Среди того, что я в последнее время читываю по разделу сравнительного языкознания, попалась интересная статья Г.М. Тележко «Этногенез славян в Восточном Средиземноморье (по лингвистическим данным)» // Universum: Филология и искусствоведение : электрон. научн. журн. 2020. № 3(71). URL: http://7universum.com/ru/philology/archive/item/9087 (републ. – https://inform-ag.ru/publications/198/).  Интересна она мне прежде всего совсем не по теме, в принципе не решаемой в рамках традиционного лингвистически компаративного подхода, точнее, вообще ложной в силу ущербности самого подхода, а по ряду фактических наблюдений и выводов, которые можно считать начальными симптомами выздоровления сравнительно-исторического языкознания.

 

Начну с простого.

Примечательны прежде всего лингвистические данные, которые Тележко приводит прямо (и косвенно, ссылаясь на другие свои работы). Главная особенность этих данных в том, что в них открывается очень высокая доля исконных славянских этимологий в тех случаях, которые традиционно считаются  не славянскими, иноязычными, заимствованиями. Из числа почти очевидных случаев хочу привести толкования слов медь и серебро: «Для названия меди мы предложим праславянскую реконструкцию *мѩдь [mjędь] 'нечто мнущееся', родственную прототипу ст.-слав. мѧти' мять»; серебро родственно с серой, от слав. *sьrati 'срать', словообразование по деталям процесса производства серебра, с выделением вонючего газа: > sьroba 'сор, срань' > др.-рус. сьребро. Ещё нагляднее с растительными культурами: «морковь 'марковатая', репа 'вырываемая', боб 'пухлый, округлый', горох 'тянущийся горе́', мята 'смятая (растоптанная)', резеда 'резко пахнущая'». Все эти этимологии настолько логичны и естественны, что даже странно представить, что кто-то выдумывает другие. Никакой сложности эти ходы мысли для современного русского языкового сознания не представляют. Слова и значения настолько касаются существа каждого слова и предмета, что сразу понимаешь подлинность народного подхода, называющего предметы на основе своего повседневного опыта в полном соответствии с особенностями каждого явления.

Ещё более впечатляет тема так называемых перезаимствований. Вроде выведения слова жираф от жер(л)ов (с длинным горлом-шеей, как и журавль-жерав-ль), а зебра от зуб-ра-я (зубастая). Тут интересен и важен не сам факт такого славянского толкования, а то, во-первых, что имена вполне экзотических животных, обитающих там, где славяне не живут, однако, выводятся по-славянски, а, во-вторых, еще и закрепились не только в славянских языках, но и во множестве других индоевропейских и неиндоевропейских языков. Само собой, Тележко высказывается более осторожно: «Семантику названий жираф и зебра ("горластый" и "зубастая") на этом этапе исследования можно проявить только в славянской группе языков. Таким образом, привлечение семантических соображений позволяет, по крайней мере, не отрицать участия праславянского языка в происхождении распространённых названий африканских эндемиков» (К этимологии названий некоторых представителей африканской фауны // Universum: Филология и искусствоведение: электрон. научн. журн. 2017. № 9(43). URL: http://7universum.com/ru/philology/archive/item/5132). Но суть он все же высказывает. Почему именно заимствование из славянских, а не наоборот, ясно по мотивациям (Тележко выражается не точно, обтекаемо – о семантике). В других языках эти слова не мотивированы, а в славянских мотивированы совершенно логично.

Для заострения проблемы выскажусь ещё более определённо. Я-то вообще считаю, что подавляющее большинство заимствований из разных сфер естественного мира на самом деле являются даже не перезаимствованиями, а исконными словами, поддержанными через перезаимствования, т.е. в такой форме сохранившими свой древний строй. Просто о большинстве таких слов мы даже не задумываемся, откуда они взялись, а когда задумываемся якобы профессионально, разумеется, даже не вдумываемся в слова, если они кажутся похожими на иноязычные. Главное для таких профессионалов, чтобы выводимость слов соответствовала той документированной хронологии, что они установили для себя по признанным историографическим источникам. Если вникнуть, они относятся и к документам, и к источникам, и к хронологии абсолютно установочно (несколько объясняющих  слов на эту тему см. в https://inform-ag.ru/publications/213/). А при безустановочном подходе, основанном на здравом смысле, все довольно очевидно.  Пицца < Викисловарь: «Происходит от итал. pizza «лоскут, часть, кусок; пицца», далее из неустановленной формы» < печа (печёное, запеканка).  Шаверма < Викисловарь: «От араб. شَاوِرْمَا (šāwirmā), от тур. çevirme, от çevirmek ‘вращать’, далее от ??» < заверма. Фунт < Викисловарь: «Происходит от лат. pondus «вес, гиря», далее от ??» < пуд (далее от под- земля, низ, основание, откуда и фут, и пед-). Сазан < Фасмер: «Из тур., казах. sаzаn» < сизан.

Кстати, кому делать нечего может покопаться в отфинских заимствованиях названий северных рыб. Тележко обобщает: «Финно-угорские заимствования названий северных рыб в славянские языки свидетельствуют о том, что славяне оказались на севере Европы позже финно-угров». Думаю, при подлинном внимании к словам, признакам и повадкам этих рыб вывод будет не столь очевиден. Сужу  не по тому, что вник в эту тему, а по тому, что вник во множество подобных тем. См., к примеру, конкретное наблюдение, показывающее, что ненц. малица (мех, куртка из цельной шкуры пушного зверя), по разбору ситуации происхождения таких меховых изделий восходит к русскому слову мал-ий – шкура малого зверя (не лося, не медведя, не кита) (Число как мировидческая модель языка и истории-1 – https://inform-ag.ru/publications/210/).

Попутно обращу внимание, что во многих случаях не всегда можно отделить чистое перезаимствование от заимствования из другого языка такого слова, которое было изобретено в другом языке под влиянием прежнего заимствования из славянских и образования своей собственной продуктивной модели, аналогичной славянской. Например, анкер < нем. Anker < якорь < на-корнь. Анкер, конечно, заимствование. Но образование немецкого слова из самого немецкого контекста вовсе не самоочевидно.

Теперь объясню, ради чего я давал эти примеры. В условиях, когда переходы из языка в язык можно толковать вкривь и вкось, общепринятая методика установления каких-то исторических фактов по лексическому фонду порочна. По изолированным словам вне предметного контекста не установить ни исконности, ни заимствованности слова. И уж тем более по таким сомнительным примерам невозможно судить о предметном контексте, т.е. о том, какая реальность окружала носителей языка, были ли вокруг говорящего народа буки и клёны, горы или болота. Например, Тележко аргументирует: «Доводом против обитания славян в зоне Янтарного пути считают и отсутствие у славян собственного названия янтаря: русские заимствовали название янтарь из лит. gintãras 'янтарь'». Тут что ни слово, то сомнение.

Почему такая уверенность, что янтарь из gintãras, а не наоборот? Заимствование делает не учёный в кабинете, руководящийся своими историографическими теориями, а простой человек, который что-то услышал на бегу, но скорее всего плохо понял; и так тысячи раз с разными людьми (и тогда будет чистое заимствование без мотивации). 1) Формально по произносительно-различительным параметрам gintãras и янтарь вероятнее именно наоборот. В начале слова g более определенный звук, чем j. При заимствовании легче услышать g, чем j (или тут возможные ещё фрикативный г или придыхание h). Но по сути это мало что значит. В реальной жизни может быть и так, и так. Заимствующий заменяет чужое не/слышимое чем-то привычным и более определенным для своего навыка. 2) Если залезть в литовский словарь, то gintãras не имеет мотивации, т.е. не связано по смыслу с парадигмой окружающих созвучных слов. Оно даже не имеет отношения к ближайшему лит. корню gin-ti гнать (ср. рус. гонти, гнати), от которого в литовском довольно производных и переосмысленных слов. 3) Зато в русском очевидна мотивация с гин(уть), т.е. гинущим, гиблым, пропавшим (архаически как раз и был фрикативный г, который даёт разные современные рефлексы – генварь-январь, Анна-Ханна-Ганна-Яна). Таким образом, янтарь-gintãras – это гин-тары, гинь земли, выделения, какашки, говно тары (торы, тор-ной торо-ги). Название очень подходящее для начальной стадии знакомства с янтарем, когда ничего, кроме его сомнительного внешнего вида, не знали.

Это собственно аргументы лингвистики. Но социолингвистические их также подтверждают. Если даже у вас есть собственное название янтаря и вы живёте на янтаре и ходите по янтарю, как по отходам, это не значит, что янтарь для вас ценен и слово является широко распространенным. Для актуальности всего этого требуется определённая культура и технология пользования. Очевидно, культура и технология появляются позже знакомства с предметом и позже его называния. И тогда ваше слово может прийти со стороны в видоизмененной форме и поддержать вашу исконную форму. Это и будет перезаимствование.

В любом случае необходимо апеллировать не вообще к семантике, не к значениям, а к мотивациям и понимать, что доказывает не изолированное слово-значение, а пучок мотиваций, который обнаруживает доказательную продуктивную модель. Таким именно у Тележко является пример с жирав-жерав(ль).

 

Не буду продолжать перечень здравых лингвистических данных, которые, даже в своей разрозненности, неизбежно удревняют возраст славянских языков. По этому разряду, начиная с Шишкова, накоплена бездна материала, которая, разумеется, игнорируется академической компаративистикой. Тележко, очевидно, хоть громко и не афиширует, сознательно выступает против только академически  допускаемых этимологий. Само собой, не огульно, не по всем возможным эпизодам, а только в тех случаях, когда очевидная народная этимология (прежнего называющего народа и самого анализирующего здравомыслящего автора) стопроцентно выводится из сравнения данных самых разных языков и их внутренних этимологий. Тем самым он проводит очень полезную статистическую работу. Полезную и в самом простом смысле, например, мне, чтобы без собственных поисков увидеть сводку важных фактов. Но полезно и то, что эта сводка выверенного, дотошного знания пошатывает компаративное знание изнутри него самого.

Не сомневаюсь, что статистика, накопление материала, конечно, не является целью Тележко. Очевидно, сколько ни показывать фактов спецам, привыкшим к другим толкованиям, они не воспримут иные факты всерьез. На статистику ваших фактов у них есть ещё более обширная статистика своих. В самом деле, мало ли как можно прочесть, истолковать. Пути народной этимологии безграничны и неисповедимы. Поэтому на нынешней глуповатой (позитивистской) стадии развития науки, уже 200 лет, подтверждает и закрепляет ту или иную народно-научную этимологию только авторитет давней традиции или признанного столпа. Какой такой жираф-журавл, павлин-мавлин? Гувер – это голова, Фасмер – голова, Трубачёв – голова.

Тележко хоть и опирается на статистические наработки, но главной для него является схема лингвистического этногенеза, с намерением по-своему логично объединить основные общепринятые версии. Его схема, очевидно, продолжает трубачёвское направление мысли по стадиальному объединению языков, народов и прародин: «Точка зрения О. Н. Трубачёва на этногенез как процесс динамического сложения разных культурных и языковых факторов кажется аксиоматичной».  Но так же и по существу идей Трубачёва. Т.е. о «полидиалектности» в процессе становления праязыка, и, возможно, о том, что «праславянские языки» гораздо ближе к индоевропейскому субстрату, чем все другие индоевропейские. Впрочем, Тележко особо не теоретизирует. Зато он более определенно и решительно переходит к самоценному пра-статусу славянских языков, намереваясь фактически локализовать факт в пространстве и времени.

Но вопрос, насколько всё это логично? К сожалению, когда встаёт вопрос логики, ссылкой на чувствительность фактов не обойтись. Приходится обсуждать понятия.

Само понятие «праславянский язык», как и праязык, не является самоочевидным фактом. Общепринят термин только в рамках компаративных догм. Главные версии две: реальный язык (Бопп), рабочая фикция (Мейе). Марр, принципиально развернув тему, подвёл к тому, что так называемые реконструкции – это не восстановление древних форм, а конструкции, моделирующие образ целевого языка. Точно такова же проблема «прародины». Прародина может быть только в том случае, если праязык реален, а языки совокупляются и рождаются от родительского языка одновременно и параллельно с размножением живых индивидов. По-другому прародины языка не может быть в принципе. На самом деле язык рождается не на территориях, как биологические роды и виды и социальные племена и народы, а в межпространственно-вневременном общении обществ. Естественный алгоритм становления языка от врождённого до культурного см. «Оправдание общественной химии (Извлечение естественных начал истории по реперам «молекулярной истории» ДНК)» – https://inform-ag.ru/publications/50/. Любое общество может непрерывно, веками перемещаться в пространстве, при этом сохраняя один и тот же язык (цыгане). Точно так же оно может жить веками в самых разных местах, которые хоть и бывают историческими родинами для нескольких поколений, не являются обязательной составной народа.

Таким образом, поиск праславянской прародины имеет смысл только в рамках самых наивных компаративных условностей. После Мейе всерьез принимают эти условности только массовые учебники и крайне догматические лингвисты.

Однако даже по трубачёвской модели не может быть единого праславянского языка.

По обычной компаративной схеме, общий язык славянского семейства, как любой язык этого порядка единства (прагерманский, прароманский, праиранский), образуется в результате дивергенции праязыка, тут – распада праиндоевропейского, а распад происходит в виде диалектизации индоевропейских говоров. Распад происходит сам собой, в результате рассеяния и прерывания контактов. А, по версии Трубачёва, для формирования праславянского языка нужно, в продолжение индоевропейского распада, чтобы будущие славянские диалекты конвергировались, унифицировались, подстроились под некие общие нормы. Но, по идее, ближайшими общими нормами должны быть как раз остаточные, индоевропейские. Как же примиряется распад индоевропейского единства со сбором в этом распаде праславянского? Значит, никакой там не распад индоевропейского, а его усиление. И тогда праславянский язык – это просто другое название для общеиндоевропейского (вечный намёк Трубачёва, высказываемый им всегда в очень обтекаемой форме: «Славянский выступает как равноправный индоевропейский партнер»). Очевидно, при попытке совмещения двух взаимоисключающих процессов возникает не только словесная путаница, но и логическая подтасовка, камуфлирующая несогласованность теоретических положений. Трубачёв всегда имеет в виду что-то запретное, но по условностям своей образованности обречён на эвфемизмы и сидение на двух стульях.

Если на этом не циклиться и от такой невыстроенной теории перейти к конкретике, то, несомненно, общие нормы возможного конвергирующегося языка формируются в результате проживания на единой территории, однообразной хозяйственной деятельности, т.е. длительного и всеобъемлющего хозяйственно-бытового общения. Пока я повторяю Тележко: «Главным критерием консолидации диалектов в некий общий lingua franca следует, вероятно, считать объективную необходимость такой консолидации. Территория хождения такого языка должна быть либо зоной масштабного производственного процесса, охватывающего несколько этнических групп, либо зоной влияния группы, опережающей в технологическом отношении своих соседей». Но при этом повторе важно сделать решительный акцент, что общий язык (по трубачёвско-компаративным условностям, праязык) возникает по неязыковым, нелингвистическим причинам. При таком толковании, если есть «объективная необходимость», славянский праязык может возникнуть из сближения и унифицирования, в принципе, любых индоевропейских диалектов. Даже дикие бразильские обезьяны заговорят по-славянски, если приложить достаточно усилий. Это значит, по трубачёвскому посылу «полидиалектности», но с другой стороны, что никакого первоначального праязыка нет и не может быть. Аналогичную коллизию можно заметить и у А.А. Зализняка. Хотя в теории он придерживается «общих соображений», по фактам другой эпохи точно обнаруживает отсутствие восточнославянского праязыка: «Что в истории русского языка диалекты подвергались схождению, а не расхождению, никакого представления до открытия берестяных грамот не было» (Новгородская Русь по берестяным грамотам – http://www.polit.ru/lectures/2006/11/30/zalizniak.html). А также в образовании так называемого «древненовгородского диалекта» предполагает прямое участие «праславянского языка» («Древненовгородский диалект этого раннего периода предстает просто как диалект позднего праславянского языка, входящий в группу  восточнославянских  диалектов» – Древненовгородский диалект. М., 2004, с. 4). Надо ли говорить, что эти чудесные открытия позитивных учёных в общем виде давным-давно и непрерывно формулируются непозитивными:  Гумбольдтом, Марром, Трубецким? И смысл тогда искать праславянский праязык и его прародину? Нужно искать что-то другое.

Что именно, будет ясно, если еще более вникнуть в конкретику нелингвистических процессов, определяющих становление общего языка семейства. Мало сказать, что требуется длительное и хозяйственно-бытовое взаимодействие, которое якобы и создает «языковой союз». Нет, в рамках общей территории проживания нужна обязательная ротация диалектов, перемещение разных племен и семей из одной точки проживания в другую. Этого, само собой, не вызвать и уж тем более не достичь без централизованной административной политики. Таким образом, необходимо ещё и административное делопроизводство на общем языке-койне (так древнерусский «наддиалектный», по Зализняку, был по функции общим административным койне), и больше того – образовательное обучение по единым образцам книжности. Если эти условия соблюдены, то вообще не важно, где живут носители «конвергирующегося» диалекта – хоть на Сахалине, хоть в Калининграде.

Но так в жизни. Увы, в теории не так. Более или менее единое хозяйство допускается, какое-то администрирование не исключается, а вот письменное делопроизводство и тем более книжность для праславян вообще считается нонсенсом. Это значит, что лингвисты не представляют и не понимают, как реально, в каких механизмах и процедурах происходит эта самая конвергенция. Но именно это, административный центр и «праславянскую» книжность, и нужно на самом деле искать, чтобы обосновать некую прародину, а вернее, так организованную ойкумену, где общее языковое единство сознательно культивировалось из центра управления (где бы он ни был и как бы ни был удалён от мест массового проживания пасомых народов).

Правда, сразу хочу сказать, славянскую прародину в предполагаемых пределах искать просто не рационально. Потому что самим Тележко заявлены такие факты, которые полностью подрывают серьезность этих ограниченных пределов.

Если обнаруживаются подлинные славянские этимологии в названии экзотических африканских животных, которые закрепились во множестве неславянских языков, то нужно ведь понимать, как такое могло случиться. Необходимо, чтобы прежние названия этих животных не только не были массовыми, но и, наоборот, не были ни в малейшей степени авторитетны по сравнению со славянскими названиями. Учитывая, что названия тождественны в славянских и в мало измененной форме существует в самых разных языках, момент этого словообразования нужно предполагать очень древним. Т.е. славяне доминировали (возможно, даже удалённо) в соответствующих частях мира настолько, что их названия африканских животных закрепились.

Другой материал, который привлёк Тележко, указывает на подобные события древности, кажется, ещё в большей степени. Я имею в виду имена металлов. Тема удобна для хронологической локализации прародины, т.к. естественнонаучно хорошо известно, когда и где происходила разработка металлов медно-бронзового века.

Наиболее системно эти фактические данные (как с исключительными фактами, так и со всеми технологическими деталями) представлены в самых разных работах Е.Н. Черных. См., например, вывод «Биокосмические "часы" археологии» (http://gordon0030.narod.ru/archive/19644/index.html) о Балкано-Карпатской провинции в промежутке 50-39 вв. до н.э. и о Циркумпонтийской – от 34/33 вплоть до 20 вв. до н.э. Эти данные вполне подходят для обоснования версии Средиземноморской прародины (с любыми поправками, которые делает Тележко). Логика очевидна. Если известно, где и когда разрабатывались основные металлы, а их названия исконно славянские,  то по фактическим данным и можно локализовать время и место прародины.

Тележко: «Происхождение серебро из исконного сера означало бы самостоятельное открытие протославянами серебра, получаемого из руды». «Происхождение названия бронза из праслав *bronь означало бы, что праславяне первыми применили бронзу для изготовления защитной амуниции, откуда и смысл названия сплава». «В большинстве слав. языков для обозначения свинца использована основа *(w)olow-… Это приставочное производное от основы *low-, родственное лить, лью – в связи с легкоплавкостью свинца. Рус. свинец, скорее всего, родственно свин, т.е. свинец – 'грязный металл', ср. семантическую параллель: чушка 'слиток' из чушка 'поросёнок'. Термин появился, видимо, для различения свинца и олова: свинец – 'грязное олово'». «О славянском происхождении» железа «убедительно написал О. Н. Трубачёв» (а именно: "«Металл железо» и «железа животная» …: образ клубочка, комочка… был использован для фигурального обозначения железа именно в том виде, в котором им впервые заинтересовались славяне… в виде болотного железняка" – Языкознание и этногенез славян. VI // Вопросы языкознания. М., 1985, № 5, с. 3-14, http://philology.ru/linguistics3/trubachev-85a.htm).

По классическим представлениям, медно-бронзовый век – это начало обработки металлов. Самыми важными названиями для заявленной цели определения прародины являются имена олова, меди, бронзы, ну, может, попутно – золота и серебра (кстати, все, кроме, само собой, бронзы, встречаются в самородно-чистом виде). При том, что этимологии все, несомненно, славянские, поражает путаница с оловом-свинцом. В жизни, возможно, так и должно быть, т.к. олово и свинец внешне очень похожи, да и в простейшем производстве олово всегда использовалось не в чистой форме, а с примесью свинца или других металлов.

Но озадачивает, что Тележко в этой статье обошёл название олова в славянских языках. Наверно, потому что такая сводка всё же подрывает идею праязыкового единства. Вот примеры для олова и свинца: серб. калај, коситер и олово, пол. cyna и ołów, чеш. cín  и olovo, болг. калай и олово, словен. kositer и svinec. Как же так? Тысячелетия по одним навыкам и словам братья праславяне творили бронзу, а составные компоненты бронзы почему-то не смогли разобрать ни по сути, ни по слову. Тележко считает их заимствованиями: калай – из тюркского (тур. kalay олово, полуда), cyna, cín  – из германского (нем. Zinn олово), коситер – из греч. κασσίτερος олово (Древние металлы - об истории славян – https://proza.ru/2012/01/26/1403). Легко допустить и заимствование Zinn из лат. stann-um олово, и иллюстрацию традиционного компаративного генезиса языков можно считать точной: всё прямо по хронометрированным историографическим данным.

На этом фоне лит. alavas и švinas выглядят гораздо более славянскими. А славянские резко сближаются со всеми индоевропейскими, нагляднее – с анг. tin и lead. В последнем англ. слове записана чистейшая мотивация Тележко «лить» для *(w)olow (само собой, как в другом случае указывает Тележко, lead скорее от луд-ить) А вот среди оловянных значений англ. tin вдруг фигурируют «деньги; богатство». Что внезапно коррелирует с польским cyna (неужто цена?) и словенским kositer (ср. лит kaina цена, нем. kaufen покупать и kosten стоить, Kost пища, стол, питание). Если эти мотивации присутствуют, то они вернее указывают совсем не на цеха медно-бронзового производства, а на межплеменные торжища, где в ходу могли быть какие-то пара-оловянные деньги. Правда cyna – это, конечно, никак не цена, это скорее недоделанное цинк. Но и с этой поправкой ясно, что название олова в славянских языках не унифицировано, и, как следствие, то же с названием свинца. Это может быть связано как с отложением в письме гораздо более поздних ситуационных контекстов (на которые я указал), либо наоборот – с гораздо более ранним происхождением слов и отложением их в словаре раньше того, как могла происходить общеславянская кодификация. Очевидно, что цинк и свинец – это металлы, выявленные позже, что поддерживает путаница в форме olow в значении «свинец» и cyna в значении «олово». Поэтому такого рода значимость – не общеславянская, а более поздняя.

А вот без олова (пусть даже грязного, засвинцованного) никакой бронзы бы не было. Если при этом бронзу вы делаете в одном регионе, по одной технологии под общим руководством спецов, а слово для олова варьируется, то значит разночтения сами собой понятны. А для этого необходима продолжительная эпоха общения, знакомства народов и языков друг с другом. Как сказано, это могло происходить только в непроизводственной ситуации, т.е. до классического производства бронзы, когда названия для компонентов уже были.

Таким образом, массовые разработки, производство металлов, меди и бронзы не обязательно являются подтверждением образования общих слов. Дело в том, что несистемное, допроизводственное использование всех металлов медной группы началось гораздо раньше, по Черных, уже 10-12 тыс. лет назад. О том, когда, раньше использования, происходило знакомство, можно, кажется, лишь гадать. Очевидно, что названия возникают не только в производстве, но прежде всего в первичном пользовании. И здесь нельзя ограничиваться изолированной точной угадкой. Жираф верно не только потому, что по смыслу верно, но и что обнаружена поддерживающая модель в журавле.

Можно продумать ситуации первичного использования.

Заметить по выходам болотного железняка, что он похож на «клубочки», «желваки» (см. интересные детали https://ru.wikipedia.org/wiki/Болотная_руда), – это понять мотивацию слова только для исходного материала железа. Возможно, что по материалу потом стали называть и выбитый результат. Но это нельзя утверждать наверное, да и не достаточно для понимания сути именования собственно железа. Памятуя, что любая верная этимология складывается как система смежных мотиваций в одной форме, нужно продолжить анализ предмета, выбранного как источник железа. Разве по виду желтоватого туфовидного клубочка понятна его польза? Нет, она ясна только в результате переработки клубочка. Переработка начинается в любой ситуации с испытания предмета: на вкус, на зуб, на сжим, на удар, на сколы. Лишь когда начинают крушить клубочки дюжко и тужко, с усилием, между двумя более твёрдыми камнями, чушками (измазываясь, как чушки, от грязи и пота), тогда выщемляют из мокрого грязного камня полезную  блёсткую ляпуху, блямбу, пытак, в котором обязательно где-то вылезает острая кромка, лезо. Вот почему железо - это ще-лезо, щим-лезо, вылезающие острые кромки при физическом ущемлении – как при сотрясении железосодержащего грунта, так и оттяжке методом холодной ковки. Тут начало обработки металлов. По сути это могло случиться как пред-микролитическая техника, задолго до металлургии, до каких бы то ни было костровых плавок, когда наши пращуры испытывали все камни подряд в поисках лучших сколов. И лишь когда убедились, что железный лез в некоторых случаях лучше (ему можно придать нужную форму, заострить-оттянуть вновь, легче закрепить на рукоятях), уделили повышенное внимание и источнику, клубочкам железа. Поскольку лезы делались прежде всего для разделки туш, то по ближайшей смежности легко увидели сходство железистых клубочков и желёз: секрет сокрыт внешним видом. По логике предметов и вопреки логике Трубачёва, железа` происходит от железа. И момент происхождения этих слов глубоко архаичен: очевидно ведь, что называние элементов пищи – это одни из самых первых акций сознания человека. Счёт даже не на сотни тысяч, а на миллионы лет.

Совсем другая картина в лат. ferrum 1) железо; 2) оружие; меч, кинжал. Несмотря на эту конкретику, латинский словарь даёт большое количество смежных мотиваций, связанных с горением (ferveo 1. кипеть, бурлить, клокотать. 2. нагреваться, быть горячим. 3. быть переполненным. 4. поэт. бушевать, быть в волнении, волноваться. 5. блистать, сверкать. 6. гореть, пылать. 7. бродить или пениться. 8. гореть желанием). Т.е. ferrum – это нечто закипевшее, сваренное. Очевидно, слово возникло в ситуации уже современного производства, связанного с плавкой. Русская мотивация ferrum, с учётом межъязыковых фонетических корреляций, наиболее экономная – вар-ронь: шлак в расплаве поднимается наверх, а металл идёт вниз. Несомненно, от варёного железа русское воронёное.

Не только железо было найдено в простейших познавательных опытах. Ближайшее по той же модели образования золото – ще-ладо, податливое, рукодельное, удобное, чтобы ладить различные вещицы. Разумеется, долгое время имели дело только с самородным золотом, скорее всего, именно в самородках, а не песке. От слова золото образовалось и слово жёлтый: же-ладо > жё-лато > золото / жёлтый. Это уже период образования абстрактных понятий (цвета). Лат. aurum золото по мотивации выражает только какую-то степень яркой впечатлительности, зримости, слышимости. Это не характеристика предмета, а ощущения от него. Видимо, в ситуации закрепления названия в обиходе золота не было, оно только созерцалось в дальнем наблюдении, как поэтическая абстракция, как заря, как осень.

Нет сомнений, что и серебро было обнаружено и названо задолго до металлургических процессов плавки серебра из руды и наблюдения характерного сопутствующего сернистого газа (попутная этимология серебра от 'срать', конечно, возможна и необходима, но это лишь поддерживающая вторичная мотивация, причем тогда, когда забыта исконная). Модель словообразования в слове серебро уже несколько другая, более технологичная. Исходно серебро чаще всего находили в самородках самой разной причудливой формы с вкраплениями породы и других металлов – в щерах, в пористых щеристых плитках. При этом самородок из-за высокой мягкости и пластичности легко отбивался в цельный комок, блин – бола, блонь (металлический диск по аналогии с круглым срезом дерева по оболони). Щере-блонь удобна для переноски, очевидно, какое-то время носилась на подвязке как медальон (прообраз гривны). Лат. argentum серебро, деньги по мотивациям намекает на какой-то конструктивный смысл яркости, горения, концентрирующего жара в земельных делах. Предмет, в самом деле, блестящий. Как минимум, в хозяйстве долго использовались серебряные зеркала, посуда. В быту – соли и растворы серебра как антисептики и лекарства. Вполне возможно, что лат. cerebrum-мозг созвучно не случайно (даже если сам язык не помнит связи). Переход исходного щ в свистящие звуки исторически вполне закономерен. В этом контексте можно представить мотивацию целе-бро(нь), защитный целебный экран, пластину. Но даже если так, то это опять очень поздние события как результат длительного познания свойств серебра.

Мягкость меди в сравнении серебром – совсем не решающий аргумент. Это тоже вторичная, производственная мотивация по относительным параметрам сравнения с более твёрдыми металлами. Учитывая, что самородки такие же щеристые, более или менее ковкие, не эти характеристики, уже занятые серебром, выступили на первый план. Очевидно, цвет – мёдный (парадигмы абстрактных цветов ещё не было) и свойство марать, метить руки, тело, другие предметы.

В естественной среде самородное олово может попадаться с выходом на поверхность земли в разных аллотропных состояниях, в виде зерен (мелких "клубочков") и пластин или в виде порошка. Уже это могло быть причиной бытования нескольких слов. Само собой, порошок, оловянную соль, как и любую другую соль земли, по детской привычке принимали внутрь (видимо, и называли всё одинаково – соль-ол; ср. ὅλος целый, весь, ἄλλος другой, иной, откуда и само слово аллотропный). Греч. κασσίτερος в самом языке не имеет мотивации. Однако косвенно указывает на принадлежность к таре-земле. Τάρταρος подземное царство: тара, хоть и без мотивации, сохранилась в значении слова (а мотивация «тар-в-таре», ойкумена в какой-то изолированной земле; ср. рус. тартарары). Ещё ср. τέρας чудо, знамение; чудовище, монстр. Словен. kositer, в отличие от греч. имеет частью прозрачную мотивацию, а частью стёртую (тара, как и в русском, давно не бытует в чистом виде): куши-тар, съедобная земля. Ср. kosilo обед, košček кусок, kres костёр, tur тур-этап, tir орбита. Тем не менее ясно, что заимствование произошло в греческий в то время, когда исходные мотивации съестного уже несколько подзабылись.

В зависимости от дозы местной солевой смеси получали, не говоря уж об изменениях здоровья, самые разные церебральные эффекты, вполне возможно, что желаемые, вызывающие расширение сознания. Такие же эффекты вызывает и оловянная посуда (которая использовалась ещё в средневековье). Зерно олова при ударе колется в порошок, а также и при низкой температуре олово рассыпается в прах. Уже этих признаков достаточно, чтобы мотивировать олово не только как экспериментальное лакомство, но и по сути – колово, колющийся и влияющий на голову минерал. Диффузия колова-голова с самого начала провоцирует избыточность начального звука. Тем не менее болг. калай (< ко-лой, к жиру-сытости) сохраняет этот звук. Учитывая очень небольшую температуру плавления, гораздо вернее, что на металлическую суть олова обратили внимание на кострищах: остывший расплав как раз принимал форму округлой металлической блони, именно оловянной головки.

Нет сомнений, что именно с таких случайных плавок олова началась металлургия. Словен. kositer суммарно сохраняет главные мотивации начальной стадии освоения олова (еды, костра). Однако словенское и болгарское слово не претерпели изменений, подобных русскому. Очевидно, на этих языках не вникали в суть олова как металла, а в дальнейшем просто заимствовали технологию бронзы. Надо помнить, что уже на ранних стадиях производства был дефицит с чистым оловом и для плавок применяли самые разные оловосодержащие смеси минералов. Поэтому легко допускается ситуация, когда технологи по цехам называют эту смесь оловом, а местные деятели  точно знают, что там преобладает свинец (особенно если они употребляют коливо, хитро выбирая его из смеси). Попутно можно заметить, что уже понимали вред свинца для организма. Мотивации его грязности, маркости, конечно, присутствуют в слове. Но на технологически продвинутой стадии плавок, когда уже было более или менее точное знание особенностей всех металлов и различение разных металлов, внешние параметры не смыслоразличительны. Соответственно в свинце выделены главные сущностные характеристики металла по его плавкости и ядности-вредности. Свинец – живунец, легко плавкий и сильно текучий, при этом в нём живы-нет, это токсичное вещество в любом виде. Что, очевидно, проверили на опыте некоторые поколения любителей ола, от которых рождалось дегенеративное потомство – свины (идея связана не только со словесной формой, но и со старой семитской традицией запрета на свинину как на грязную еду; в этом контексте, был запрет на человекоедение).  

Лат. plumbum, как и другие латинские названия металлов, имеет мотивацию с гораздо более поздним контекстом – для пломб. В свою очередь пломба тоже имеет совсем не латинскую мотивацию. Это паломба, паломпа, ломаемая палочка (пал-лом-пал). Новгородские деревянные пломбы 10-12 вв. представляли собой деревянный цилиндр с отверстием для завязок и поперечным клином-фиксатором; чтобы раскупорить, нужно было либо сломать пломбу, либо отрезать ее от завязок.

С учётом этого, и бронза – совсем не броня (опять поздняя и вторичная мотивация). Это блонса – боло-носа, постоянно носимая на теле блонь. Вероятнее всего, это слово первоначально употреблялось для любых блоней, но потом в процессе пользования бронзовые блони вытеснили все прочие, и именно тогда произошло закрепление слова за бронзой. Само собой, произошло это тогда, когда бронзовый сплав уже могли варить сознательно, т.е. не позже 4 тыс. до н.э.

Важно понять, зачем делали, таскали на себе и как использовали эти блони. Злоупотребление солями кончается летально и в конце концов отпадает как массовая цель. Значит, выявились другие хозяйственные цели. Металлы специально собирали. Для чего удобно иметь с собой образец, благодаря звучности – эталонный камертон того или иного металла. Раз всегда носят с собой, то скоро превращают блонь в сигнальное устройство, средство удалённой звуковой связи. Любой металл с самого начала использовался для терапии. Поэтому развиваются и ритуально-магические практики. А потом и эстетическое использование – камлающее пение в сопровождении этого примитивного гонга с последующей тренировкой речевых навыков и унификацией произношения на основе избранных камертональных тонов. Чтобы это замечание понять адекватно, надо бы поизучать Марра по деталям сознательного творения звуковой речи на основе визуальных знаков из «труд-магических выкриков».

 

Так или иначе понятно, что развитая металлургия не могла появиться вдруг. Она результат тысячелетнего накопления культуры – культивации собственных тел и орудий, звуков и письмен, накопления знаний, расширения и генерализации сознания. Само собой, все прямые следы этой культуры, в основном, утрачены. За сотни тысяч лет одни материалы соржавели или расыпались в прах, другие извлечены для вторичного и третичного использования. Поэтому для подлинных открытий не остаётся ничего, кроме точной научной логики в теории и железного здравого смысла в практических соображениях о тех или иных житейских предметах.

Даже по некоторым сочетаниям случайно открывшихся фактов видно, что никакого коллективного, юридически равноправного единства славян не было и быть не могло. Так же как и история не была равномерным развитием равностатусных братских народов, чтящих общих предков. В реальности во всех процессах доминировали самые сильные, сознательные и активные деятели, подчиняя других и управляя ими. Они одинаково работали со славянами и неславянами, но, разумеется, поскольку исторически находились со славянами в гораздо более длительном контакте, достигали с ними гораздо большего взаимопонимания и единства.

Реальная сложность происходившего находится абсолютно за пределами компаративных схем.

май-июль 2020

---