез, розь, рыс, рос, рус.  В пучке значений внутренние и внешние состояния, признаки, действия, предметы.  Уже поэтому раз с точки зрения исторической грамматики является предпочтительным для поиска в нем древних смыслов.

Но кроме логики исторического словообразования, необходимо заметить и логику исторического происхождения чисел как обязательных представлений. Нужно умозрительно понять, как счёт мог возникнуть по логике, а уж потом, как подбирались слова для счёта. Хорошо бы тут привести примеры более конкретной феноменологии числа, чем у Гуссерля. У современных психологов или (феномено)логиков я такого не нахожу. Самое лучшее, что попалось, – Ян Шичжан, который четко выделил стадии становления счёта: неразличение  чисел и предметов, пальцевый счет, групповой счет, изобретение абстрактных чисел (Модель числа как фрагмент русской языковой картины мира. М., 2001). К сожалению, книга мне недоступна, я сужу по пересказам, и не могу откомментировать глубину подхода.

Выработка числовых абстракций связана с последовательным и постепенным абстрагированием от всех признаков, свойств, атрибутов и субстанций предметов. Такое абстрагирование  само прежде должно быть подготовлено появлением предметов для сознания из спутанной непонимаемой совокупности предметного мира. Совершенно очевидно, что какие-то сложные количества не могли быть осознаны раньше, чем простые. 153 не поддается мгновенному охвату одним взглядом в отличие от какого-то одного изолированного предмета или субъекта, 1 или 2. Наглядные числа исторически первичны как раз потому, что порождаются уже самой элементарной способностью различения и объединения предметов. Больше того, чтобы осознать что-то в предмете, необходимо его прежде выделить изо всех предметов как целый отдельный предмет, одно. Это значит, что начало образования первичных чисел совпадает с началом образования различающего, т.е. осознающего, цельно-собранного мышления. Исторически этот момент формирования основания мышления, первого целевого сознания чего-то. И он обязательно предшествует любой другой сознательной, целесообразной деятельности, прежде всего трудовой (поскольку уж она не может осуществляться без сообразования с целью). Отсюда понятен критерий, что те человекообразные существа, у которых находят примитивные каменные орудия труда (а это события, как минимум, около 3 млн. лет назад), уже были людьми с начатками счёта.

При этом нет сомнений по уже наблюдаемой логике числа, что не косные неподвижные предметы были стимулом операций мышления, а, наоборот, сами активные деятели.  Чтобы заметить 1 или 2, мыслящий субъект, как минимум, должен отделять себя от другого, точно по фихтевской феноменологии – я от не-я. Что-то такое есть в слове «один». Это не только по числовому значению 1, количество предметов в единственном экземпляре, но это по коннотациям еще и изолированный ото всех, отдельно расположенный, не подавляющий пространство, но бросающийся в глаза предмет, а если по максимуму – одинокий, выделенный центр активности. Фигурально, без субстантивации словом может обозначаться любой предмет и центр. Тут же сближаются один и кол как точка отчета и центр мира одинакого субъекта. Что-то подобное есть в 1 каждого языка. Но при этом в каждом доминируют какие-то свои нюансы. Например, англ. one – это, по норме самого языка, один, какой-то, кто-то, уникальный, единый; нечто – единица, идея, час, возраст, человек. Сопричастные значения более конкретны и предметны, чем в русском, но несколько удалены от центра и цели активности. А каз. 1 бiр – это дополнительно одинаковый, равный, общий, некий, вместе, однажды, ни разу. Субъект действия и познания и вовсе не унифицирован, множится в различных обликах и персонах, не сконцентрирован в одном акционистском моменте. Вот почему как число бiр – это один, находящийся ближе всего к центру (счёта).

Однако в рус. один, если даже это указка на центр сборки у кола мира, нет собственно  самоназвания активного субъекта, и его неотрывного предполагаемого коррелята, другого, не-я. Зато это есть в раз и два, составляющих активную временную (сиюминутно актуальную) пару. Поэтому счет наличных в сей момент деятелей начинают с себя, с раза (созвучно и сомысленно с аз) продолжают ближайшим по рас-положению в одинаком месте два, и т.д. три, по мере удаления от одного кола отсчёта.

 

Теперь выявленные русские мотивации и связи смыслов нужно собрать в целостный сюжет логически вынужденного порождения и развития счёта, в котором по этой логике на русском языке сами собой кстати сказываются подходящие счётные слова. По сути этой поэтико-логической деятельности, пересказывающей в сгущённом виде когда-то бывшие реальные события, это есть сказка счёта. Прошу обратить внимание, что сказка есть единственный полноценный жанр, в котором можно познавать реальную историю (объяснения см. в статье о Проппе, https://inform-ag.ru/publications/66/, и в «Модели реконструкций», https://inform-ag.ru/publications/209/).

Чтобы считать, необходимо на своем торном (твёрдом, почвенном) пути среди всего множества предметов различать какие-то предметы. Одни, неразличаемые, – земля, основание, тара (ср. лат. terra, дор-дёрн, (д)торога, tur, фр. tour, англ. tar смола, вар, door, сектор тверди, тара-каркас различения). Лишь на этом неподвижном фоне, нулевом уровне zero, можно, далеко не сразу, выделить себя, осознавая на раз сразу же свой аз, в отталкивании с разу от кого-то, от ближайшего деятеля, здесь наяву того, и в памяти – даво(го), того же, но как давнего, вчерашнего, всегдашнего, одного и того же. Быстрее всего из всех окружающих тавых давых осознается не стадо целиком, а партнер-сожитель, дающая пара-пала, стелющаяся перед самцом, дава / дъва / тва. Вполне понятные на этой таре даров, три-трений и сри-отходов отношения пары естественно приводят к падению на под тары нового члена пары, прямо связанного с давой. Этот срий-высранный (рождённый) из дыры пад есть тарий, търий-трие, three, переменный член ситуации учёта. Неустранимый стимул для сознания улавливать разные количества деятелей и предметов.

Эти три натуральных слова со всей их диффузией значений и произношения и составили первый самоотчет субъекта. Подобное проявляется (пока без акцента на путях происхождения) во множестве языков, особенно в так называемых примитивных. См. очень точные этнографические обобщения Н.А. Бутинова (К истории счета и числа. М., 1980 – https://travel-in-time.org/istoriya-izobreteniy/istoriya-scheta/). Сама по себе человеческая порода, строение представляет собой мерную систему элементов, микрокосм, как опорный вселенский организм для сличения и учёта окружающих предметов (тара-зиро и три исходно были одним словом). Это первичная основа счета, его достоверности (троичности), проверяемости (трехразовость), цикличности (троекратность). Диффузия значений (ранее обоснованная из современного русского языка) наглядно проявляется в пластичности слов, перетекании друг в друга тех формантов, которые ныне и не кажутся однородными или однокоренными. А произносительная диффузия лучше всего сохраняется в факте английского слова, до сих пор действующего в том же произношении и счётном значении: three [θriː, тсрий] – три; трое; группа из трёх. Удивительно, что в русском прочтении оно сразу восполняет исторический комплект значений и намекает на то, что у всех участников было такое же, подобное англскому произношение. Это поддерживается подобным звучанием т как ц (в сближении тара, дор, zero) и уже рассмотренной письменной  судьбой русских слов и смешением раз-аз, возможным, если произносился, полуглотался, неотчётливый картавый плавный р.

 

Если это так, то в английский из этой парадигмы абсолютно точно перенято и сохранилось произносительно одно счетное слово three-три, в русской транскрипции [тсрий]. Написание, само собой, относится к другой эпохе, которая, может, и проявится в дальнейшем рассмотрении. One начертательно тоже отражает какое-то сходство с гораздо поздним оный, а произносительно абсолютно соответствует ситуации, в которой раз называет ряд окружающих деятелей. Это вон, частица, выделяющая дальнего деятеля, не ближнего того, дъву, а именно того исключительного, выделяющегося из соседей. Английский не  только не сопротивляется, но знает именно это, как сказано, в своей нормативной системе значений [wʌn]: один, какой-то, кто-то, единица, человек.

Two тем более начертательно и произносительно проявляет какие-то более поздние ситуативные влияния, когда два использовалось уже в одном из своих частных проявлений (как формант ду-) и уже было понятие цифры, письменного знака.

Это значит, что в английский эти слова попали, сначала без [tu], как чужие номены и гораздо позже переосмыслены в виде счетной парадигмы.

 

Слова тара, раз, два, три, обозначающие предметы, еще полностью слиянные с натуральными организмами, хоть и множественными, двоящимися и троящимися, как сказано, были стимулом дальнейшего учёта, различения и объединения. Поскольку в этот момент сознание было пусто переполнено только самим собой, вселенским устройством парного организма, то вся ближайшая работа могла быть только самопознанием своих собственных общных типовых частей, деталей и действий.

Общим, объединяющим и понятным для трёх, уже выделенных разных членов был под тары, который все одинаково лапали четырьмя лапами. А, если отрывались от пода, то вырастали с тары снизу, как с-тыри, штыри и (с)тыли, неподвижно стояли. Туло, тыл и лак-лик (одна сторона, пис-тул, выделяющая с-тул и пис, другая – потребляющая лако-like и пит-с-под, food) заметно отличались у каждого, а четыре лин(ейных) опоры ко-таре от лона абсолютно сходны и поддержаны буквально и по смыслу тарой под. Ко-тари опирались пятнающими пёдами, foot, нижней частью лап, т.е. пятами. Три о`собих штыри сопричастны и сходны котарьмя лапами, на которых тоже растут сходные тыр-кии стыри пальцев. А особь раз еще более сходна, т.к. имеет пис как тар-чащий стырь и кол, гол-пята с гол-кием, куем, хуем (разные современные написания отражают древнее диффузное произношение кх).

Когда дошло до абстрагирования от всех конкретных органических деталей только линейного сходства органов (стыри вставших в рост раза, двои, тсрия, штыри лап и тырки пят), тогда и возник первый абстрактный, но еще предметный счёт – измерение коло-кругами, колами стырей. Это сохраняется до сих пор в счёте на палах, пальцах. По своей сути он двоичный: закрытый пяток, указательным тыком которого обозначается считаемый предмет или категория, и открытый пяток – точно сообщающий число указанных предметов или число в указанной категории. Если в счет вовлекаются, кроме личных пяти пальцев, и руки, и ноги, и разные персоны, символизирующие разные пятерки и т.п., возникает местное развитие предметного счёта[1].

Тогда же произошло и переосмысление первого счета: раз, два, три перестали восприниматься только именованиями деятелей, а стали штуками, при-кольными предметами, визуально и по смыслу одинаковыми с колами котыри и пят(ь), т.е. различными многочленными предметами. Последовательность колов определялась не количеством объединяемых голов, а доминирующим признаком каждого выделенного числового предмета, судя по словам, – половым. Раз отличается колом куя. Дава – пара кола, другого пола пис-два. Тсрий – уже точно третья пала, имеющая не кол-пис, а пис-ко(л) в виде висящего фола-фала, поло-вина пола. А потом котари, четыре стыря-лапы тула и пять стырей пяты, пят-стырь, пясть (а собранная в пучок пясть – пара-стырь, пер(вый)стырь, перст). Все другие предметы учитывались по их ситуативной похожести на эти счётные круги, коло-тыки. Очевидно, всё это сопровождалось и какой-то переменой произношения.

Какой-то непрямой отзвук диффузии под-тары, по-туры сохраняет написание four. Но произношение [фо:] опять максимально древнее, самой ранней стадии абстрагирования стырей лап как пёдов-пал(ок)-пол(ов), что любопытно, как раз в связи с субъектом тсрия. Если так, то значение 4 к этой произносительной форме тоже примыслено гораздо позже. Еще менее отчетливы связи с этой парадигмой слова five. Очень близки как щупающие фалы (palp щупать, щупальце и pulp масса, меша, смятое). Возможно, что от фал-пальц в значении пяди, совокупности, круга, пяльца всех пальцев на конечности. Но тогда это указывает на максимально диффузное произношение и плохое звукоразличение. Очевидно, если начало слова и начертания было здесь, оно предполагает очень много последующих трансформаций, т.е. по-настоящему возникало совсем в другом контексте.

Далее естественно было оттолкнуться от других деятельных сходств и отличий нижних и верхних гол(ых) пят. Одни опорные, устойчиво носящие ран-кии:  колые – голые наги-ноги (но`сы), колимые, ранимые колами-сколами-cool (холодом), под-колы`, пя`тки, другие делающие, ронкие-роняющие руки: колии – колющие, разно-сколькие, сжимающиеся в коло пятки`. Важно, что ранкие ноги и ронкие руки одинаково оставляют вокруг следы своих дел, ранят мир своими ронами-рунами. Они тоже попадают в зону внимания и приспособления.

Осознание особенностей устройства происходит в единстве с действиями имеющихся у человека устройств, органов. Значимость верхних для счета гораздо нагляднее. Кол-кулак – это один захват-лов количества лако-лайка, сжин – сжатие кола(ка) и содержимое (жин-былие, былинка; жим-жменя; чин-разряд; кин-кон, место сбора). Намечается специализация.

Кол-лов – колоть, добывать живность, лить кровь-льов, свою и жертвы. Это опасно (раз позже перешло самое рисковое имя живности на львов). Но начинают не с такой охоты, а простого лова, приманивания на льёв ссак, мочи, в которой со-ль-ев, соль, прикормка, заманивающая в западню, в естественный щель-лог, позже – конструируемый силок. Это явно мужские работы, о-ходы охоты.

Пока муж охотится, вблизи места стоянки свои работы. Кол-до-сжина – пустой. Кол-соть, собравший суть, сотья, семена, – корсть-горсть.  Кол-ко-жин – сбор к-ужин колос жина, который делают-сжинают по чину жено на кону, складывая на кору-жин, в корзину. Собранный кол-да-сжин на коду-ходу, в повседневной сезонной миграции за ходой-(х)едой, – это колода жин, всегда разная по числу (колид-чин-во, количество, неопределенное единое число; еще до нового времени фигурировало подобное число «колода»). Счет колодами гораздо более абстрактен, чем счет на пальцах. Важен теперь не круг сродных пал(ьцев) (на руках и у персон), а пучок любых выделенных палов-палочек (жинов, травинок, остьев, камешков): отдельные палочки собираются в кол-пучок и так, колодой, означают нужное число. Счёт на палочках так же работает и по сей день. По сути, это более отвлеченная версия пальцевого счёта, без привязки к носителям органического, физиологического единства счетных приспособлений.

Дальнейшее отвлечение могло идти только в сторону повышения внимания к нефизиологическим, внешним предметам действия.

Раз-жин, только для одного раза, собирают разини, разы-иние, одинокие, иды исти (идущие по еде, в поисках еды). А коло жин, полный круг колы`-коры (потом – корзины), достаточный на всех, как минимум, троих ходоков-с-едоков, а то и на всю неопределенную по количеству группу шед-сед-есть, – это женский  кол-ужин, один ужин приблизительно на шедсть сед-жмен (порций). Шедсть сразу возникает как вариативное количество персон, что сравнительно легко, по той же модели, вслед за выделением персон раз-два-три и колов-штырей четыре и пять. Примечательно, что эта мыследеятельная модель (учёт персон) влечёт и дальнейшее гиперкоррекционное превращение в шесть (к  тому же и по смыслу шест и штырь – одного порядка наглядные абстракции). А седжмень гораздо сложнее соотнести и соединить с персонами и торчащими предметами. Как натуральные единицы сед-жмени – это предметы сбора, не имеющие отношения к персонам, собранные вне, в природе. Только повышенное внимание к количеству каждой порции, числу элементов в сед-жмене могло привести к переакцентуации этого неопределенного предметного количества в более определенное число.

Процесс переключения внимания с персоналистского самосчёта на счёт внешних предметов растянулся очень надолго. Промежуточные, более конкретные смысловые стадии отразились в близких звуковых образованиях. Так, седмица явно восходит к седо-мыто, добытое и вымытое (гораздо позже абстрагируется отсюда значение просто сбора, пошлины, налога). Так же и сбор компании у порций еды постепенно превращается в смену едоков за едой, в сед-мену – седмень, седмью, семью. Нет сомнения, что такие преобразования в звуковой системе уже были фактором, влияющим на унификацию седжмень в седмь. Но это всё равно не могло произойти без логико-счётных причин.

В силу продолжительности стадии переключения с персоналистского счета на объективированный возник промежуточный счет дюжинами. Словесно это произошло на основе уже имеющегося счетного слова «два» и понятия «сжина», ассоциируемого с начальной формой шед-есть, переосмысленной в более поздний выводной смысл «шесть». Дюжина – это два-жина, двойная порция сжинов прежде всего по объему общего сбора. Ясно, что определенного количества первоначально оно не означало, просто явно больше по объему, на глазок. Логически дюжина осознаётся через суммацию закрытого и открытого пятков. Открытый пяток – 5 пальцев, но 0, минус содержимого, а добавить им же, жёстко закрытым, один захват жина, то это + 1. И лишь когда установилось точное количество жинов-жестков в захвате, то через перенос держимого на содержимое и закрепления количества в слове шесть дюжина стала означать «два-шесть». Учитывая дву-жильный, двое-женный, двое-чник как продуктивную модель, двужина, двоежина были исходными формами. Видоизменение слова до дъwужина произошло лишь вследствие редукции (поддержанной каким-то реальным произносительным контекстом) из-за его высокой употребительности.

Подобная судьба и у слова три-жина, так же основанного на точно знаемом числовом слове три. По значению исходно это большой сбор, коллективный в три-жено, а возможно, и  общий. Количество жинов в сборе первоначально тоже не определено. Но и не смогло определиться, т.к. форма видоизменилась не по модели дюжины и закрепилось другое значение – сбора по специальному случаю, тризна.

Главная причина такого пути словообразования в том, что внимание к собранным предметам, прежде всего травинкам и стебелькам жинов, которые можно в каждой порции даже без счета отобрать поштучно в визуально равном количестве, направило пути абстрагирования по более экономному и точному пути. Об этом говорит фразеологическое сочетание чертова дюжина. Сейчас это численно 13. Но исторически подобное значение, конечно, устанавливается только после того, когда шедсть стало 6, а дюжина – ещё не 12, а два-шесть. Этот недостаток слов и понятий вынудил не на словесно-умозрительный, а на предметно-изобразительный счёт. Предметы жин (травинок, палочек, камешков) легко можно было тасовать в нужных количественных наборах, даже не понимая, сколько именно в наборе единиц. Главное, что столько, сколько есть или нужно по аналогии со считаемыми предметами (сначала порциями еды, потом любыми другими). Привычная, «устная» наглядность кончалась свыше два-шести, дюжины 12. Начиная с 13 считали жинами-палочками, а потом для удобства заменили палочки черточками. Черто-дюжина – это языковой якорь, указывающий на зародившийся начертательный счет.

Английские six и seven произносительно выглядят просто фонетическими видоизменениями (удобными как раз для компаративной легенды фонетических передвижек от одного предкового слова). Но начертательно и по внутриязыковой мотивации (соотносимо с сексом, вставлением, циклическим действием), имеют весьма отдалённое отношение к рассмотренной ситуации повторяющихся сборов еды при миграциях. Точно так же twelve формально не имеет никакой связи именно с дюжиной. Скорее за thousand в одном из произношений [тазанд] просматривается именно дюжина, конечно, по начертанию потом приспособленное под тысячу. Тем не менее twelve сходно с дюжиной по модели образования через ду-(дю) / ту-(twe-), хотя -lve в этом предметном контексте, кажется, не устанавливается.

Однако, если счет дюжинами наметился как умозрение, возникшее в процессе деятельности женских работ, то упоминались и мужские, связанные с ловом-льёвом. Можно предположить, что twelve появилось по аналогии, как вариант двойной порции – лова (улова), т.е. ещё до закрепления значения 12. Правда двойной охотничий лов совершенно избыточен, а значит алогичен: свыше одной туши даже мелкого зверя не перенести и не съесть. Проблема решается, если обратить внимание на английскую парадигму лексических форм. Все слова, сомысленные с -lve, льёвом лова (live жить, life жизнь, lawn лужайка, love любить, ласкать, lass девушка, leave оставлять, покидать, lay лежать, лгать, law поблажка, правило, закон), намекают на ситуацию не охоты на зверя, а охоты на жен: один улов – овладевание дъвой, секс-ссакс, второй – отбирание сжинов, собранных ею на шестерых. По разноречивому толкованию ситуации участниками понятно, что именно в ней six и тем более другие слова еще не осознаются счётными. Но в силу такой системной лексико-семантической и формальной поддержки языком мужская форма (в более позднем счётном значении, тождественном дюжине) сохранилась именно в английском (немецкое zwölf – её позднее произносительное видоизменение).

С 12 начинается развитие письменного счета, исходно, в принципе, бессловного. Поскольку жины, травинки, черты обладают наглядной изобразительностью, то количество их всегда иконически тождественно той совокупности предметов, которую они обозначают. Названия для цифр появились гораздо позже, вследствие влияния названия чисел и той или иной местной словесно-числовой системы.

Следует осознать, что письменный счет не мог осуществляться на бегу, на лову, на сжинах. Стимулом его, несомненно, была сверка числа жин в порциях при сяде за ужином. Само слово и понятие сяд ещё в самом диффузном его произношении было зафиксировано и переосмыслено как счёт (деятельность выявления количества) одновременно с чёт, т.е. сначала счётные, считаемые, засчитываемые единицы учёта, и нечет – несчётные, не засчитываемые (потом и многие, не учитываемые вообще). Думается, как раз на этой стадии размежевания, с одной стороны, устного до-сядного счёта, с другой – сядного, предметно-начертательного, и осозналось число 7 и произошла гиперкоррекция смысла и слова, ранее обозначавшего порцию еды, в бытийное, осознанно-счётное именование: счед-имь – седемь. Отсюда и память о семи в русском языке как чудесном числе, обладающем какой-то своей магией. Это правда. Пока не было осознано число семь, счёта как такового, как отдельного умозрения и способности не было.

Это тем более провоцировало образование других градаций счёта. Едва появился разделитель счёта сяд, то объединился в систему устный счёт количеств до-сяда, десятка до 10, на двух руках по наглядному количеству пальцев. С другой стороны, счет жинами (травинками, остьями, палочками, камешками, чёрточками) исчисляется в другом направлении счёта по не наглядным правилам сяда, как комплект сета, set («людей сето много», подобно как дано=data, в просторечии до сих пор бытует дато как термин: «нам дато столько-то»; ср. сетовать, сяд на тризне, и придаток). Наглядное десяд и по-разному умозримое съто выделяются практически одновременно. Таким образом, поимание счёта через седемь, десяд и съто сразу же, в момент осознания их числового характера образовало шкалу, ось счёта, и вызвало к анализу соотносительные смыслы на оси. Набор жин сверх десяда – это от-съта, этимологически отстаток кучи, требующий усиленного счёта. При этом десяд – арифметически часть от ста, вполне самодостаточный до-ста(ток) = десть-достаточная часть (отсюда и десяток). Очевидно, что какое-то время оста- и доста- употреблялись спутано. И путаница могла преодолеваться разными путями.

Внутри десяда прежде всего было замечено, что устный счёт, соотносимый с пальцами на руках, имеет на два слова меньше: два, дъве-до-сяд пальца не поименованы. Затем из двух обозначился не-ве / не-вем (неведомый, не названный) до-сяда, ближний к 10, т.е. 9. Наконец – и дальний от 10, оста-от десяд (уже с почти готовыми словами остато- и десят). С самого начала осознания двух этих чисел им конкретно предписывались уже вполне абстрактные числовые значения. Написания показывают, что последовательность была не только логической, но и хронологической. За время и в процессе выделения представлений некоторые слова закреплялись и оказывали корректирующее влияние на образование последующих слов. Пока 9 было под наивным именем невем, успели закрепиться сто, десяд, а потом по их ве`домому ведущему отымённому образцу образовалось деведь и стало вытеснять невем. Безымянный оста-оть- логично вносился как ость (зерно, семя-сема) на ось-имую чисел между седемь и девядь. В силу полной осмысленности всего числообразования и продуктивного давления уже существующей абстракции седемь (счёт-има) (а также конкуренции с образующимся арифметическим смыслом-словом остато-) предпочтена форма с наиболее важным абстрактным числовым смыслом – не оста-/ость, а ость/ось-има > осемь (порядок счёта има).

На другой, сетой стороне от разделителя одновременно происходило различающее объединение всего обозримого навала жинов – в количестве путаного множества ста. Болг. разговорные формы второго десятка (единайсет-деветнайсет) и первой половины десятков (20 двайсет, 30 трийсет, 40 четирийсет, 60 шейсет) диффузией произношения и форм  намекают на древние, ещё не числовые приёмы исчисления ста как сета (дванайсет – два найщитано в сете, двайсет – второй приступ, кон счёта). В более юном церковнославянском (и в книжном болгарском) эта аномалия уже устранена. Напоминаю, что исходно это процедура различения жинов для еды, т.е. делёж собранного за день прежде всего по количеству, но и по качеству, что тормозило абстрагирование чисел и процедуру дележа. Чем больше сбор и чем больше равных взимающих участников, лий-нима, линия ртов, тем вернее не хватало дня и наступала тьма – делёж неучтённых количеств ста-има (имеющегося сбора). Будто бы делёж поровну, но на самом деле – вор-он. Т.е. по факту дележа, кто как схватил (ним и зъим лой), кому как случайно дано. Чтобы избежать произвола, выбирался на один день единый авторитетный делящий раздатчик у-дана, едового запаса – один (ср. серб. један 1,  jelo еда, оброк еда, приём пищи, храна еда, корм). При малых количествах сборов и участников проще и быстрее, формально равно и справедливо, брать жины из закрытого тьмой вместилища с(т)оима (из тьмы неучтённой, но ценной сумы-суммы), и раскладывать по рядам-ртам. Это явочный раз-ряд, расчёт, без общего подсчета и предварительного дележа. При больших объединяемых сборах и массовом распределении сумма сбора, вся сотня-сытня, должна была быть заранее накоплена, разделена по сумам (выдаваемым связкам, сверткам и т.п.) с умом. Т.е. по разным родам еды (лоя, лека-лакомства) и по ротам едоков, т.е. собственно порциями – по одному дану каждому (по одному правилу и по одному количеству в порции). Это посчитанный, учётный расчёт по лой-ряду: по общему количеству едоков и общему количеству еды-жора-жира. Любое общее количество, еще несчетное, уже лой-ряд, леярд, леард. Основой такого деления без общего предварительного подсчета неопределенной тьмы жинов может быть заранее условленный лека-кон, легион, известное всем количество, не требующее большого ума в подсчетах. Это один десяток, который стал одним достаточным даном / в день – счетно-распределительной порцией неустановленной сотни. Формант лит. второго десятка, сохранившееся натуральное слово -lika (13 trylika), связан с началом попыток точного установления дополнительной порции, а затем и учёта сотни. В случае если «сотня» существенно превышает сумму данов по сумме ртов, легко можно было сделать двойной дан, два-десят, даже не задумываясь о числовой значимости этой удвоенной порции. И тут же зачинается внутрирядное, а потом порядное, распре-деление остатка дана: один сверху на десять, два на десять и т.д.

Таким образом, появление разрядного числа один выявило инструмент акцентуации и перегруппировки множеств с целью точного определения количеств и позволило совершать арифметические действия ещё с неопределенными количествами (дан, сто, тьма) и неизвестными суммами. Это знаменует начало счётной технологии, требующей специального обучения.

Как раз на этой стадии происходит и становление других десятичных счётных парадигм. Как упоминалось, в английском точно фиксировался до сих пор только счёт до трех, отчасти тождественный с родовым, хотя слова для других чисел (4, 5, 6, 12) уже обнаруживались. Но момент их осмысления как счетных всегда по ситуациям отодвигался. Причина этого проста. Счет на этом языке самопроизвольно не порождался, слова вариативно перенимались-создавались по ситуациям и сохраняли только ситуативные значения. Все изменилось тогда, когда носители уже имеющегося счётного знания стали намеренно обучать других счёту. Первое обучение было чисто бытовым, практическим, контактным. Из всех прикладных объяснений каждый контрагент воспринимал те счетные формы, которые ему были внятны по смыслу и удобны по произношению. Само собой, действовали и житейски ценностные этнопсихологические причины. Но почему у каждого закрепились именно эти слова, понимание этого требует реконструкции самых разных, а не только счетных событий.

Английское ten явно восходит не к исконному десяду, а к ситуационному числовому обозначению порции дана (в ранней форме, сохраняющей произносительную диффузию дан-день, отчего можно допустить ещё более ранний момент, когда название дан бытовало рядом с недооформившимся десят). Это поддерживается и внутрисловарной сомысленностью английских слов, близких к ten-den (все значения – регламенты приятной порционности). Слово просто усвоено без особого искажения в реальном ситуационном контексте, где носители языка, как один коллектив, соучаствовали и общались с изобретателями этого слова. Подобное произошло и с другими отсутствующими числами – eight и nine. Но искажений уже гораздо больше, а, судя по их характеру, слова и значения внушались намеренно. Последовательность перенятия соответствует порядку возникновения, т.е. увязки чисел от 10 до 7 и ниже в счётную ось.

Nine отражает первое обозначение 9 невем в самом плохом его устном слышании и воспроизведении. С учётом староангл. niġon [nijɔn] легко понять, что все три внутренних звука воспринимались сначала скорее гласными: нийэм (легко моделируется вместо не вем ситуационно уместная фраза послушника не ем). А потом вследствие перемены английской орфографии произошла гиперкоррекция произношения под предписание письма. Любопытно, что компаративная «реконструкция» выводит nine из прагерм. *niwun, а как раз общегерманское значение фактического слова nein – это «нет». И форма, и смысл коррелируют с историческим невем в значении «нет ведания». Однако корреляция искажающая по деталям, по мотивации и главному акценту.

Eight никак не похоже на результат осемь. Но опять нужно соотносить с ранней формой ость, оста или даже отста. Тогда произносительно слово выглядит сокращением от(ста), а начертательно – не поймешь что. Более очевидные аналоги подсказывают решение.  Weight [weıt] вес точно равно русскому вес. Графическая форма остаточно намекает на полушипящее, шепелявое произношение с – близко к вещь, в глагольной форме – [вэйщ(и)ть]. Тогда gh передаёт именно этот звук. И не случайно, т.к. слитная артикуляция джх как раз и даёт щ. Если вдуматься, то сама графическая система английского это подсказывает, раз h в ней использована в диграфах чаще всего для обозначения свистяще-щипящего призвука: th, sh, ph, ch (варианты других употреблений, скорее всего, указывают на исторические версии орфографии). Написание eight – явно орфографический реликт отсть, произносимого близко к ощчь. (ср. любое польское стечение -шч-, например конечные звуки wieszcz «вещун» очень похожи с амер. произношением weight). Это поддерживается и староанг. eahta [æaxta], где сложный звук и вовсе обозначен h (как будто была путаница лат. h и x. Т.е. звуков щ и кс?). Замечу, что звучание и написание в слове eight исходно гораздо ближе друг к другу, чем в nine, хотя позднейшие деформации у них типовые. Думается, усвоение числа 8 образовательно было уже подготовленным.

Это подтверждают и другие слова, включенные в счётную парадигму на той же стадии. Прежде всего они читаются точно так, как написаны, да ещё и с редукцией, вроде sevn (в которой, при желании, можно почувствовать и русское семь). Но формально, хоть звуковые передвижки придумать элементарно, seven – никак не семь. Суть дела в том, скорее всего, что это слово не перенималось с числами как ten, nine, eight, а создавалось самими носителями языка в контексте давнего образовательного контакта, в частности, проясняющего тесную связь всех чисел, значение 8 и 7 для образования и ведания оси счёта. По условиям охваченного материала, seven образовано англами по аналогии с только что осознанными значениями собственных чисел («невем» и «ость») и является гиперкорректирующей записью седем в значении «се-вем». Сейчас вем, хотя раньше не вем, в англизированной графике и мотивации – no vem. Если бы она была. Тогда и seven может быть транслитерацией, но нужно допустить и показать неизвестное, когда и как могло быть записано русское слово и на какие буквы его могли транслитерировать, включая подмену д на v. Версий может быть очень много (например, через своеобразное написание и восприятие Δ > Л > V). Так или иначе любое толкование seven  сообщает о достижении в тот момент какой-то самостоятельности арифметического (тут и письменного) английского языкового сознания. Видимо, оно ограничивалось рядом от 1 до 12, еще не имея представления о стройном десятичном счёте. Лишь в таком случае нужно было заполнить пробел на оси между 10 и 12. Тогда и было образовано eleven 11 – закрепившаяся в дальнейшей фразеологизации (например, seven-eleven) звуковая и смысловая метафора между seven и twelve (с учётом староангл. seofon, endleofan, возможных мотивационных аллюзий много: else + lve – ещё улов, se of one's ещё один вид 7,  one left over – один остаток от 12, еще конец).

Как раз по логике этого языкового сознания лишь письменная гиперкоррекция видна в слове six. И то, она сделана только в новоанглийской орфографии – из староанг. sex / siex [sieks], – чтобы отвести от числа неприличный смысл. Старое написание так долго удерживалось, очевидно, потому, что оно как нельзя более было похоже на шесть-сшещ (ср. польск. sześć), особенно если подтвердить, что х (ks) звучало с шипящим призвуком (кщ). Намного большее проявление английской самости показывают изменения с four. В староанглийском видна чистая народная этимология: fēower [ˈfeːower], т.е. по`верх (тут вполне просматривается ко-таре / по-таре). А написания four и five  уже стопроцентно отражают германское произношение – vier, а five – произношение и написание fünf  (замещающее староангл. fif, которое само было из более раннего фризского влияния fiif, ср. голл. vijf). Всё это хорошо известная классическая эпоха равнения на арийские авторитеты и добровольная встройка во франко-германский лад и райх. Оычно читают, что написанное, например, на староанглийском отражает древнее произношение. Это наивность и глупость, связанная со смешением звука и графемы, к сожалению, являющаяся стнадартом любых исторических грамматик.

Очевидно, что уже в глубокой древности произношение и начертание влияли друг на друга. Не только языки, но и орфография устанавливалась тысячелетиями. На примере английского видно, что орфография менялась в новое время как-то странно. Множество букв означало не те звуки, которые они должны бы означать. А потом и вообще буквы перестали обозначать звуки. Известно, что нынешние написания отражают те влияния, которые испытал язык: латинские, норманнские, германские, французские. Таким образом, верное чтение возможно только по образовательной установке: внушению нормы ученику учителем с постоянной коррекцией и подтверждением верного чтения. В случае исчезновения правильного образования происходит забвение, смещение, народно-этимологическая гиперкоррекция. Именно такое развитие образовательной ситуации и влияние неизвестных письмен наблюдалось в восстановленной модели событий: тесный контакт и практически-точное устное усвоение ten; неточное письменное усвоение, изменяющееся произношение и неоднократная коррекция начертаний eight и nine как компромисс письменных и речевых традиций; точное логическое усвоение, сознательно устанавливающее свою норму произношения и написания.

 

Только с учётом орфографических и речевых взаимовлияний можно понять и счётные слова так называемых древних языков. Если взглянуть на те же числа в санскрите, латинском, греческом, то в каждом из них бросается в глаза особое сочетание форм подобных частью русскому, частью английскому, а часть – ни на что не похоже. Однако при некотором внимании легко увидеть ту же логику  образовательного перенятия, что и в случае с английским.

Ключевой для понимания всех является латинская парадигма, по грамматическим формантам очень хорошо упорядоченная, хотя в сложных числительных есть свои необъяснимые нерегулярности. Зато колебания в написании и прочтении многих букв / звуков для латинского были сознательной нормой. Известно, что имелось две буквы для обозначения К (с и к), а буква с могла обозначать и Ц, и К, а то и КЦ (напомню, сейчас равно существуют и дециметр, и декада). Свое варьирование и замещение есть и для I/J и U/V, а также для многих дифтонгов. Ясно, наше понимание путей образования слова будет напрямую зависеть от того, как слово прочитано.

Decem можно читать как /dekеm/. И это будет какой-то самостоятельно возникшей древней кентум-формой, слабо связанной с русским десять. А если читать по другой традиции, да с невнятным, по предпочтительному латинскому толкованию, проговариванием конечных звуков (что бывает на практике при усвоении слов, когда их плохо слышишь или понимаешь), то сразу обнаружатся не вполне, однако, сатемные варианты: децем, детсед, дексет, дещенч. Сразу не стоит предпочитать ни один. Важно лишь, что все указывают на ситуацию неустановившихся графической и орфографической систем и не слишком плотного образовательного контакта. Если развитие ситуации было подобно той, что замечена для английского, то нужно думать, что эта форма осознавалась на начальной стадии не просто приютских, а именно школьных занятий. Правда, не доведенных до ума, раз все разночтения одного слова decem сохранились как норма.

Novem формально, кажется, повторяет невем, однако добавляет собственной латинской народной этимологии: nove – новый. Это означает, как минимум, что авторитетное слово воспринималось со слов, может, в устном обучении, а латинский язык уже был сложившейся, самостоятельно работающей и переосмысляющей мотивационной системой. А можно вообразить и отражение английского написания на «латинице» (которая тогда еще так не называлась), например, того, которое я вообразил раньше: no vem. Тогда учителями тут однозначно были англы.

Двойственность влияний подтверждается словом  6 sex, прямо сходным с ранним английским, которое в производных, т.е. в более поздних, умных, формах становится похожим на шесть: 16 sedecim, 600 sescenta.

Однако «кентумное» 8 octo не объяснить никаким переосмыслением (например, связью с ocŭlus глаз, т.е. зримостью, видимым). Зато легко понять неправильное прочтение более ранней формы осемь «оста». Просто читаем нынешнее кириллическое ОСТА как латинское и получаем ОСТО (окончание, разумеется, корректируется под собственную латинскую грамматику). Выходит, интерпретация этого числа была чисто книжной, в местной книжной традиции, а знающих истоки учителей уже не было. Написания специально не пытались исправить, они казались достоверными, раз взяты из достоверной книги. Просто читались на глаз, по видимости, по другому графическому коду без сознания подмены.

Возможно, 7 в авторитетных книгах писалось похожим образом. Обратная наивная транслитерация septem с латинского на кириллицу даёт что-то похожее на сертем. Нужное не получается при любом возможном исходном написании: седимь, седем, седмь. Очевидно, дело не в кириллице, которой тогда и не было. Была другая графика, где латинские PT должны отражать буквы (одну или с добавками), похожие на д. Так что допущение какой-то англизированной предлатиницы вполне  необходимое, хоть и не единственно возможное.

Известно, что до нынешних графических систем существовала рунная, может, для римлян по мотивации древняя, похоронная (учитывая sepultūra погребение и septicus гнилостный). Предположим даже не сомнительные и неидентифицированные славянские «черты и резы», по Храбру, а самую достоверную, близко подходящую версию – германский рунный футарк. Нужно в нем подобрать знаки, независимо от их озвучки, которые с одной стороны были бы похожи на латинские по написанию и звучанию, с другой – на русские. Лучше всего эту компромиссную роль сыграют руны Þurisaz   и Iwaz. Получаем вероятное написание проблемных букв SEM, которые можно читать прямо как латинские Р и T на каком-то местном почерке, а можно и как греческое Δ или «кирилловское» Д (лежащее на боку) и I (сед-iм). Если так, то ясно, что обучение шло по книгам, чуждым самим учителям и порождающим стабильные фантомы восприятия и толкования. Кто бы ни были учителя, если даже они пользовались кодом футарка, они прилагали его ложно.

5 quinque и 4 quattuor, похожие на слияния элементарных служебных слов латинского языка, можно объяснить и без графических разночтений. Тут явное преображение по 1) слуховой недослышке, 2) самой простой внутриязыковой мотивации (аллюзии абстрактных, точно не понимаемых числовых значений «некое нечто», «какое-то множество») и 3) по совсем неразвитым речевым навыкам, где чистая огубленность f и v в five (и, кажется, в four) составляет проблему и редуцируется через заднеязычную подмогу. Однако в quattuor, если вникнуть, нисколько не воспроизводится four. Там сохраняется более древняя первичная форма 4 – ко-таре, артикулируемая довольно ясно, хоть и очень архаично. Наоборот, una, duo, tria – более чистые, натренированные произносительные версии английских слов (с другой стороны: par одинаковый; чётный,  – т.е. пара). Так что причина трех qu в двух словах не только произносительная. Дело ещё и в истории латинской орфографии, когда Q писалась перед V по формальному правилу. В таком случае за письменной гиперкоррекцией, поддерживающей собственный произносительный навык, можно прочесть слова финфе и фатуар, видимо, находившиеся в контексте. Легко угадывается древнее англо-германское звучание.

По названным признакам видно, что вся парадигма чисел (и выше 10) преподавалась латинянам сразу и целиком, но воспринялась и перерабатывалась ими постепенно в выборочной последовательности. Числа с 1 до 4 и 10 усвоились прежде всего на стадии практического перенятия, ещё не развитым языковым сознанием (отсюда и сохранение всех произносительных вариантов как грамматических). Но самое интересное, что усвоение происходило под долгим перекрестным чередующимся влиянием со стороны русско- и англоговорящих учителей. А завершилось всё только английским влиянием на базе предданных книг.

 

Точно такая же модель усвоения счёта наблюдается в греческом языке. Но только с более длительным устным первоначальным русскоязычным воздействием и с последующей основательной письменной коррекцией латинским языком. Это устанавливается довольно легко благодаря сохранившимся греческим и латинским памятникам, в отличие от предыдущего случая (где английское письменное влияние больше предположение, чем факт). Прежде всего следует уловить произносительно-различительные навыки греческого языкового сознания, в принципе давно известные, но истолкованные изолированно, вне реального сопоставления конкретных систем. Ещё нужно отметить неустоявшееся произношение. Издревле существует множество вариантов речения по местным диалектам и соседской передаче особенностей. Все это отразилось в памятниках письменности и в факте изобретения наддиалектного койне, общего письменного языка, который постепенно отформатировал диалекты в более авторитетном с древности произношении, лишь в 16 в. обобщённом как  рейхлиново (в пику эразмову).

Норма речевой деятельности видна в сравнении и с русским, и с латинским, влияние которых явно в заимствовании слов для единицы, наряду с оригинальным словом для 1, μία. Так, ένα [эна] 1 по сравнению с una лишено начального огубляющего усилия. Точно так же εἷς [хис /ис] 1 не отражает начальных и язычных усилий артикуляции, подобных слову раз / аз [йас], сводясь к придыханию, а позже и теряясь вообще. Аналогичное стремление к экономии усилий наблюдается и в других частях слова, где по каким-то причинам, фонологическим или словообразовательным, есть стечение сложностей. Например, τέτταρες воспроизводит четыре, и упрощая звук в начале слова, и перенося ощущаемое затруднение в середину слова, в удвоение ττ. Но тут же это затруднение преодолевается в форме τέσσαρες, τέσσερα, которая закрепляется как основная. Написание 5 πέντε соответствует русскому пята, но отражает либо какое-то носовое произношение, либо предыдущую орфографию. Δύο и τρεῖς, (τρία) одинаково сохраняют как латинское, так и русские признаки, 8 ὀκτώ и 10 δέκα – однозначно латинские в уже письменно нормативном, кентумно безвариантном произношении. А 6 έξι и 7 ἑπτά – типовое устное греческое упрощение sex и septem (подсказывающее, что латинское окончание было невнятным или фактически его не было). Варианты 7 εφτά и 8 οχτώ указывают на отзвуки английского и русского. И только ἐννέα вызывает вопросы. Хоть сходство с латинским чувствуется, превращение из  novem (или из невем), не стандартно. Зато очень хорошо, по нормальной греческой модели производится из nine: начальное затруднение перенесено внутрь слова и там проглочено. Это значит, что на какой-то дописьменной стадии, ещё до латинского, было и английское влияние.

Если заметить тенденцию, то самое глубокое и продолжительное суперстратное воздействие готовой (в разной степени) счетной парадигмой русского языка было на греческий. На английский оно было хоть и очень длительным, но  на более ранних стадиях, когда система счёта ещё не отложилась. На латинский – самым непродолжительным и опосредованным (прежде всего через английский, хотя есть влияние и через какой-то архаической субстрат). Однако на каждый язык это было неоднократное воздействие, уместное по обстоятельствам активизации языкового сознания, превращения его в активного самодеятельного субъекта. Фактически это проявляется в том, что язык становится целостной свободной мотивационной системой. Принципы таких систем на разных стадиях усвоения счёта были замечены в каждом языке. И тем глубже и полнее было отражение суперстрата, чем на более ранней стадии возникала под его влиянием кодификация языка через установление письменного койне и орфографического стандарта. Греческий начал устанавливаться раньше всего именно русским суперстратом. С английским этого практически не было, он сам всегда действовал как живой суперстрат, а поверхностная письменная кодификация неоднократно обновлялась. Наконец, важно то, что по мере накопления умозрительных знаний о числовых предметах и языке, развития письменности, образовательного опыта, удавалась всё более опосредованная, но всё более верная инициация языка, близкого к родовому. Во всяком случае действовало намерение воспроизвести в других языках исконное счетное знание.

Это проявляется и в санскрите. Только 1 éka является оригинальным. Dvi, trí, catúr, pañcan, ṣáṣ и daśa(n) выглядят простыми или чуть более сложными редукциями соответствующих русских имен. Aṣṭa(n) и náva(n) с совсем небольшой редукцией тождественно формам оста  и неве(м) в их первом точном проявлении. Во всяком случае, они гораздо вернее латинских превращений. Уже по этим параметрам  можно вообразить изначальное устное русское влияние на санскрит, долгое и последовательное. Но, может, русские формы, наоборот, являются редукциями и вариациями санскритских, как полагает традиционная компаративистика, зная, что тексты на санскрите достоверно отыскиваются в гораздо более глубокой древности?

Так бы и было, если бы в санскрите можно было выстроить такую же внутренне мотивированную картину становления чисел. Однако в самом начале там лежит произвольная форма éka с попутным значением «нека(я), некий», что есть внешнее указание на субъекта, не являющегося активным именователем и счетоводом. Кроме того, отсутствие многозначной звуковой диффузии, линейная унифицированность по формантам – всё это говорит об искусственном рациональном изобретении уже зрелым и опытным учёным языковым знанием. Это был книжный койне для самых образованных, возникший в результате длительного влияния всей предыдущей книжности. Её основу составляли какие-то исконные тексты, большей частью верно интерпретированные. Но не полностью, т.к. 7 saptá(n), по сути, копирует латинское слово. Присутствие этой формы доказывает именно книжное воздействие всего комплекса существовавших на тот момент источников. Что за учителя были их интерпретаторами и творцами санскрита, по этим данным точно сказать  нельзя. Но, видимо, это и не важно. Т.к. научно-образовательное восприятие предполагает длительное многократное проникновение в предмет и усвоение его системного устройства. Ученый, исходно говорящий на любом языке, может понять и воспроизвести картину любого реального предмета, особенно такого простого как счетное измерение первого десятка.

На этих исторических примерах усвоения десятного счёта хорошо видно, что счётная технология с разделения досядного и сядного (сотно-темного) счёта получает мощнейший толчок для развития в качестве образовательно-книжной системы. Соть и тьма, соть-тьма какое-то время обозначает словесно неразличённую сотню (тут и серб. 100 стотина, где несмотря на чем-то мотивированную редукцию виден отзвук исходной сложной формы сто-темн).  В этой сотне суть порядков числа в ней (т.е. уровней, разрядов таких, как единица, пяток, десяток, сотня) и суть каждого числа уже была има, суть-има. Даже если бы не было изобретения новых счётных слов, уже появился минимальный набор чисел, включая количественные и разрядные. С их помощью легко можно совершенствовать счёт любых темных количеств, используя только начертательно-изобразительные знаки.

Как это возможно – видно по латинским цифрам, возникшим как изображения жинов, палочек, колоды пальцев, соответствующей нужному учётному количеству предметов.  Исходно это просто линия-ряд черточек или зарубок, являющаяся мерой дана (порции жинов) для всего ряда едоков, рассчитываемая из накопленной сотни, т.е. из суммарного дана. При полной житейской конкретности наблюдения возникает образно-ритуальное отождествление сотни едоков и делимой жертвенной сотни: порядки пальцев-пучков, пятков, двупятков, и тела-головы-рта (I, V, Х, Ѳ). Накопление, запас – copia, тело – corpus, голова – caput, centum – 100 (позже Ѳ акрофонически переходит в С, в намекающий знак словесного письма).

Несомненно, сутьимая сотня отразилась в латинском 100. Логика становления латинской системы отлично подтверждается формальной и смысловой путаницей обозначений этого числа. Считается правильным читать centum как кентум (откуда и термин лингвистов). Но существование отлатинских производных форм и переосмыслений cent во фр. 100 [сан] и в англ. 1/100 [сент] ясно указывает на историческую неоднозначность чтения кентум и совсем другой принцип происхождения слова. Это стандартная для латинского сознания неправильная транслитерация слова сотня из какого-то его первичного написания соуть-(ть)ма > соутима > сенть-ма. А поскольку накопленная сотня едовых жинов и накопленный дан ед варьировались как понятия и слова, это отразилось и в варьировании сложных числительных. Так рядом с формами вроде trecenti (трисот-ни) бытуют формы с  -genti (для сотен), -ginti (для десятков), легко транслитерируемые из дан(ти) (с рукописным «кириллическим» д): triginta 30, quingenti 500 и др. Правда тогда дан можно числить не только как 10, но и как 100. Логичнее считать латинскую форму -genti прояснением английского g в чтении более ранних имен данов ещё как жинов. Сербское стотина допускает все эти вариации. Можно толковать как сто-жин, сто-дан и, при желании, сто-ten. По внутрисербской мотивации, лучше других языков отражающей древнюю ситуацию счёта как учётного кормления, предпочтительнее первое значение (которое к тому же поддерживает редукцию в сто-тина < дина < джина). Очевидно, что подобное могло происходить еще до устойчивого английского влияния, раз счётный смысл данов зафиксировался через жины, а не ten. А это возможно лишь в том случае, если сутьимая сотня и начертательный счёт стали развиваться раньше закрепления десятного.

Это подтверждается и тем, что английское 100 hundred по предпочтительному значению языка означает «ручной счет», т.е. перифрастически внешне называет всю ситуацию сутьимого счета. По написанию это явно собственное народно-этимологическое творчество англов, судя по мотивационным аллюзиям языка, где видна всё та же ситуация голодной, собачьей охоты за едой и разночтений при выдаче данов, т.е. собачий счёт (ср. hound собака, hungry голодный, hunt охотиться, reаd читать, regard рассматривать, считаться, считать). Эта голодная охота и аллюзии вечны для английского, раз он продолжает производить конструкции типа hot dog (горячие собаки с вываленными  красными языками). Если же восстановить по намёкам прежних параллелей, что могло звучать для англов в ситуации образования 100, то это скорее всего вариации «счёт-суть-со(н)ть-ряд» в произношении или написании (с)щонт-ред.

Но вернемся к дальнейшему развитию и детализации сядного счёта, т.е. свыше десятка. Из-за естественной для чисел разрядности порядков колодный счёт проявился в счёте различными колодками, группами (пятёрками, десятками, дюжинами, двадцатками, половинами). В процессе усовершенствования этот сядный ручной счет (внутри тьмы ста) неизбежно фокусировался в устных именах групп. Само собой понятно, что даже при минимальном разнообразии десятичных систем, они, вкупе с разными принципами начертания, порождают одновременно самое большое число недесятичных вариантов, которые, однако, потом встраивались в доминирующую десятичную, «индоевропейскую» схему. Поэтому для начала нет никакого смысла охватывать все местные пути. Важно понять модель того, как и почему из недесятичного счёта развилась и стала доминировать десятичная.

 

В русском языке сохранился отзвук самого простого и древнего ручного счета группами свыше десятка. Это колодный счёт со-рук – счёт со всех рук и ног сообщающейся пары (сожительствующей, общающейся, обменивающей и т.д.). Для достижения точности тоже нужно было сесть. Максимум, который может отразить пара, – это весь сорук, 40, сумма всех пальцев на руках и ногах двоих сидящих собеседников, по четыре пятка` у каждого. О глубокой древности принципа можно судить по тому, что пятки` ног тоже мыслились руками. Нет сомнений, что счет со-рук берёт начало тогда, когда научились считать до трёх. Но по натуральным особенностям тела быстро ухватили и множества – пятерики (пяты рук) и пятоподы (пяты ног, ср. гр. ἀντίπους, изменённое и переосмысленное в антипод). Тогда же видимо и  появилось представление сяда. Логика такая: вот мой пятерик и пятерик. Совокупно, купно два пятерика, слитые в ком, – это я сам (что и объясняет 10 у финнов kymmenen < ком-мена и басков – hamar < сама-р). А далее – сяд. Еще пяты с пода, то и два да сядь, два-д-сядь (вот и заготовка разговорной формы для 20). Можно предположить, что наряду с пятериками, как основные разряды действовали кисти (10 +), соноги (20 +) и соруки 40. Внутри любого можно визуально считать с точностью до единиц. И там сразу назревает счёт мерными группами (пять и пять, десять и десять), счет «группа + единица» (два пятка и один, десять и три и т.д.).

Но с другой стороны, 40 – это один сорук сядьше, т.е. на присяде, на сето(м), на съте (до сих пор у нас две-сти). Неопределённое сто тоже можно учесть группами сороков, считая при этом до ста. Очевидно, в сложных случаях доходили до сорока сороков ста и тьмущей тьмы. Для этого требовались какие-то свои мнемотехнические приёмы. Но, конечно, раньше и гораздо употребительнее были ближайшие группы сороков на съте, маркированные именами первого десятка, минимально – тремя.  Сорок – это раз-на-сте, количество разносимой разницы при счете со рук сядще по сядам. Дъве-на-сте сядща – двойная мера сяда, по количеству 80. Три-на-сте сядща, или три-сядще – 120. Каждый оборот – это мнемотехнический перифраз, сообщающий сразу и форму слова, и значение. А эти приёмы могли перениматься в других формах счёта «до-ста» и переосмысливаться в другом значении. Очевидный пример – финский второй десяток: числа от 11 до 19 образуются добавлением к 1-9 форманта -toista = до-ста (11 = yksi+toista = yksitoista). Финское преставление об этом форманте, разумеется, другое (один-второго (десятка)). Потому что никакой связи со своим 100 sata в этом слове не просматривается. Оно, конечно, появилось позже.

Чем дольше перифразы употребляются, тем больше подвержены сокращению и переосмыслению. Но сокращение не произвольно, а в связи с новыми элементами формирующейся системы. Уже указывались моменты-стимулы для зачинания счёта второго десятка и счёта десятками. Появление новых чисел (дъве-до-сяд и один, два… на десяте, два десят и два) исходно сориентировано на уже существовавшую модель, но потом более важные системные факторы переподчиняют старое в новую модель. Дъве-до-сяд вытесняет невем по важнейшему смыслу, и тут же служит образцом для формального и смыслового изменения дъве-на-сте в девяносто и в 90. Схема первого десятка доминирует настолько, что окончательно закрепляет сто как 100 (в отличие от до сих пор приблизительной сотни). С момента этих смещений значений начинается прогрессирующее забвение исконных смыслов и форм и происходит унификация под уже осознанную систему.  

Четыре и сорок в силу своей исконной древности и односмысленности (сорок вообще раньше четырёх; 4 – это штыри лап-рук ко таре), а также отложенности в языке (через уже развитую фразеологизацию без-образных слов) никак не подвержены этим переосмыслениям верхних разрядов. Зато массовость словосочетаний второго десятка (…-на-десяте, в том числе три-на-десяте >тринадсят) вытесняет форму три-на-сте сядща в пользу три-сядще, которая редуцируется в тысячу и переосмысляется в 1000, третий кратный порядок после 10, 100. Это происходит в  тот момент, когда начали оперировать именами сотен, образованными по схеме десятков. Примечательно, что мотивация сорок в четыреста уже забыта и последнее образовано по логически прозрачной схеме.

 

Английский второй десяток, за исключением 11 и 12, так же  строен и логичен, как и счет десятками. К единицам, часто видоизмененным, прибавляются производные форманты от ten (по сути, редуцированные флексии, как и в русском): fourteen – это что-то вроде «четыре-(к)-десяти»; forty – четыре десятки. Интересно, что thousand по собственной английской системе выглядит полной калькой в архаической записи буквального смысла исходной фразы: ты сяд(ь). Это говорит о заимствовании самой древней понимаемой и слегка перемотивированной формы, но с уже готовым счётным значением нового разряда. Если язык консервативно сохранил написание почти неизменным, то в нём можно приблизительно увидеть, с каких возможных слов оно скалькировано: тоiсенща, тьiсонца, тусант са. Что-то подобное сохраняется в польском tysiąc (тысёнц) и во множестве встречается во Влескниге. Напоминаю, что Храбр («О письменах») сообщал о бытовании смешанного греко-латинского письма в период между письмом черт и резов и кирилловским.

В латинском второй десяток в основном обозначается по подобной английской, аналитически-упрощённой модели слияния: 13 tredecim – три-(к)-десяти.  Составные строятся яснее: duo et viginti – два и двадцать. Любопытна аномалия 20 viginti вместо ожидаемого duoginta (как тут же triginta). Она легко объясняется всё из той же ситуации житейского происхождения слов и чисел. Т.к. 20 бытует раньше 30 ещё не в строго числовом значении счёта десятками, то, очевидно, что это неосознаваемый реликт именно русской, а не латинско-английской формы: дви-жин(т)и, две-жини-дан, две порции еды. Аномалии в 18 и 19, 28 и 29 отражают влияние схемы письменного цифрового счёта, где у завершения десятка отсчёт идет в обратную: duodeviginti – 18 два-до-двадцати, duodetriginta – 28 два-до-тридцати. Этой же значимостью визуально-цифрового подхода для латинского сознания объясняется и закрепление в качестве 1000 слова mille / mile. Как я уже говорил, римские цифры произошли из ряда черточек на мерах, обозначающих количество дана (порции жинов-еды). Это моги быть бирки, палочки, емкости и т.д. Именно мерами они и назывались. Какая-то мера стала наиболее устойчивой и постепенно ассоциировалась с абстрактным счетным значением, вписываясь в уже действующую систему счёта. В искажении англоподобного произношения и звукоразличения исходное слово по логике переосмысления отразились в дошедшей до нас форме. То что это не случайное событие языка, ясно из всей парадигмы латинских слов, точно входящих в описанную ситуацию общественно-централизованного проживания и кормления, основанного на самых разных мерах (miles солдат, milium просо, merges сноп,  merum чистое, не разбавленное вино, merĭtum заслуга, mulier женщина, жена, morior умирать, moralis нравственный, murus городская стена и т.д.). И так же не случайно, что подобное слово есть и в греческом – μυρίος. Произносится оно, как и должно быть, более чисто, хотя означает (наряду со значениями неопределенных множеств: многочисленный, несметный, бесконечный, огромный) 10 000, а не 1000. А для тысячи есть другое слово χιλιάς. Такое сочетание произношения и значений в μυρίος может быть только в одном случае. В греческом языковом сознании сохранилась связь с мерой, всегда неопределенной измеримостью предметов, а числовое значение добавилось позже, под влиянием латинского, когда собственное слово для 1000 уже было закреплено.

В новогреческом бросается в глаза гораздо больше нерегулярностей, чем в древнегреческом. Так, 40 в последнем логичное τετταράκοντα  (τεσσαρακοντα), в отличие от н.гр. σαράντα (которое и выводят из (τε)σσαρακοντα – см. у Фасмера ст. «Сорок»). Словообразовательно в др.гр. весь второй десяток образован одинаково путем увязки какого-то числа через καί с δεκα: 16 ἑκκαίδεκα – шесть-ко-десять (что сопоставимо с нашим шесть-на-десяте). Десятки, за исключением 20 είκοσι, так же однотипны, – через, формально, связочный суффикс κον с τα, за которым легко увидеть тот же дан, порцию (русская аллюзия позволяет моделировать форму как «шесть-кон-дан», 6 порций): ἑξήκοντα – шесть-данок. Очевидно, что вместо ожидаемого ἑξή + δεκα используется какое-то другое натуральное слово-заместитель δεκα-десятка. Почему так – пока не понятно. Древнегреческий язык является книжным, искусственно созданным койне, поэтому он логически и грамматически более упорядочен, хотя, может, не все живые факты им были учтены. Но лексически системы древних и новых числительных, в основном, настолько сходны, что их можно рассматривать как один язык. Для краткости я буду показывать слова с новогреческими формантами, при необходимости что-то уточняя.

В н.гр. во втором десятке 11 и 12 образованы по одной, латинской, схеме δώδεκα, два-(к)-десять, остальные – по другой 13 δεκατρία, десять-(и)-три (явное унифицирующее влияние от счета в собственных десятках: двадцать три, тридцать пять, – что говорит о более позднем доделывании этой части счёта, чем в английском и русском). Десятки более последовательны по добавляемому форманту:  30 τριάντα, – но этимология везде двусмысленна. В н.гр. версии выглядит как остаток три-на-дан (троекратный дан порции), что поддерживается произношением (озвончением τ). Это объясняет и другие нерегулярности. Ни на что не похожие 20 είκοσι и 70 εβδομήντα. С учётом латинского 20 и обычного зияния в начале слова είκοσι – это дви-куси, т.е. также две порции, но измеряемые не в жинах, а в кушах-долях (кустах жинов, кусках, кашах). Εβδομήντα – это евдомы-на-дан, порция еды от пуза, сколько съешь.

100 εκατό (др.гр. ἑκατόν) выглядит как элементарное упрощение δεκαταν – десять-дан. Но тогда нужно допустить, что не было ясного понимания самого 10, раз в начале слова стандартный д утратился и был заменен стандартным придыханием hekaton. Ни по смыслу, ни по трансформациям это невозможно. Скорее в момент образования 100 не было числа 10, и поэтому десятки образованы без слова для 10. Видимо, εκατό – это не от десять-дан. Это, всё по той же ситуации наивного учёта ед, порция дана до икоты. Но, конечно, это слово сохраняется до сих пор благодаря сходству и поддержке с позже возникшим δεκα.

Можно предположить, что в русле этой же парадигмой ед и 1000 χίλια. Понятно, что так могла называться только очень большая порция. Но куда уж больше жратвы, чем до обратного отвала лия лоя, т.е. до блевоты? Больше может быть только про запас. Это значит, есть места, условия и организация хранения, механизм накопления и распределения. Чтобы дойти до такой организации кормления, нужны столетия. И это невозможно в отсутствие системы счёта, в том числе без понятий 10 или 100. Значит, греч. слово для 1000 возникло раньше даже слова для 100. Как и в русском фоормировалась ось счёта, но своя, не вокруг сяда, а вокруг другого понятия и слова. Поэтому нужно осознать, на чём основана греческая ось счёта.

Для этого стоит сравнить все (условно) перенятые слова для чисел. Наивные корни в 70 (евдомы-на-дан) и 100 (икота) сохраняют произношение русских слов без всякого понимания смысла. Это возможно, если слова больших чисел сотни усваивались и переосмыслялись в первую очередь. Более редуцированы 20 είκοσι и 40 σαράντα (соро(к)-на-дан), к  тому же мотивационно употреблены с сознанием числовой структуры в формантах слов. Это как два разных слоя переорганизации счёта, когда на основе прежде усвоенной словесной рыбы происходило волновое сложение-осознание шкалы, кона десятков. И, конечно, это было очень долго и не линейно, раз формантом десятков можно считать разные куски счетных слов (-ντα, -άντα, -ήντα, -δόντα), возводя их к разным вариациям одного источника: на-дан, данто. Но др.гр. -κοντα прямо указывает на кон данов, колоду множеств, как шкалу счета. Именно колода, соотносимая со счётом на палочках, была одним из самых древних понятий неопределённо-большого числа ещё до установления слов и понятий 10, 100 и 1000. Очевидно, что χίλια по числовому значению, по положению в счётной системе и по внешнему словесному сходству (с закономерным изменением в начале слова) сохраняет в превращённой форме древний корень коло(да) (с позже установившимся значением). Болг. хиляда и серб. хиљада это поддерживают, сохраняя более точную форму слова.

Таким образом, всё разнообразие формантов и всплывающих фантомов их смысла в греческом счете связано с тем, что оно состоит из реликтов разного колодного счёта (и разных эпох), не до конца унифицированного. Напомню, последовательность русского счёта со-рук предполагает счёт прежде всего кратными группами-колодами: 20, 40, 80. Сорок уже выяснялось по-русски. Это все пятки`, кусты пальцевых костей, т.е. кисти всех конечностей пары, сорок пальцев. 20 – половина сорока, собственно, кисти рук у пары, кус(т)ы пальцев, две куси – είκοσι. Выходит, в греческом в этот момент  важнее смысл не куш-еда, а часть тела или сеть элементов (ср. κόσκινον решето, сито). Т.е. 20 – это второй круг, второй кон счёта со рук (после счёта в пределах десяти). Логично, что третий шаг – three κοντα, тсъри + κοντα в греческом откладывается как сарэхнта > σαράντα, а в русском поддерживает сорук, перемотивируя его в сърик > сорок.

Таким образом, после первого закрепления 100 и выделения его пунктов происходит перенос греческих значений от технологии питания к морфологии тела и выделению числовых абстракций (сначала только русская волна влияния, потом, возможно, русско-английская). Это неизбежное развитие счёта циклическими множествами ещё без осознания разных единиц и единичных множеств. Греческий счёт десятками отразил сразу несколько стадий становления сядного счета, счёта группами: с самого внешнего усвоения чужих не понимаемых, случайных повторяющихся именований событий раздачи и вплоть до грамматической унификации собственных традиционных без-образных редуцированных слов.

Но раз слово, обозначающее 100, возникло раньше представления о десятке, то, очевидно в этом контексте, что слово для десятка образовалась от 100. В самом деле εκατό, дан до-икоты как случайный исходный термин порции, вне ясного понимания фразы, но в результате редуцирующего восприятия и воспроизведения, непрерывно соотносимого при обучении с письменным словом десет(ь), легко превращается в переосмысление дан дека-та, откуда и δεκα и δεκάς-δεκάδας (замечу, что оба слова дека и декада, как и кило-χιλιάς, по историческим причинам более сохранившейся древней письменности сейчас являются интернациональными терминами колодного счёта в разных сферах).  И это же десет – при опоре только на письменную форму – читается как decem. Значит, работает не только чтение по неправильному коду, как было замечено раньше, но и внутрисистемная мотивационная поддержка языка. Тут и причина того глобального «кентумного» сдвига, удваивающего традиции письма (будущую латинскую и кирилловскую, и не только), или, по П. Лукашевичу, чаромутия (чертопутания). И совершался этот сдвиг в каком-то тесном образовательном сообщении английских учителей с носителями аборигенских предгреческого и предлатинского языков.

Это предположение этимологий подтверждается тут же формами 80 ογδόντα / ὀγδοήκοντα и 90 ενενήντα / ἐνενήκοντα (возможно, и 16 ἑκκαίδεκα в необъяснённой связи с 6 έξι). В них отражены промежуточные стадии становления οκτώ / οχτώ из ογδόντα и εννέα из ενενήντα. Напомню, что по происхождению возможна путаница числового значения 80 и 90 в формах дъве-на-съте и девяносто. Если сюда добавить путаницу макаронических записей и макаронических чтений, все сразу становится прозрачным. Οχτώ из ογδόντα < ОЩЬ-ДАНТА (с параллельным образованием ohdan-ta > eahta > eight) и εννέα из ενενήντα < (Д)ЕVЕVЗНТО (деве-н-сето)  (и сопутствующий ряд: e nenjn-ta > niġon [nijɔn] > nine). ОЩЬ-ДАНТА и ДЕVЕNЗТО – это, разумеется, намёки на специфические написания, в которых графика D и Д ясно не отличалась, как и графика S и З-С; V и N; V, N и H, а значения подставлялись ситуативно (как, собственно, зачастую в нынешней латинице). В качестве исторически достоверного письменного примера можно сымитировать надпись на этрусском письме: , dwensuto, дуе-нъ-суто т.е.  двенсето (или деве-насето).

Совершенно всё равно, какой именно текст был в реальности. Подыскивать среди моря письменностей подходящие начертания – это огромная, но вторичная сейчас работа. Случайное попадание в похожий пример ничего не доказывает и не открывает там, где необходимо системное исследование. А его методически грамотно на базе этой методологической работы о счёте могут сделать только подлинные знатоки. Важно лишь допустить в древности неизвестную книжность, на основе которой можно сделать все те переинтрепретации в латинском, греческом, английском, на которые указано.

Впрочем, нет сомнений, что любые переинтерпретации могут быть сделаны и вовсе без особых оснований. Я сейчас не о том, что, между прочим,  является основой компаративной методики аллюзий звуковых передвижек, когда ни один ученый дядя даже не задумывается, по каким реальным причинам они возможны. Тогда как в реальности для любого звукового изменения должны быть произносительно-различительные причины, поддержаннные лексико-семантически и грамматически. Т.е. необходимо определённое языковое сознание, являющееся основанием для любых изменений. Именно это я имею в виду. Именно это и показываю непрерывно. Только при том уровне наивного логического мышления, когда рядовые повторяющиеся слова ситуации откладываются как имена чисел (в полном соответствии с законами мифомышления, например, по Леви-Брюлю), возможно так же смешивать любые хоть слегка похожие начертания и наивно считать свой собственный навык чтения и понимания божественным. В этом случае ты и твой родич люди, а все другие – животные варвары или неговорящие немцы.

На примере греческого хорошо видно, что кажущиеся случайные звуковые искажения на самом деле закономерны по ситуации и сообщают подлинные типовые детали реальных событий. Откладывается и уконяется только типовое. Чем меньше исключительностей в счетной системе того или иного языка, тем вернее, что его парадигма изобретались позже, зрелым научным сознанием, на основе ранее сложившейся базовой системы. В новотворимом языке такой просто нет, и она сознательно привносится с преодолением всех прежних и вновь возникающих нерегулярностей. Но само собой, местное сознание потом по разным причинам может что-то приспособить под себя. Прежде всего – произношение и мотивационное перетолкование системы.

Всё это хорошо видно по славянским языкам. Ещё раз суммарно см. сходство и отличия по короткой сводке одних и тех же системных чисел 11, 20 (21), 100, 200, 1000.

Болг.: единадесет/ единайсет, двадесет / двайсе(т) (двадесет и едно), сто, двеста, хиляда,

Серб.: једанаест, двадесет (двадесет један), стотина, двеста, хиљада.

Словен.: enajst, dvajset (enaindvajset), sto, dvesto, tisoč.

Словац.: jedenásť, dvadsať (dvadsaťjeden), sto, dvesto, jeden tisíc.

Чеш.: jedenáct, dvacet (dvacet jedna), sto, dvě stě, jeden tisíc.

Пол.: jedenaście,  dwadzieścia (dwadzieścia jeden), sto, dwieście, tysiąc.

Не буду повторять уже сказанное о произносительных и мотивационных стандартах языков. По-хорошему, требуется специальная работа. Пока достаточно, что они совсем не случайны. Это отражение истории формирования слов и мотиваций языковой системы, возникающей в связи со становлением того или иного числового порядка. Языки живут вне времени, упаковывая в каждом слове сразу всю его историю. Слова каждого языка и всех языков смежны, пересекаются по ситуациям образования и употребления. Вот почему в пространстве этих пересечений можно увидеть, казалось бы, канувшую в небытие реальную ситуацию.

 Ещё менее случайна спланированность и отлаженность счетной системы. как раз и поддерживающая единство всех славянских языков. Речь не о типологическом, умозрительном единстве, которое внятно любому, даже слишком учёному грамматисту. Чтобы оно возникло в реальности и проявилось для наблюдения, необходимо было образовательное единство, в любой форме. Как минимум, в форме распространения книжности на едином книжном языке (остаточно церковнославянская книжность ещё в 10 в. бытовала почти на всех славянских землях). А по максимуму, должно было существовать стандартное родовое детовождение во всех местах проживания (родовспоможение, уход и воспитание, школы, порядок трудов и дней), которое было внедряемо из одного авторитетного образовательного центра (не обязательно административного). Сам факт того, что у славян закрепилась одна система счёта, говорит о том, что такой центр был во всем славянском мире задолго до установления церковнославянского языка. Судя по своеобразию каждой счётной системы разрушение этого единства началось на юго-западе славянского мира, а максимально долго оно держалось на северо-востоке, сохранившись в виде восточнославянской семьи языков.

Это тоже не случайно, т.к. авторитетный образовательный центр действовал вокруг русского языка и администрирование велось на (древне)русском языке. Только при таких реальных обстоятельствах могло быть, что русские слова восходят к глубинным процессам порождения счета, аккумулируют счётные сущности по мере их разработки и накопления в контакте с другими языками, а в результате сохраняют ключевые вехи пройденного. Понятно, это реальное и внутреннее соотношение языков не значит, что всё придумано и воплощено русскоязычными людьми. Но детали истории, конечно, выяснятся в дальнейшей реконструкции.

Так или иначе сложное сочетание межязыковых и межвременных мотиваций в славянских языках не может быть случайностью. Это живой остаток древнего диффузного языкового мышления, когда не было еще никакого греческого и латинского сознания, а было какое-то сложное межплеменное образование, занятое коллективным пропитанием. Оно говорило на каком-то едомом, отнюдь не едином језике, словенщ-чине, и который был для всех упомянутых языков и народов родовым. Не праязыком. А языком, порождающим переосмысления и версии благодаря тому, что начальное  родительское племя не могло и не хотело полностью обеспечить централизованное отеческое кормление, а также не проводило, да и не могло провести тотальной образовательной унификации, т.е. во всех смыслах давало свободу действий и толкований. Все новорожденные языки постепенно выделились, обособились, достигли расцвета силами народов, вдохновленных этими новыми языками, а архаический чин словенского сохранился в своих разновременных изводах (в виде сербского, польского, болгарского),  в какой-то многоразличной архаической чистоте как живой свидетель и хранитель прошлого. Как минимум, уже в этом можно видеть вселенскую роль этих языков.

А что же случилось с русским? Нет сомнений, что он был в истоке этого котла языковой генерации, был исходным словеним чином. Понятно, что и русский был другим, не современным литературным, и не книжным древнерусским (или старославянским), изобретенным в некое время на базе какого-то русского чина. Реальный древний «русский» был раньше, древнее древнего и старого, поэтому можно называть его палеорусским. Но временная привязка только скрывает суть дела, самотождественную часть языка, единую и постоянную, благодаря чему он является одним языком на протяжении всей своей истории в сотни тысяч лет. По этой сути палеорусский язык, прошедший множество разных стадий, на самом деле является ποιέω-русским, творящим, порождающим и толкующим любые словение чины уже, как минимум, по одному их своеобразному напеву, фонетико-интоннационному строю. Все носители пойеорусского языка в силу ограниченности древнего лексического фонда и грамматической элементарности языков обладали несомненной полиглотской способностью, исходно легко понимая любую земную речь. Но по мере зачинания всё новых и новых языков и по мере их полуизолированного, а то и изолированного развития, эта способность, конечно, утратилась.

Все зачинающиеся языки были одним с этим родовым языком, исходно не отличались от него. Но зачинание языка не может происходить только путём простой передачи  языка через рождение и образование детей. Так люди очень быстро бы выродились. Всегда в процесс языкообразования вовлекаются дикие люди. Вовлекаемые в пойеорусский язык народы существенно отличались не только своими внешними и генетическими данными, веном, но вследствие этого своими языковыми субстратами – врожденными произносительными и различительными способностями и навыками. И развивались они в разных краях мира хоть и под влиянием родовой слов-вен-чины, но в меру своих способностей, воспитанных навыков и продолжительности образовательного внушения. Вот почему в каждом складывался свой вариант словенщины. А русский язык развивался в тесном контакте сразу со всеми этими языками, на стыке противодействий, то и дело перенимая от них их наивные образования и переосмысления, встраивая их в свою родительскую систему, очищая в них и в себе логическую суть и так попутно очищаясь в том числе, усредняясь в произносительном и смыслоразличительном планах. Так и возникла максимально четкая система абстрактных числовых понятий. И так в русском языке в конце концов отложился самый с виду без-образный аппарат числовых слов.

Напомню логику. За всё время развития счёта натуральных чисел действовал персоналистский (1, 2, 3), персоналистски-пяточный (1 – 5), развившийся в двоичный-дюжинный. По естественным логическим причинам (двоичности и наглядности) и начальной ненужности для него терминологического аппарата этот счет стал развиваться как предметно-изобразительный (письменный, книжный, цифровой). А для живого повседневного общения на основе того же пяточного развился ручной счёт, со-рук, группами единиц. Сначала в нём манипулировали пятками и единицами, но при больших количествах он неизбежно из досядного стал сядным счётом, требующим точного сличения и названия единиц и разрядов. Так от разделителя десяти началось уточнение разрядных колодок внутри десятка и свыше него.

Пойерусский соручный счет по естественной морфологии тела сложился в колодке счёта множеств раньше счета внутри первой колодки, до образования большинства числовых слов и колодок счёта. Именно поэтому он существовал и развивался очень долго, обслуживая нужды внутриязыкового общения и попадая как материал для переосмысления в новообразующиеся языки. И лишь когда в этом межъязыковом общении накопились имена и понимание логики всех колодных разрядов, что равно устроению десятичного счёта через перестройку старого соручного, тогда в славянском словном чине была произведена сознательная реформа, кодифицирующая десятичный счёт как самый логичный и прозрачный, сведённый к двенадцати базовым счетным словам (один-десять, сто, тысяча). Учитывая, что в общерусском сохранились сорок и девяносто, что есть кирилловское и латиничное славянское письмо, эта кодификация делалась не по живому русскому стандарту, казавшемуся не вполне логичным и правильным, а по боковой южной линии (очевидно ещё и потому, что сохранялась память о южном родовом очаге). Самое позднее, это растянулось до кирилло-мефодиевской старославянской правы, когда пытались создать с помощью переводной христианской книжности последнее общеславянское единство. По сути, выясняли и самоопрелялись, кто именно по языку является словенщиной. И этот факт книжной кодификации, отложенный в скудных остатках древней славянской письменности (с забвением деревней-деревянной), является для официальной науки иде-фиксом праславянского языка.

Эта реформа была очень растянутой по времени и проводилась ещё при существующем контроле за всеми словенскими чинами, но уже с учётом латинских и греческих слов и моделей. Вот почему так сильно стройное единство системы славянского счета. Но вместе с тем есть заимствование малоупотребительных исключительных чисел: миллион, миллиард. Как уже ясно из материала, через эти слова вернулись собственные, хоть и не узнаваемые: милля (мера), леард (1 млн.; лье-ряд, полный ряд получателей еды, лоя). Но всё же исконные, но переосмысленные слова колодного счета употреблялись долго: колода как неопределенное большое множество, легион (100 тыс.); ворон (10 млн.).

 

По тому, насколько эта счётная система отражена и в других, не славянских языках, можно судить, насколько мало или много были вовлечены эти языки в процесс славянизации, пока однажды он естественно не прекратился. Суть в том, что тут действовали не только языковые факторы. Обстоятельства лучшего кормления, по нынешнему, геополитика, диктовали каждому новообразованному народу, к какому идеологическому истоку самосознания он прицепится. Это, что называется, отдельная история.

 

Осталось еще рассмотреть и сравнить натуральные, не счётные смыслы первой единицы, которые, хоть и были предпосылкой счета, но по условиям возникновения языкового сознания являются самоопределениями, именованиями действующих на земле языковых субстратов.

Как было сказано, первое счётное слово появляется непроизвольно как диффузное обозначение сразу многих предметностей, в том числе как самоназвание говорящего, тут – считающего субъекта.

По-русски это раз. По функции в системе счёта это субъект и центр счёта. По норме, пересчёт персон начинают с себя, раз – это я, аз. В начальный момент, пока ещё не было выделено ни счёта, ни местоименной группы, ни других логических и грамматических абстракций, раз было спонтанным именованием говорящим самого себя. Причём, именованием не по каким-то личностным параметрам и субъективным ощущениям, а строго по тождеству, чувствительной похожести самого себя на членов своего вида, бок о бок с которыми живёшь и контачишь по самым разным житейским делам. Таким образом, это было самопроизвольное, кинетико-акустическое поименование вида, уникальное по его произносительным и смыслоразличительным способностям, т.е. по языковому субстрату.

Думается, не нужно доказывать, что на заре человечности таких самодеятельных человекообразных видов было довольно много (и это сохраняется до сих пор хотя бы в расовых отличиях). Вот почему нужно допустить, что каждый нынешний язык получил свое исходное своеобразие от какого-то исконного языкового субстрата, который возник либо изначально, в какой-то обезьяньей предыстории, либо замкнулся позже из кровного и генетического сочетания нескольких человеческих видов. Опять же, нет смысла доказывать это допущение. Для темы достаточно только пронаблюдать первоначальные видовые слова.

Само собой, нужно сделать оговорку. Поскольку в каждом языке, как и в русском, слов, обозначающих 1, несколько, то, по-хорошему, надо бы не просто выбрать нормативное обозначение, но и сделать мотивационный анализ исконности такого слова в системе языка. В русском нормативен для счёта один, но, как было показано, это довольно поздно возникший оператор счёта. Так же в греческом, как я упоминал, ένας и εἷς заимствованы, а подлинным является μία, по значению близкое к русскому раз в его грамматической диффузии. Употребляется в грамматически гораздо более многообразных контекстах, то и дело проявляется возвратность учёта, перевод на себя. В английском, кажется, нормативен 1 one-уан, а другие (вроде some-сам некоторый, кое-кто, один, но точнее самый) обслуживают довольно специальные, не вполне счётные ситуации (some fine day в самом, в однозначном конце дней), что тоже является признаком большей исконности.

Добавлю ещё лат. unum-унум (но там же solus-солюс только, исключительно один), литовский vienas-виенас, нем. ein-айн, венг. egy-эй, фин. yksi-юкси (yhtä одинаковый, также), казах. бір-бир, баск. bat-бат, арм. մեկ-мек, иврит אַחַת-ахат одна (אֶחַד-эхад один).

В простоте сравнивания one, unum, ein, egy, vienas являются различными произносительными версиями, расположенными тут как раз в порядке накопления более поздних звуковых и смысловых особенностей. Например, в vienas при быстром произношении отчётливо слышится только -ena-, хотя при этом лабиальность (губность) слышится ясно, впрочем, как и свистящий отзвук в конце. Если сконцентрироваться на смысле, то на первом плане более поздние житейски физилогические значения, другой парадигмы предметности (vengti избегать, vena вена, жила, ventrologija чревовещание), в которой, собственно, и возникало значение 1 для vienas.

Так же и bat, учитывая его  очень рациональные внутриязыковые мотивации  (ср. bat-batzuk один на один, bat-bateko внезапный, bate бита, bataio крещение) сводим к менее рациональному бір. Как уже говорилось, в счётном смысле бір предстаёт как один из многих, множащийся субъект. Ещё больше в этом отношении проявляется фин. yksi. В самой этой форме преобладает строго числовой смысл. А все значения близкого yh- вращаются вокруг единства, слияния, совокупления, повторности (yhtyä соединяться, сливаться, yhtymä соединение, yhteen вместе).

Арм. մեկ-мек тоже ассоциируется с множественностью (մենք-мэнк мы, մեծ-мэц большой). Но другое, с виду более сложное слово միայնակ (один, одинокий, незамужняя, холостой), выполняет прежде всего не числовую функцию в сочетании с другими словами. Легко выделяется корневой формант միա-миа, который при словообразовании выполняет функцию префикса (միաձի одноконный, միակողմանի однобокий, միաեղջյւր однорогий). Впрочем, в таком виде это очень напоминает греческое слово.

Лат. solus  находится в контексте самых разных предметных значений (solis солнце, soleo обыкновенно случаться, solum земля, почва; лишь). Можно предположить как решающую коннотацию обычное выделенное состояние очень активного субъекта, мгновенно самоопределяющегося в любой предметной сфере. Это, по сути, и отражает значение.

Впрочем, не буду погружаться в тонкости. По большому счёту, это задача для подлинных носителей языка, точно знающих действительные коннотационные нюансы разных своих слов для 1. Тем более, что в данном случае системные значения и внутриязыковая мотивация каждого натурального слова не важны. Сейчас нужно оценить слова не по их внутренней значимости, а по общечеловеческой. Нужно выделить междометное, эмоционально-волевое  (моторное) значение этих слов. Именно в такой форме каждый живой индивид непроизвольно выражает своё состояние, оценку, намерение в любом контакте с реальностью и другими людьми. И по самой природе такого выражения, чтобы оно стало состоявшимся, завершенным речевым высказыванием (М.М. Бахтин), необходимо оценить эти слова двояко  – как собственное выражение субъекта речи и как внешнее речение, как минимум, реакцию во внутренней речи окружающих. Таким образом, слово можно осознать не только как кинетическое действие звуков, но и как акустическое восприятие.

Оценка по междометному значению – не сложное дело, т.к. число звуков в каждом языке совсем не большое и, самое главное, междометные значения во всех языках очень близки, варьируясь только по системному распределению внутри фонетической системы. Чтобы не распыляться, нужно для начала, предварительно соотнести с одним шаблоном. Учитывая родовой характер русского языка, логичнее взять за основу его эмоционально-междометную систему. См. мою сводку этой системы – https://inform-ag.ru/publications/212/.

С этой точки зрения, one – это вон, нечто вон то непонятное, наблюдаемое издали или отчуждённо; в форме уан – понятное, но удивительное. Нем. ein-айн уточняет только последнее – скорее как странное. Венг. egy-эй относится к отдалённому или закрытому в себе нечто в целях активизации (контакта, сознания). Лат. unum указывает на какое-то оно, активно самодеятельное, а solus – на сильно сконцентрированного субъекта действия. Some похоже, но гораздо проще – активное живое существо. Фин. yksi – приторможенное, чем-то сдержанное существо. Лит. vienas-виенас в силу многосложности слова распадается на разные части, т.е. не имеет одного моторного значения. Его можно читать только в рациональной мотивации (вын – акушерски правильно вынутый ребенок, а не случайный пад на под, как в стадном состоянии без образования). Каз. бір – сторонящийся, настороженный, себе на уме деятель. Греч. μία – замкнутый на себе и приноравливающийся. Арм. մեկ-мек – ку-мекающий, что-то лепечущий и соображающий. Ивр. אַחַת-ахат – догадчивый и активный, скоординированный.

Не буду больше углубляться, чтобы не умножать ошибок. Сколь бы ни были наблюдения приблизительны, они во всяком случае намекают на то, что по междометным форме и значению можно ориентировочно установить древность возникновения слов. Чем в ряду подобных слов конструктивно сложнее форма (в том числе по написанию) и чем больше определённости, предметности, конкретности, тем моложе слово. Например, нем. ein гораздо современнее английского аналога. Об этом говорит не только меньшее число моторно-волевых коннотаций в сравнении с английским, но и двусмысленность записи (написано по-английски, но читается не английское написание ейн или произношение оан, а нечто третье).

Важно из этих примеров извлечь суть. Если это и впрямь исконные слова в каждом языке для 1, то они  выражают не только число, но и древнее самоназвание языкового вида. Понятно, что не в линейной форме. Древняя языковая диффузия была такой, что любой нынешний звук может указывать, при желании, на любой другой звук. Например, раз звучит сейчас в русском языке гораздо опредлённее, чем в любой момент своей истории, когда он отождествлялся с рыж, рыщ, раш, рос, рус и т.п. Но удивительно, что какое-то древнее произношение сохраняет тот же английский, где раз-рыщ обозначен словом раша, которое лишь по написанию в английском подобно современному русскому рус(ский).

Чтобы стала понятней сверхзадача этого последнего намёка на первослова, напомню Марра, который в своем практическом опыте сравнения языков догадал ключевую типологию первослов как исконных «языковых выкриков» перволюдей. Разумеется, я говорю о будто бы анекдотических сал, бер, йон, рош. При том, что, по моему разумению, таких первослов было гораздо больше, как и предчеловеческих видов, с типологической точки зрения Марр абсолютно прав. Даже в приведённом списке примеров базовыми являются как раз четыре элемента. Все остальные так или иначе сводятся к ним.

Понятно, чтобы все эти наблюдения сделать строго научными, требуется более системная логическая увязка данных гораздо большего числа языков. Только на стыке сотен ситуативно совпадающих мотиваций можно увидеть подлинное прошлое. А это могут сделать только профессиональные знатоки языков. К сожалению, пока вместо науки в их умах господствуют традиционные установки, в том числе административные – даже по вопросам языкознания, а вопросами чтения руководит только практическая выгода, а не живой интерес.  Вот почему мы уже тысячу лет живём в лингвистическом мифе истории и даже не догадываемся о десятках тысяч лет грандиозной творческой истории своего языка.

 

8.4.-22.6.2020

---