Опыт пустынножительства в пост-православие (Взгляд из настоящего будущего)

Эта заметка на память, отнюдь не научное исследование смысла, структуры и значимости христианства в веках, а только схема размышления, стала результатом моих бесед в 1992-93 гг. с А.В. Татариновым, который тогда был сосредоточен на восстановлении подлинной православной веры и религии. Я же, по рождению и воспитанию совсем формально неверующий и необрядовый человек, к тому моменту уже вполне решивший для себя все вопросы веры и нашедший форму свободной религии (см. «Теодицею человека» 1990 г. – https://inform-ag.ru/publications/262/), пытался лишь объяснить более свободное сознание. Риторически это и определило, что в качестве доходчивого обобщения идей, желая закрыть поднадоевшую разговорную тему, я избрал традиционно известный аппарат русской религиозной философии и демонстративно не называл рассматриваемые факты, явления, события, закономерности и превращения никаким другим политическим, социологическим или постмодерным языком.

Это обеспечило краткость и герметическую исчерпанность темы. Само собой, она не получила отклика ни в том разговоре, ни с другими (при том что в 1996 г. Ю. Рахаева, как завотдела, пыталась её продвинуть к публикации в "Знамени", но зарезал Ю. Буйда, тогда ответсекретарь, как всегда, не прочитав). Спустя 30 лет обнаружилось, что наблюдение момента было фундаментально точным по структуре анализа реальности и ожиданию её развития. Но в реальности всё происходит максимально долго и неисчерпаемо повторно, чудовищно однообразно. На этом фоне христианский аппарат описания оказался недостаточно жёсток, был слишком спокоен и даже мягок, и потому наивен для описания извращённо-спутанной социально-политической современности. Можно было бы даже посчитать его анахронистическим, если бы не случившаяся сейчас острая фаза войны России и Запада (на Украине и Украиной), которая вдруг вернула в обиход старую терминологию противостояния традиционного верующего мира сатанинскому, антихристианскому сброду. Само собой, у нас пока очень далеко до восстановления даже традиционной православной идеологии, поскольку властная группировка продолжает быть антихристианской (воюя, увы, прежде всего не с внешним врагом, а с фантомом, не желая побеждать его ценности в себе и имитируя войну). Поэтому нет смысла гадать, как долго продлится этот акт войны и выльется ли он в ещё более кровавые и разрушительные инсценировки.

Однако я не сомневаюсь, что все эти войны можно остановить почти мгновенно, если сделать то, что необходимо, что в заметке в общем виде связано с преображением Духовной церкви – практического и теоретического сознания русского народа и общества. Физически это преображение уже полностью подготовлено созданием вполне однородной единодушной массы народа, живущего единым хозяйственным, внехрамовым собором (на основе поместного распределения корысти), окремленного наипутным Патриархом, обороняющим народ от сатанистских супостатов. А кроме того подготовлено и технически, тем, что все личности народа непрерывно пребывают ВКонтакте всех своих составных единиц, будучи вовлечены в словесное море виртуальных сетей (теле-, радио-, соцсетей, ютубов, телеграммов). Так существует единое духовное тело общества, исполняющее единое действие (в данном случае – войну), и единая словесно-энергетическая оболочка общей души, которая пока стихийна, манипулируема, направляема на различные глупости или провокации, но которая может стать управляющей и организующей силой любого духовного, а потому и общественного движения.

Необходима лишь правильная организация этого общего словесного потока, уловление и согласование его в правильной иерархии, в распределённом техническом алгоритме, что позволит словесному фонтану плохо управляемой человеческой энергии стать реальной действующей и производительной силой. Как и говорилось, необходима правильная организация словесной деятельности всех свободных говорящих идеологов, организация живой литературы, спонтанно-льющейся речи говорунов, в одну Церковь словесности. Именно этого я и добивался, начиная с подобного, казалось бы, отвлечённого парарелигиозного объяснения, это я и делал всю жизнь в проектировании (в разных подходах 1992-2012 гг., шаги собраны в книге «Общий путь» – https://inform-ag.ru/publications/157/) и поиске, поиске, поиске людей, готовых не только болтать, но и делать. За 30 лет не то что способных, но даже желающих делать хоть сколько-нибудь совместное дело не нашлось. Я жил и живу в духовной пустыне.

И в этой невозможности дела видно самое точное подтверждение правоты того очерка о христианстве. Как говорилось, в нашем общественном сознании, в науке, в литературе какое-никакое сознание возможно, а воплощение, реализация, что я пытал всегда всеми силами, нет – невозможно, запрещено, самоубийственно. Словесность до сих пор в рассеянии, вне концентрации, не собрана в одно словесно-мысленное тело, в одну Церковь Словесности. За 25 лет убедившись в этом на опыте (даже в очередной раз, после 1996, 1999, 2000 и 2010 гг., предприняв в 2016 г. ради поиска активистов ручной сбор словесности – https://inform-ag.ru/publications/35/) я вынужден был единолично сделать к 2019 г. образчик правильной организации Церкви словесности в виде сайта Информационный магазин (см. объяснительную концепцию "Из постмодернизма в реальность. Прикладной проект собора словесности как структуры сбора русского мира" – https://inform-ag.ru/publications/32/, Правила – https://inform-ag.ru/rules/1/). Не было никаких сомнений, что единоличная форма обречена на неуспех. Но я должен был дать для очистки совести хотя бы образец и пример для будущей работы. Когда, наконец, вы, милостивые читатели и бедные-бедные писатели своих слов, устанете от своей и всеобщей болтовни и созреете к делу. А это случится не раньше, чем наша власть, под нашим стихийным давлением, отторгнет в себе антихристианское начало и так победит тотального по силе, хоть и мелкого по сути врага человечества.

4.4.2024

 

Вечное и современное значение христианства

С тихим и, по сути, мнимым уходом марксизма из храмов и с кафедр возникла было некоторая религиозная и научная пустота, в которую нынче хлынуло море разнообразных верований и научных представлений: от православия, бывшей, раньше марксизма, государственной религии, до каких-то американско-доморощенных культиков "как стать" – богатым, пузатым, горбатым, крылатым. Все из сотен возобновлённых и вновь прибывших религий и теорий, конечно, имеют право на существование хотя бы потому, что без них нельзя реализовать принципа свободы. Нет сомнений, что каждая личность нашего мафиозного, т.е. узаконенно-бандитского государства вправе выбирать все, что ей заблагорассудится. При всей мощи этого государства у него нет сейчас времени и сил заставлять людей и в сфере религии и науки. Хотя вольные ("демократические") и невольные ("патриотические") идеологи этого государства и делают все возможное, чтобы возобновить в качестве официальной религии христианство: первые – больше в форме протестантизированного православия, вторые – больше в форме "обрядового", демонстративного. Классическое православие требует подвига нравственности в Церкви, т.е. высшего напряжения нормальной жизни в добровольном единстве с такими же верующими.

Протестантизированное православие жаждет, конечно, подвига, но в своей личной церкви – в церкви какого-то личного усмотрения: верующий становится частной личностью, частным же образом оцениваемой то как святая, то как грешная. Церковь тут исчезает, остаётся её суррогат, балаганчик, делающий всё точь-точь, как взаправду, но на самом деле только "как" – только по эстетическому, политическому, экономическому, но отнюдь не религиозному заданию, не по религиозному чувству.

"Обрядовое" православие, наоборот, не желает умалять реальной Церкви. Но оно забывает, что действительная Церковь – живое и добровольное соединение душ верующих в их нравственном, в право-славном, в той или иной степени святом житии. Этой Церкви, если свести к абсолютности принципа, храм-то необязателен. В "обрядовом" же православии Церковь в конечном счёте подменяется храмом, куполами и колоколами, одной исторически конкретной видимостью. А видимость – это лубок, театр, позорище самого элементарного пошиба.

Так и получается, что протестантизированное православие проповедует одну личную технику православия (жить не по лжи, верить во Христа, творить добро и т.п.), а "обрядовое" – одну коллективную оргию (воскрешать веру, храмы, быть православным, соблюдать верность регламенту).

И то и другое очень далеко не только от духа православия и христианства, но и от самого духа религии даже в обычном её понимании. Любая религия, будучи прежде всего жизнью веры[1], может и должна быть рассмотрена в двух аспектах: в практическом, как, собственно, нормальная жизнь, система нравственности, построенная по таким-то и таким-то, в зависимости от веры, правилам, и в теоретическом, как система веры в то-то и в то-то. Вера, открывает человеку идеал, в его положительном и негативном абсолюте, т.е. систему знания и незнания природы, мира, истории, человека; нравственность же есть норма, зафиксированная в образцах, примерах, житейском опыте народа, норма[2] жизненного пути, ведущая из негативного абсолюта религии к положительному.

Таким образом, религиозная жизнь, религия, есть реализация веры, делание, творение жизни – себя, окружающих людей, человечества, истории, природы – по тому образу и по той программе, которые даёт вера. Религия – это творческий путь к идеалу. Вера в этом случае остаётся первичным, свыше, т.е. незнамо как, данным знанием и самого идеала, и пути к нему Вера – это незнающее знание истины, и в этом вся её парадоксальность. Знать не зная как, не ведая почему, вожделеть, страдать, рваться к идеалу всею душой и рассудком – это и значит верить.

 

I.

Что же собой представляет первичное христианство в теоретическом и практическом аспектах? Едва, задавшись этим вопросом, нужно тотчас уточнить смысл этого оборота "первичное христианство". Где его искать? Кто его дал? И почему оно первично, а не какое-то другое? Эти обычные вопрошания мы, однако, должны обойти. Вся христианская история есть нескончаемый процесс отыскания этого самого первичного христианства изысками учёных трудов, реконструкций и дел. Эта статья, конечно, течёт по естественному руслу многовековых интерпретаций, хотя, может, относится к их опыту недостаточно почтительно. Для меня первичное христианство есть не столько историческое существо, тогда-то зародившаяся схема, сколько то общее, что кажется во всех истолкованиях христианства, основанных на тексте Библии. Первичное христианство в этой статье есть метамодель, структурное зерно содержания священной книги, различные сознания которого и явились как интерпретации. Это зерно будет рассмотрено в том ключе, что есть такое вера христианства (что оно, само не зная, знает) (теория) и что такое есть религия, нормальная жизнь христианина (что христианство требует от человека в его жизни для реализации веры и как воплощаются эти требования в жизни) (практика).

Как теория христианство есть, на современном языке, историософия бытия. Она трактует историю как закономерный ряд причин и следствий, идущий к своему логическому концу. Эта история отпадения от Бога и возвращения к нему, начавшись с грехопадения (когда тварь отринула свою плотскую, богом сотворённую чистоту и стала самотворящей плотью), тянется в его дальнейшем усугублении вплоть до явления Богочеловека, который приносит человечеству истину, сознание грехопадения, и универсальный путь его преодоления, путь к спасению. Явление Богочеловека даёт лишь возможность, а не действительность спасения, даёт сознание, право выбора. Однако человек не использует эту возможность: предавая и распиная Богочеловека, он ступает на путь грехопадения души и идёт по нему до конца – до конца истории, до Конца Света, до Страшного Суда, определяющего, насколько спасся каждый человек, использовав данный ему шанс. И только после Страшного Суда приходит вечность Царства Небесного, где воскресшее и преображённое человечество соединяется с Богом в одно целое.

Доисторическое единство с Богом, грехопадение плоти, грехопадение души, Страшный Суд, воскресение и постисторическое единство с Богом – вот общая картина бытия, которую даёт христианство.

История эта, нетрудно заметить, есть история одновременно общества и личности, или – история социальной личности. Не случайно наказание за первородный грех – физиологически тяжкий детородный труд жены и физически тяжёлый труд мужа по добыче пропитания (в своём единстве жена и муж образуют семью, элементарное социальное тело общества личностей). Не случайно речь идёт о грехопадении социальной плоти и социальной души: это определяющие атрибуты социальной личности, не случайно истину приносит Богочеловек, социальная личность, имеющая все её атрибуты, но чудесно избежавшая её грехопадений (и первичное грехопадение плоти – порочное зачатие, и первичное грехопадение души – предательство). Говоря терминологически, христианство есть теория истории социальной личности. Это - вера для социальной личности вообще, независимо от её национальных, кастовых, духовных определений. Эллин ты или иудей, царь или раб, книжник или идиот – ты можешь верить и спасаться помощью и трудом своей веры.

Верить, одним словом, по христианству, нужно в Богочеловека, Христа, такую социальную личность, которая, явившись в центре истории, победила эту историю греха однажды и победит её окончательно после её полного краха. Верить во Христа означает поэтому верить в то, что и любая социальная личность может победить свою личную историю греха, а общество личностей – общественную, преодолеть её и спастись – слиться с Христом в Царствии Небесном.

Но как прийти к спасению?

Это вопрос уже не теории, а практики христианства. Для социальной личности нет другой жизни, нет другой нравственности, кроме рождения в обществе, жизни в обществе, смерти в обществе[3]. Для такой личности не существуют, безнравственны, беря лишь крайности, законы звериного стада и отвлечённые от социальной практики законы науки и искусства (убивать себе подобных ради их вкусного мяса или уходить в другой мир сквозь тоннель науки – не быть христианином). Социальная личность занята не природой, не духом вообще, а лишь самой собой – природой и духом, поскольку они являются социальной личностью в виде общества личностей, социально-телесных душ, социально-одушевлённых тел. Для такой личности нормальная жизнь протекает в заботах о своём теле (одежде, гигиене, питании – в труде ради удовлетворения своих потребностей в сложных отношениях с другими людьми и обществом; это всё и есть н р а в с т в е н н о с т ь социальной личности, её основа) и в заботах о своей душе (со-чувствии, совести, справедливости – в  м о р а л и, сознающей нравственность в постоянной рефлексии по поводу собственного положения личности в обществе, в системе его сложных взаимоотношений, и в постоянной же корректировке своих и чужих действий. Мораль, таким образом, является способом самопостроения личности и способом самопостроения общества. В последнем смысле мораль есть самопринуждение, добровольное, или не очень, регламентирование личных и социальные действий).

Все практическое учение Христа состоит, собственно, во-первых, в примере идеальной нравственности, каковою была земная жизнь самого Христа, во-вторых, в морали: в объяснении человечеству (в том числе своим нравственным примером), что оно – социальная личность, устроенная так-то и так-то и поэтому обязанная поступать так-то и так-то, чтобы не только не разрушать себя, но и совершенствовать вплоть до полного спасения.

Идеальная нравственность есть отказ от обычной нравственности – от всякого общественного труда по удовлетворению телесных потребностей, что означает в конечном счета отказ от общества и от самого тела. Это в полном смысле слова путь чудесной жизни. Христос жил тем, что, как говорится, Бог пошлёт: не пахал, не сеял, не бунтовал, добывая пропитание и одежду учительским словом и совершая им же целую социальную революцию. Естественно, что социальная коллективная личность тотчас же пресекла жизнь отдельной личности, так резко порвавшей с обычной нормальной жизнью. Но то, что чудом началось, чудом и завершилось – чудом воскрешения, спасения не после победы над историей, а в самом её пике, расцвете. Только Христос в силу своей природы способен был пройти этот путь чуда полностью. Но это не значит, что никто другой больше на этот путь не ступал. Богоматерь и Магдалина, святые, истинные монахи и отшельники – все они дерзнули пойти вслед за Христом по чудесному пути идеальной нравственности, спасаясь в истории, приобретая часть сил и способностей самого Богочеловека. Их идеальная нравственность и является Небесной церковью, вечно живущим в истории телом Христовым. В этом смысле, однажды воскреснув, Он никогда больше не уходил с земли, оставаясь вместе с людьми и в людях.

Что было бы, если все человечество сразу бы ступило на этот путь? – зададимся глупым вопросом. Это бы означало мгновенную победу над историей, Конец Света и пришествие Царства Божия. Т.е. дало бы тот, предсказанный Христом результат. Грехопадение души при этом все равно бы состоялось: пока Христос был жив, он был ещё не полностью явленный Богочеловек. При его жизни за ним не могли следовать до конца по его пути, ибо и пути-то ещё не было. Однако мой вопрос преследовал другую цель. Нереализованная возможность всем сразу пойти за Христом означает, что он окончил историю по существу, отменил в принципе необходимость жизни последующих поколений, лишил человека других целей, кроме спасения, одним словом – в возможности наполнил его существование только эгоизмом, не социальным, конечно, а космическим. С другой стороны, решённость истории Христом, достигшая апогея в его распятии, означает, что вся дальнейшая история, точнее, её инерция, и есть Христово распятие, которому длиться – вплоть по всечеловеческого обращения к делу Христа в степени идеальной нравственности.

Однако для жизни Христос и не требовал от социальной личности идеальной нравственности. Наоборот, он всячески поощрял и считал достаточной для спасения просто нравственности. Проговорив свои заповеди и вооружив людей содержанием морали, рассказав свои притчи и продемонстрировав ими модель, способ морального размышления, он дал земной путь – как жить под руководством своей души, чтобы после мига смертной вечности сразу спастись, воскреснуть. Поскольку же социальная личность моралью строит не только себя и не только себе в состоянии добыть спасение, но строит той же моралью и все общество, постольку она вынуждена, следуя Христу, спасать и общество, построив его по законам принудительного братства в Земную церковь.

Если, следуя примеру идеальной нравственности, личность свободно уходит из мира в свободное братство душ, в Небесную церковь, то ступая на путь морали, личность мерит и насилует (в соответствии с самой природой морали) данными свыше установками и себя, и все общество, принуждая его к слиянию в самосовершенствующуюся организацию.

Таким образом, христианство, давая веру, давая свет надежды, давая шанс тотчас же стать этим светом, вместе с тем косвенно требовало и насилия над личностью и обществом, дабы прибить их, не дожидаясь их свободного дорастания, к желаемому результату[4]. Христос, полностью не покидавший Небесной церкви, сознательно решился быть прибитым к кресту истории, чтобы испить все муки, на которые он своей верой обрекал и большую, бессознательную часть человечества. Только это и оправдывает Христа, заставившего нас мучить своё тело и душу на протяжении всей истории, чтобы, победив её, войти во Христа, стать его согласованными частями.

 

2.

Случайно ли, что православие, победно существуя на Руси 900 лет, в XX веке сравнительно легко уступило место марксизму? Одни ли только внешние факторы – разрушение храмов, преследование верующих и Церкви, насилие – причиной тому? Если да, то, разумеется, устранение этого внешнего давления тотчас приведёт к новому расцвету православия и, возможно, к укоренению его в качестве государственной религии. Наконец, может быть, только православие оказалось так не стойко в силу какого-то видоизменения в нем христианства? И теперь нас ждёт не восстановление православия, а расцвет, например, протестантизма?

Чтобы ответить на эти вопросы, нужно разобраться прежде всего, насколько православие, или беря шире, христианство является универсальной религией, так сказать, единственно верной теорией и единственно верной практикой.

За то, что оно все же не универсально, кроме фактов унижения, тысячелетнего в Европе и столетнего у нас, говорят ещё и факты его сравнительной молодости и наличия ещё одной, более молодой, мировой религии, ислама. Однозначно, что до Христа христианства не было, хотя религий (зороастризм, буддизм) и религиозных верований имелось в избытке.

Конечно, этот двойной довод является чисто внешним наблюдением (и таковых можно привести сотни – достаточно вспомнить многовековую аргументацию антихристианского атеизма). По существу же вопрос универсальности христианства решается в структурном анализе его (в отличие от данного в первой части содержательного) как веры и как религии.

Как уже говорилось, христианская вера есть теория истории социальной личности – необоснованное знание того, что личность и параллельно общество, отпав от Бога, пройдя все грехопадения в своей личной и общей, малой и большой истории (в онтогенезе и филогенезе), благодаря Христу воскреснут (в соответствии со своим земным преодолением грехов). Но эта формула не взята мною из первоисточника, она является извлечением из христианства, истолкованием, отвлечённым от конкретного знания и незнания, которое составляет не столько мысли, сколько плоть вероучения.

Если же открыть Библию, то сразу видно, что христианство знает. Ему ведома история в пять тысяч лет от сотворения мира и до воскрешения Христа, первого преодоления истории, а значит – в принципе ведома вся история. Ему ведомо какое-то количество народов, живших тогда на земле. Это народы средиземноморской ойкумены и прилегающих к нему земель. Ему ведомы все элементарные тайны социального тела (деторождение, жизнедеятельность, деятельность, опыт, смерть). Ведомы также все элементарные тайны человеческой души (язык, чувства, рассудок, ум). И наконец, все это знание суммировано и интегрировано им во впервые данном конкретном понятии социальной личности и в абсолютном понятии её сущности – Богочеловеке.

То, что христианство не знает (или не знало – это кому как пока нравится), является оборотной стороной его знания. Оно не знает конкретно всей истории и её времени (как мир сотворён, как сотворён человек, короче, как и когда история началась и как и когда она кончится – в начале было чудо творения, в конце – будет чудо воскрешения). Оно не знает всего мира, не говоря уж космического – земного (ни его полной географии, ни полного народонаселения и т.д., дополняя до полноты картины чудесными странами и людьми). Христианство не знает также всех тайн человеческого тела, подразумевая за ним и некие чудесные возможности (физическую многомерность, прорывающуюся то невиданной силой, то бесплотностью, нетленность, воскрешение).

Не знает тем более всех тайн человеческой души, наделяя её чудом бессмертия, чудом откровения, чудом непосредственно-творящей телесной мощи. Наконец, зная сущность социальной личности, Богочеловека, христианство не знает строения этой сущности, представляя её совокупностью чудесных сил и способностей, т.е. всего того незнания, которое перечислялось выше. Короче говоря, все незнание христианства непосредственно проявилось в виде чудес, необъяснимых и не соответствующих тогдашнему знанию явлений и сил.

Заметим, что тут перечислены только те разряды чудес, которые относятся к знанию, –формообразующему именно христианство. А ведь оно, отчасти по традиции, не знает ещё и то, что и не могло и не хотело знать: Бога, неведомой всеобщей чудесной силы всего мирозданья; Ангелов, чудесных Духов (дух, кстати, вообще не предмет для христианства, кроме, разве, духа, присутствующего в личности: ни дух-государство, ни дух-искусство и т.д.); Демонов, чудесных вещей. Ряд можно длить, но в данном случае это второстепенное отвлечение.

Как видим, в вере, в теоретической системе христианства знание неотрывно от незнания. Один и тот же факт, в чем-то известный и понятный, предстаёт другим фактом, неизвестным и непонятным. Один факт, тавтологически удвоенный и благодаря этому сделанный как факт, несомненная реальность. Это типичная структура мифа, который и является формой христианства. Но в природе мифа нет негативной характеристики (как в отличие от науки он оценивается марксизмом). И миф, и наука (теория) обладают тождественной структурой: любой миф рождается как наиболее научное понятие предмета, а любая наука с течением времени осознается как миф (опять-таки лучше примера для нас, чем марксизм, не найти: только ленивый сейчас не пинает своё единственно верное как очевидный примитивный миф).

Но вот тут в различении науки и мифа наступает самое интересное. Если наука и миф, отстранившись от себя, с течением времени сознают себя мифом, то они остаются наукой и начинают изменяться. Если же наука и миф по-прежнему считают себя наукой, то они окончательно остаются мифом.

Именно этот момент самосознания, самоопределения христианства и следует сейчас проанализировать, чтобы понять, является ли его теория универсальной (тут – саморазвивающейся наукой), или же остаётся раз и навсегда данным мифом.

В самом начале все знание и незнание христианства понималось буквально (т.е. научно, или бессознательно-мифологически): история действительно насчитывает столько-то лет со дня творения, воскресение Христа действительно чудо и т.д. По первому разряду люди знали, либо непосредственно наблюдая факты, либо их помня, т.е. по естественной воле своей души, по второму – не зная как и почему, но знали, что было и есть, т.е. по сверхъестественной воле души. Едва, стали накапливаться факты, противоречащие исходному знанию и имеющие естественное объяснение, человек, конечно, не мог противиться своему естеству и, хоть и с сопротивлением, с зубовным скрипом, но принимал их. От священного, но устаревшего знания, однако, нельзя же было просто отказаться; поэтому менялось отношение к нему: на место буквального приятия-знания заступало фигуральное. Факты творения, летоисчисления стали пониматься метафорически, символически, одним словом, образно. Дескать, семь дней творения – это не наши земные дни, а небесные эпохи и т.п. Вся эта сторона христианства начала эстетизироваться, а первичный миф в конце концов не преобразовался сам из мифа в новую научную теорию, а стал художественным образом, у́же говоря, стал фактом литературы.

С другой стороны, все чудеса христианства, его незнание, так и остались чудесами. Оно принципиально не желает и не может дать им естественного объяснения, т.к. этот перевод незнания в знание нарушит данное изначально соответствие знания и незнания – разрушит э т у веру, а значит уничтожит самую суть христианства.

Новые факты можно признать и тем самым изменить отношение к своим фактам, но чудеса раз и навсегда даны именно в качестве чуда с прежним научным, буквальным, не желающим знать большего отношением.

Таким образом, если первоначальное вероучение христианства было просто наукой, мифом, то теперь оно стало художественным мифом, который, имея устойчивую основу, может и должен быть много-различно истолкован.

Это структурное свойство и послужило толчком самодифференциации христианства, к распадению его на множество конфессий. При всем несходстве конфессиональных форм они тождественны как различные читатели христианства, устраивающие своё личное художество на заданной схеме главного мифа о Богочеловеке.

Вот почему при некоторой модификации христианство остаётся той же самой верой, той же самой жёсткой сцепкой знания и незнания. В этом вся беда и недостаток современного, прежде всего церковного христианства. Отступая от своих, ранее достоверных фактов, переводя их в план художества, сомневаясь в истинности свидетельства, оно предаёт откровение, которым является Библия, предаёт честное слово божье – и самого Отца, и Христа. Это едва ли не последняя степень падения христианской души. Ибо она сомневается в том, что составляет самый её стержень, Вместе с тем, отказываясь понять провозглашённое чудо, христианство не пускает само себя в это чудо, не хочет делать его фактом своей жизни и значит подлинно не верит в возможность и необходимость чуда.

В ситуации эстетической демифологизации оставаться по-настоящему христианином можно, не отказываясь от прямого понимания фактов и от всякого истолкования чудес, а наоборот – включаясь в активную деятельность но отысканию прямого, но ещё более откровенного смысла фактов и чудес.

Если сказано, что история длится пять тысяч лет до и несколько тысяч после рождества Христова, то нужно верить этому и осознать буквальную правду этого свидетельства. Речь идёт о христианской истории и никакой другой более: об истории социальной личности, которая действительно существовала как центральная сила истории именно в указанных границах[5]. Но историей социальной личности не исчерпывается вся история человека и природы и поэтому – минуем посредствующие звенья – вся история не заканчивается воскрешением социальном личности, как не закончился Новый Завет воскрешением Христа.

С другой стороны, если Библия свидетельствует о чуде непорочного зачатия, то не нужно нести ересь и говорить, что это – остаточное сознание тех времён, когда человек не знал тайны деторождения. Непорочное зачатие есть зачатие, совершенное не по року, не по закону природы, а вопреки ему. Пo року человек зачинает, в телесном соитии оплодотворяя женскую клетку мужским семенем. Не по року – в духовном слиянии, одной силой духа, желания, фантазии (так, собственно, как был рождён Адам). Как такое может быть, мы вроде и до сих пор не знаем, но одно признание чуда естественным уже заставляет нас узнать и найти в себе эту способность. Мы боимся осознать, что чудеса уже естественны в нашей жизни и тем самым по-прежнему являемся антихристианами.

Такого же переосмысления, точнее, полного осмысления требуют и все остальные факты и чудеса христианского вероучения: факты грехопадения тела и душ (порочное зачатие и предательство Христа), чудо непорочного зачатия (как сказано) и бессмертия души (через предательство её другим телам, людям, книгам, вещам, технике и т.д.), факты явления Богочеловека (Христос – Сущность, нечто абстрактное, являющееся как личность), чудо Богочеловека (как совокупность всех чудес это такой организм, который зачинался силой духа, передаётся от поколения к поколению, от людей – вещам и т.д.; это человечество, обладающее непосредственно творящей, божьей, мощью духа – это богочеловечество), факт конца Света (богочеловечеству, творящему силой духа и в духе свет и не нужен, как не нужно света, чтобы думать, вспоминать),  чудо воскрешения (благодаря своей социальности каждая личность накрепко сохранилась в других личностях, генетически и исторически, в делах и вещах; богочеловечество, думающее и вспоминающее каждую личность, как раз и воскрешает её духовным усилием, определяя затем соответствующую ей по материи старую телесную форму).

Впрочем, в этих кратких формулировках я, может, изрядно погрешил против откровенного смысла христианства. Но эта отсебятина дана здесь только как напоминание того действительно полного, может, ещё не оконченного, допонимания, которым, назовём пока очевидное, занимались и занимаются в какой-то степени христианская теология, но прежде всего русская христианская философия. Именно она, пытая букву христианства, добывала современные своим эпохам смыслы и подлинно являлась продолжением и саморазвитием первичного христианства. Не случайно в широком, полном смысле слова под христианской религией следует понимать не только церковные варианты, но и все мирские напластования его двухтысячелетней истории.

Итак, мы обнаружили, что христианское вероучение, покуда оно не хочет совершенствоваться (вот парадокс: вера, требующая от личности нравственного совершенствования, сама косна!), является искажением, забвением своего содержания и предательством своего главного требования – чуда. Такое христианство неверно ни по содержанию, ни по форме, что наглядно, относительно всех христианских конфессий, показала история ХХ века, совершившая с социальной личностью нечто необратимое, равное если не умерщвлению, то препарации и гальванизации гомункула.

Но поскольку христианство всё же меняется, самоуглубляется, постольку оно возвращает своё истинное содержание, требует чуда, попутно, правда, меняя исходный миф на генетически из него вытекающие научные (мифологические) формы. В таком преображении это вероучение единственно верно и по содержанию и по форме, бескомпромиссно следуя своей вере[6]. На этом пути первичный миф все более становится наукой и значит в е р а, теряя и теряя своё незнание, все меньше является верой как состоянием, а становится верой как живым существам, личностью, с которой каждый из нас познакомится очень близко. И это будет скорее рано, чем поздно.

 

3.

Но теперь пора приступить к анализу христианства как религии, как реализации веры.

Как раньше говорилось, религия выступает в формах Небесной и Земной церквей. Первичная Небесная церковь существовала в двух ипостасях: как Христос, его собственная идеальная нравственность, жизнь от рождения до воскресения, и как свободное любовное слияние во Христе девы Марии и Марии Магдалины, т.е. в осуществлении центральной заповеди в жизни первых святых.

Первичная Земная церковь образовалась, во-первых, нравственностью слепо верующих слову Христа – совокупностью иудеев, калек, слабоумных, детей, которые на себе испытали силу его слова и не верить не могли. Но кроме того возник и сознательный вариант Земной церкви в ученичестве христовом. 12 апостолов призваны были стать действующим телом Христа.

Небесная церковь, воздвигнутая свободно, есть естественная жизнь деятельной любви. Она не знает насилия, морального нормирования; все, кто входит в неё, сразу побеждают историю грехопадения и переходят в царство Божие, т.е. в эту самую Небесную церковь. Земная церковь, наоборот, с одной стороны, живёт слепой любовью, замкнутой, направленной на себя, близкой к самолюбованию, а с другой стороны – слепым действием, моральным преображением мира, которое, доведённое до конца, вырождается в слепое насилие. Не случайно, едва эта Церковь стала на ноги, она тут же обернула это насилие на самое себя, на свою часть, на слепую любовь, самолюбующееся тело христово – на иудеев, рассеяв их по свету. Тем самым апостольская церковь продолжила грехопадение, снова предав Христа, его реальную кровь, но с другой стороны актом изгнания иудеев – распылив генетическое тело Христа по всему свету, зарядив род людской его семенем. Эти тенденции только усугубились в дальнейшей христианской истории.

В первичном христианстве четыре форы церкви дифференцировались слабо, спаянные зримым присутствием Христа в узкий круг. Последующее неизбежное грехопадение Церкви обнаружило и проявило эту дифференциацию до состояния полной раздробленности.

Все четыре первичных церковных направления, переняв структурную основу эстетической мифологизации, т.е. став на путь предательства реальной христовой полноты, в конце концов преобразовались в различные земные церкви, из которых, называя лишь главные, одна группа устроена по небесному принципу первичной Церкви – православная церковь, а другая – католическая – по земному принципу.

Католическая церковь к заложенному в самой структуре предающему истолкованию присовокупила и новое уплощение. Она ограничила себя строительством деяния Христа (и апостолов): сосредоточилась на обращении в веру, причём римско-католический, папский католицизм, имея в виду только устроение тела этого деяния, все свои силы положил на образование христианского государства. Римско-католическая церковь состоялась в овеществлении и документировании, в паспортизации всех сторон вероучения. Поэтому на месте действительного Деяния Христа, обращающего в веру Словом и Любовью, чудом, осталась одна активная форма, оперирующая словом огня и железа как для посвящения в веру, так и для борьбы с инакомыслием. Это привело к полной несвободе, несамостоятельности веры и расцвету насилия, инквизиции, которая равнозначна третьему отречению Петра от Христа.

Протестантизм, тоже сосредоточенный на Деянии Христа, строил в отличие от папства не тело Деяния, а душу. Он справедливо разумел, что строительство тела есть продолжение распятия, повешения на кресте. Выход виделся в чистой и непосредственной любви ко Христу, в снятии с креста. Протестантство отказалось действовать вещественным словом, государством, насилием, принуждением, противопоставив ему идеальное слово любви – государство своей собственной души, силу собственного примера, убеждения. Но это не приблизило его, так же как и папство, к познанию чуда, не дало чудесной способности Христа непосредственно быть с другими. Протестантизм выбрал опосредствование: через Христа-де я люблю всех. Пожалуй, это ещё больше усилило примитивизм католической веры, бросив в неё мусор всех разнообразных обывательских предрассудков и доведя самолюбование эго до предела.

Православная церковь, тоже исходно предав полноту первичной Церкви, занималась, однако, воплощением её небесной части, воплощением ж и з н и  деятельной любви. Для неё стало важнее не что нести в мир (любовь или слово) и чем этот мир укреплять в братство (любовью или словом), а как нести эти несомненные постулаты. И тут она избрала пример Христа – жизненный подвиг, идеальную нравственность (идеальность которой, повторяюсь, изначально приземлена, сконцентрирована на теперешней, обыденной жизни): оно потребовало от верующего каждый момент его жизни наполнять деятельной любовью, любовным действием к ближним. Правда, раскольническая церковь свой жизненный подвиг видела в том, чтобы сохранить деятельную любовь в неизменной, от века данной форме, как замкнутое самодостаточное общинное братство. Их подвиг раз и навсегда готов, поэтому они не испытывают ничего, кроме смертной радости распятого. Тем самым раскольники, продолжая линию Небесной церкви, невольно приходили к самосвятости, превознося своё собственное избранническое боговидение. Грех гордыни вечно лежит в душах, не имеющих и тени сомнения.

В отличие от этого собственно православие набралось смелости пойти по стопам Христа, понимая свой жизненный подвиг как ежесекундный поиск адекватного любовного действия по отношению к ближним. Поэтому оно всегда готово подладиться, приспособиться, реформироваться: под соседа, инородца, иноверца – Петра, Николая, Сталина или Горбачёва. Гибкость православия доходит до самопредательства – до забвения любовного действия за пустым отношением к ближнему, до забвении Христа, до смерти собственной веры, до засилья атеистического священства и, конечно, – до воскрешения веры. Другими словами, православный каждый миг своей жизни балансирует на грани крайнего греха и высшей святости и то и дело переходит эти границы. Эта религия даёт верующим только бесконечную крестную муку, страдание, подобное страданию Христа на кресте. Эта мука, душевное терзание осознается как единственный способ связи с Христом, прижизненной связи с царством Небесным. И все это без, вновь повторюсь, всякого размышления о природе этого Царства, без действительной способности и стремления самоопределиться в отношении разумности фактов веры, что создаёт у верующего ощущение покинутости Богом, брошенности в мир на произвол судьбы. Чувствуя себя излишне свободным, человек невольно впадает в грех непрестанного отчаяния.

Папство, закосневшее в грехе формального любовного дела к ближним, протестантизм, зациклившийся в формальной любви ко Христу, раскольничество, умершее в формальной святости, – все они не имеют внутренних резервов к саморазвитию, к обретению первичной религиозной полноты. И только православие, наиболее терпимое и гибкое из них, наиболее явно павшее в самопредательстве, может воскреснуть, совершить свой очередной подвиг святой жизни, попутно вбирая в себя все остальные конфессии, отчасти ассимилируя их, отчасти давая им новую жизнь.

Оно сможет это сделать лишь там способом, если всю свою потенциальную гибкость и весь свой поиск направит на преодоление дурного типа эстетического истолкования христианского мифа, свойственного всем христианским церквам. Всю историю занимаясь, собственно, поисками правой славы, подлинной веры в Иисуса Христа, оно должно наконец-то обернуть поиск деятельной любви не только к ближним, но и ко всем сразу людям, точнее – к их сердцевине, средоточию, сущности, неразрывно связанной с верой. В таком превращении православие чудесно уподобится и римскому католицизму, на протяжении веков хранящему всеобщую веру ближних во Христа, и раскольничеству, сосредоточенному на коллективном сохранении веры, и протестантизму, углублённому сохранением личной веры во Христа. Действительное дело православия сейчас может состоять только в превращении сохранённых, хоть и извращённо, форм – в усовершенствовании всеобщей веры ближних во Христа. Найти в христианской вере действительное содержание и отыскать ей подлинную форму – вот, как кажется, ближайшая задача православия.

Было бы неверно сказать, что оно до сих пор этим не занималось. По крайней мере десятки философов, вернувшись в православие, изнутри начали реформирование его веры. Их жизненный опыт и показывает, откуда православие будет черпать силы для своего последнего подвига – из религиозной философии и крестной жизни русского народа. Это значит, что оно обратится к другому способу первичного истолкования мифа, к научному. Тут наконец назрела необходимость рассмотреть историю церкви, исходящей из этого основания, т.е. всей мирской, светской жизни христиан.

Наукоизация христианского мифа представляет собой историю того познания и творения, которое считают мирским, исключая его из религии. Но на самом деле религия охватывает всю жизнь. Без понимания двухтысячелетней истории как христианской нам не понять ни эту историю, ни того, что же на деле случилось с христианством, выдержало ли оно проверку буквальным претворением.

Мирское познание и творение христианского мифа, или научная, Духовная церковь[7], так же предстала в двух основных формах – в западной и восточной, если использовать для обозначения старую оппозицию. Западная группа развивала Духовную церковь по принципу Земной церкви, т.е. не выходя из истории, познавая и претворяя исходный миф по силе и воле телесного общества личностей.

Христианская нация, живя по нравственному порядку Земной церкви, реализовала, воплотила слово христовой любви в общество, создав то, что называется, гражданским обществом. Оно, конечно, построено не на внутреннем чувстве верующих друг к другу. Реализация превратила личную любовь в нечто противоположное – в право: чувство перетекло в отношение, подтверждённое законом и охраняемое специальным юридическим аппаратом общества. Этот аппарат, с другой стороны, есть многовековое сохранение слова христовой любви, осуществлённое в форме национальных государств. Каждое такое государство стало вариантом мифологического сознания христианского вероучения. Но если первоначальное сознание было действительно индивидуальным сознанием личности, то в государстве оно стало плотским общественным духом, превратившись в своего рода реальный призрак. Таким образом, христианская нация создала устойчивое общественное тело христианской души, из мифа веры сделав миф традиции, сведя всю веру до уровня обычая. Грех обыденности, автоматизма, бюрократизации веры лежит на христианской нации несмываемым пятном.

Христианская цивилизация творила но моральному порядку Земной церкви. В теории и на практике она конструировала Богочеловека как вечно душой и телом присутствующего на земле – в виде науки и в виде дела (бизнеса, гешефта). Полная отвлечённость, абстрактность теории (от формальной абстрактности теологии до содержательной – конкретных наук) вела к греху дематериализации Христа, к превращению его в чистое Понятие, Идею, абстрактное духовное тело. А полная сосредоточенность на деле, торговле и промышленности замещала Христа одушевлёнными предметами (товарами и техникой) и неодушевлёнными, порочными идеями (потребностями, аппетитом, страстями). Христос медленно, но неуклонно превращался в свою противоположность, в Антихриста. Как итог христианской цивилизации возникла целая религия антихристианства – марксизм, сделавший неверие вероучением и поставивший своей религиозной задачей воплощение абстрактного понятия в тело общественной жизни личностей. Вместо личного спасения души на небе антихристианство потребовало коллективного спасения тела на земле. Вместо телесного воскрешения – телесное насыщение, удовлетворение всех прихотей. Вместо вечной жизни – смакуемую смерть, ибо удовлетворить тело до конца может только остановка его жизнедеятельности.

Как видим, западная Духовная церковь, утратив сознание прямой связи с первоисточником, стала воплощением духа в общественную плоть, в отношения и в вещи, стала, другими словами, творением новой социально-предметной реальности, параллельной прежнему миру людей и сохраняющей в себе Христа только в инобытии, в овеществлении его духовности. Вместо вознесения Христа она соорудила приземление, низведя его духовное дело до уровня социальных инстинктов и технологических процессов. Но этот Антихрист выглядит тем из менее довольно приличным джентльменом, почти в равноправии своих составляющих и почти в телесной сытости.  Это «почти» периодически, например, в фашизме, вырывается наружу, срывая лоск благопристойности и являя лицо Антихриста без маски. (Впрочем, Антихрист – это тоже только маска, которую нужно с него снять).

Восточная форма Духовной церкви в своём развитии тоже прошла многовековое превращение: в иудейском, арабоязычном, византийском мирах. Но коснёмся только её завершающей стадии – мира России, где Духовная церковь получила наиболее полное воплощение.

Эта церковь развивала первичное вероучение по принципу Небесной церкви, дерзнув тотчас выйти из истории и познавая и творя христианский миф силой не телесного, как Запад, а духовного общества личностей. Не народы, не нации, не вещи, не техника действовали тут, а души и духи, уммы, общественные сознания, живые организмы искусства (коллективы художественных произведений) и т.п. Это утверждение наиболее трудно понять современному христианскому сознанию, забитому штампами приземлённого, технизированного, протестантизированного вероучения. Оно может по традиции признать, что ангелы существуют, что дьявол реален, что, наконец, Бог есть, но увидеть в своей обычной жизни, даже общаясь с ними, ангелов, дьявола, бога на в состоянии. Восточная Духовная церковь (в отличие от западной, духом построенной в вещах) есть подлинно сооружение внутри духа, построенное либо духовным обществом личностей (христианским общественным сознанием), либо личностью общественных душ (христианской культурой).

Русское христианское общественное сознание, впитывая весь западный, христианский опыт и науку, даже анхихристианство-марксизм, осознало их как часть и частность в общем дела строительства тела и души Христа (Софии и Слова), в деле строительства Богочеловечества. Часть русского сознания, русская философия (религиозная, онтологическая, системное движение), мифологически отождествившись со Словом, создала теорию его тела (софийные учения, философии имени, теории систем) и претворила её на практике (через священство, белое движение, оттепельное диссидентство, перестроечный реформизм) как бесконечную гражданскую войну, начавшуюся со словесных баталий XIX века и закончившуюся сейчас псевдонациональными и псевдоэкономическими бойнями. Тело Христа, из теории переведённое в противоположную сферу, в общественную жизнь, обратилось в антихристово тело, в разбойничье гражданское общество. Не Христос освобождён от креста и отпущен в мир, а Варавва-разбойник. Разве не кричим мы сейчас восторженно, будучи во власти Антихриста: Варавву! Варавву! (Свобода!). Грех смертного ликования, трупного обжорства поразил наше философское сознание в последний миг его реализации.

Другая часть русского сознания, революционное движение, развив теорию земного рая антихристианства, абстрактной души Христа (в конституциях, "освободительных" манифестах, программах партий, Госпланах), воплотила её в Советском государстве, прямой противоположности земного рая – в беспредельном земном страдании, в маете тотального духа, каковым является это государство. Но беспредельное земное страдание есть крестная мука распятого, следовательно, воплощение души Антихриста обратилось в земное тело Христа, страдающего на кресте. Вот она подлинная Небесная церковь, идеальная нравственность христианства, сведённая на землю, – это тоталитарное государство, вопиющее совокупным плачем: Господи, зачем ты покинул нас! Грех отчаяния, страшнейший из грехов, приняли мы на себя на излёте великой революции.

Трудно вообразить, как изощрённо и извращённо восторг переплетается с отчаянием в нашем сознании. Пребывая в христовой муке тотального государства, рычим от восторга, отбросив марксизм, хотя именно ему обязаны единодушием, тотальностью муки. Лопаясь от восторга по поводу случившейся свободы, напророченной столетними покойниками, в самопредательстве и грехопадении души рычим от отчаяния в окружении тотального смертоубийства, не объявленной, но непрерывной гражданской войны, конца которой и не видно. Поистине две стороны русского сознания делали одно общее дело.

Их совместные усилия, осознаваемые в единстве только в истоке, в личности Радищева, сотворили в себе и собою тело Христа в окружении Антихриста – крестную сценку из Евангелия во всей её первозданной полноте. Эта сцена – кадр из мистерии, экранизированной в материи Духовной церкви, т.е. в нашей реальной жизни и переживании.

Русская христианская культура, дух, обитающий на российских просторах, строила эту церковь нравственным порядком: либо непосредственной духовной жизнью (общим менталитетом всех личностей) (практический дух); либо целесообразным духовным трудом (индивидуальной творческой духовностью каждой личности) (теоретический дух).

Практический русский дух от века гнушался обыкновенной жизнью и заставлял личность трудиться лишь по необходимости, ради пропитания. Эта наша ментальность, позволяя пренебрегать вынужденной барщиной положительного труда, требовала от нас бдений: пьянства, лавочных и кухонных посиделок и разного рода поисков бумажной справедливости, вечных двигателей и т.д. Без конца предавая свои тело и душу западному принципу творения (варяжскому «порядку», византийско-ромейскому укладу, польско-литовскому самозванству, цивилизации – руками Петра и самозванству же нашествий), мы тем не менее упорно хранили тайну, загадку своей души, любовно именуя её соборностью. В ней мы ясно сознавали вечную жизнь Христа, считая свой практический дух точнейшим её воплощением, а себя – народом-богоносцем. Самотворение из себя Христа все эти века не стояло на месте, достигая с каждой эпохой всё большей полноты его воплощения  в нашем духе. Православие, Третий Рим, Самодержавие, Народность, Община, Пролетариат, Партия, Административная система – вот вкратце основная линия практических духов, самоидентифицирующих себя со Спасителем. Сейчас наконец им назвалась в саморазоблачающем имени Демократическая Власть. Творить из себя Христа есть суть духовного самозванства, подлая душа Антихриста. Вековое наше самолюбование, горделивое выпячивание: мы Богоносец, мы Рулевой, мы Мессия – это проявление антихристовой гордыни, с каждым десятком лет всё наглее и маразматичнее выпрыгивающее из наших уст и глаз. Если поначалу мы были только Третьим Римом, третьим местом истинной веры, то теперь мы стали просто Властью, Верховным судьёй, решающим, что хорошо, что плохо. Все наши идолы не подлежат воскрешению, ибо они принадлежат антихристу и являются ступенями к его власти. Грех самозванства – самое полное грехопадение нашего духа, дальше которого идти некуда. Это крайнее предательство Христа. В этом предательстве мы создали самую гнусную духовную иерархию, устроенную на звериных инстинктах человека, на элементарных принципах индивидуального и стадного выживания. Мы создали Зверочеловечество.

Но теоретический наш дух не гнушался никаким, даже самым грязным трудом, через который он стремился познать истинную душу Христа. Вся русская философия, покуда она только думала и не тщилась воплотиться, всё искусство и в особенности литература – а ведь всё это дела, доводимые до бытия индивидуальными духами и силами – непрестанно приближались к душе Христа, то и дело одёргивая в себе Богоносца, предпочитая лучше прослыть сумасшедшим, провокатором, врагом народа, нежели впасть в грех самозванства. От протопопа Аввакума до последних, безымянных ещё, усилий тянется духовный подвиг познания и со-творения Христовой души. Радищев осознает её как речь, Чаадаев как любовь, Фёдоров как общее дело. Но всё же философское познание было только самосознанием теоретического духа. Основная его деятельность состояла в животворении, в эстетическом слово-творчестве, создающем душу Христову как адекватную ей реальность в адекватной ей материи адекватными средствами. Лишь эстетический дух, познавая Слово, в этом самом акте создавал его. «Святая русская литература», действительно, есть одна святая личность, которая не только не тщилась быть Христом, но с каждым шагом б ы л а им всё больше и больше.

Нельзя сказать, что этот дух прочно и навсегда входил в какую-то личность. Нет, личности, напротив, то и деле теряли данную им благодать, кто навсегда, кто на время. Пушкин как зрелый исток этого духа вообще относился к нему несерьёзно, то входя в него, то покидая ради суетного шалопайства, за что и был Духом наказан личной гражданском войной и пулей Дантеса. А Толстой со своим богоносным толстовством! А Горький! А Маяковский! А Солженицын, чудом вымоливший у духа продиктовать ему «Архипелаг» и тут же нырнувший в лужу политики. Все они (и другие), бросив словесное животворение, метнулись в общественное сознание с намерением – претворять. И получили своё разбойничье общество (семью, окружение, страну) со своей гражданской войной.

Но так или иначе усилиями слабых личностей Христова душа познавалась и творилась в одновременном познании и творении действительной сущности русской истории на каждом её этапе. Если, например, русское сознание видело в общине «тормоз» в развитии общественных отношений, а практический дух гордился ею как реальной душой Христа, то теоретический дух в лице Толстого познавал общину как почву для пути в душу Христа, как первобытный инстинкт любви.

Речь, пророчество, любовь, свет, красота, гений, вечная память, суд, идея, дом, слово – вот, если передавать одним концептом, этапы познания души Христа, которая была сотворена в Живой литературе в соответствующих произведениях-личностях. Эти личности становились все более живыми существами, творящими действительность по своему плану и делающими её частью эстетической реальности. Так «Петербург» А. Белого сделал революцию 17 года, как пьеса делает театральную постановку. Расписав роли и провокаторского общественного сознания, вылившегося в попытку отцеубийства, и богоносность Партии, воплотившуюся во власти тотального инферно, и бездушие государства, ставшего маразматическим самоповешением на крест, «Петербург» оценил их как вынужденное дело и средство для укоренения в мире восстанавливающейся Христовой души. Тем самым «Петербург» начал советскую семидесятилетку, как позже Госпланы начинали пятилетки. Мы продолжили это же дело и вдруг оказались внутри «Петербурга», внутри эстетического построения, разросшегося до размеров страны.

Подобно тому и «Архипелаг ГУЛаг» сотворил будто из ничего, всего лишь вспомнил, открыл в художественном исследовании страну-зону, в которой мы навечно слились в одну страдающую тотальную личность. «Архипелаг» стал её первым и, наверно, утрированным, испуганным сознанием, которое постепенно опознаёт советскую действительность как тёмные закоулки своей души.

Все эти утверждения, конечно, кажутся нам чисто фигуральными. Но ведь наше общественное (и производные личные) сознание – это анахронистическое сознание социальной личности, полностью укоренённой в социальном теле и социальной душе. Для неё нет другой реальности, нет другого мифа. Лишь тогда она признает миф Живой Литературы реальностью, когда войдёт в него, словно на Красную площадь к мавзолею. На самом же деле по площади Дyxa ступает не социальная, а эстетическая личность, такая именно, какой мы сейчас являемся по с у т и, а не но виду.

Ведь именно сейчас, сделав «гласность», словесную революцию, мы ступили на щедрую ниву чисто словесной деятельности и болтаем, болтаем… Эта тотальная болтовня не случайна, это путь к самосознанию каждого. Вот почему болтовня потихоньку изживается положительным словесным делом – эстетическим сознанием своих грехов, эстетическим познанием-творением мира. Правда, наше слово всё ещё очень несовершенно, традиционно, единолично, самомнимо. Каждый воображает себя центром мира и пупом земли и не способен к общему словесному делу. К сожалению, это предрешено. Русское Богочеловечество, эстетически рождённая личность, выстроенная в духе искусства и его силой, как раньше и Богочеловек, совершила грех добровольного самозаклания, осуждения себя на крест. Душа Христова руководила его несопротивляющимся телом, вручая его во власть Антихриста. Это грех гордыни, недоверия к человеческой природе. Даже сама мысль взять на себя чужой грех унизительна, ибо предполагает, что грешник сам не в состоянии ответить за свои действия. Искупить чужой грех есть попытка насильно спасти другого. Эта любовь к ближнему, доведённая до предательства самого себя, превращается в собственную противоположность – в презрение ближнего, в низведение его в ранг бессловесного зверя и одновременно это есть обращение моей любви на самого себя, себялюбие, греховный нарциссизм, проявленный в мазохистской, зверской форме. Это упоение страданием не есть ли самое большое грехопадение души?

Если грех Христа обнаруживается только как чистое умозрение, одна мозговая игра, не будучи действием, логическая возможность греха, то в русском Богочеловечесте, в этой эстетической личности, логикой связанной в Его душу, его грех обнаруживается как актуальность, собственное действие спонтанного говорения. Чем больше наш теоретический дух занимается словоблудием в своих антихристианских теориях (от протестантско-демократических до коммуно-православных) и ангажированном болтологическом искусстве, тем больше он грешит против истины.

Богочеловек грешен, Богочеловечество грешно. Но иначе быть и не могло. Ведь Христос Бого-человек: в нем столько же бога, сколько и человека. Он грешен, если его считать искупающим только наши грехи. Но он искупил на кресте все грехи, если он искупал свои грехи. И правда, в крестной муке он искупил свой собственный грех самопредательства, нелюбви к ближнему – убил в себе Бога. В смерти на кресте он искупил грех себялюбия, убил в себе зверя, будущего Антихриста. В самом деле, в Богочеловеке, соединяющем две природы, актуальны грехи этих природ. Это предательство Бога, бросающего человека на произвол судьбы в первородный грех (провоцируя к тому же, будьте как боги, раз так хотите), и порочное, рождение, слишком человеческое в человеке, овладевающее человеком, едва он появляется на свет, толкающее его на путь грехопадения души. Но воскреснув, утратив звериную плоть (природное тело) и обретя плоть мифа (эстетическое тело), он стал просто Человеческим Словом, вечно живущим в реальности искусства.

И эта словесная реальность нисколько не уступает по прочности реальности Кремля или ядерных бомб. Уже близок тот час, когда мы все войдём в неё и начнём новую жизнь, занимаясь полным воскрешением всей истории и полным очеловечиванием пока что косного природного мира.

Но все это будет уже без Христа, точнее, без Христа Богочеловека, ибо искупив в себе грех Бога и грех Человека, он стал больше, чем просто Богом или просто Человеком.

То же и с нами. Поскольку волей Бога и волей природы мы пали в своих грехопадениях, то нам нет другого пути к спасению, чем полностью положиться на самих себя – в индивидуальном духовном усилии. Явившийся в истории Христос тут опять-таки идеальный пример: будучи тем, чем захотели стать мы, богом и человеком, он преобразился из социальной личности всечеловеческой любви в эстетическую личность Вечной Памяти. По отношению к этой личности неприменимы заповеди Не убий (поскольку убить её невозможно), Возлюби ближнего как самого себя (ибо ты сам и ближний становятся одним существом) и т.д. Христианские заповеди могут быть руководством только для социальной личности, а наш собственный советский опыт невинного убийства, безгрешного воровства и т.д. только явственно доказал каждому из нас, что мы живём не моралью социальной личности, а моралью эстетического субъекта. Мы стали вслед за Христом больше, чем просто богом или просто человеком.

Это свидетельство конца христианского вероучения. Социальной личности в природе больше нет, ибо нельзя же назвать социальными личностями наши тела и души – нравственных калек (наполовину искусственно слепленных из цемента, железа, электродов) и моральных уродов (прозябающих в искреннем лицемерии, меняющих "убеждения" каждую минуту, выстраивающих себя, по Горькому, как систему фраз, удобных на текущий момент для достижения той или иной практической корысти). Наши тела и души – только обломки, огрызки технических и эстетических личностей, которые по инерции существуют в наших клетках, нервах, лимфах и в силу младенческого каннибализма питаются кровью и молоком своей матери и телесным теплом своего отца.

Как раз потому, что нет социальной личности, некому и верить в первичное христианство: огрызки и объедки довольствуются подобными огрызками и объедками вероучения. Да, наконец, зачем верить в Христа, этим Христом и являясь: мы, будучи телом и душой Христа, пока что сомневаемся в Антихристе, а не в себе самих. А Запад, пока что живя в Антихристе, имеет все основания сомневаться во Христе.

Эстетизация христианства, которую совершили все конфессии христианской Церкви и тот приход в эстетического Христа, который произошёл в мирской церкви, в мире, указывают на неизбежное тождество, точку схождения двух столь разных потоков, в которой христианство может само себя усовершенствовать. То, что географически эта точка находится в России, тут нет никакого сомнения: именно у нас Антихрист и Христос оказались разъединены как две разных личности. Антихрист вырос телом в разбойничьем гражданском обществе, душой – в богоносном русском духе. "Патриотическая" идеология в совокупности с "демократическим" меркантилизмом и есть минимальный портрет ещё не цельного Антихриста. Христос возник телом в тоталитарном государстве, душой – в эстетическом творчестве. Полное включение принципа этого государства (от мест до Думы) во все виды эстетического творчества (от прикладной работы до высот искусства) и одновременно внедрение принципа эстетического творчества, свободы, внутрь государства и будет означать рождение целостной Христовой личности, т.е. его земное воскрешение.

Этот воскресший Христос и произведёт усовершенствование христианства, вооружившись новым, доселе не слыханным принципом экуменизма, сумеющим соединить не только все Христовы церкви, но и все вероисповедания.

Все Христово должно вернуться к нему. Он, это эстетически устроенное "государство", объединит под своей властью весь мир, включая его в свою плоть и душу. Это образование по старинке можно назвать Богочеловечеством, Небесной церковью, Царством Небесным. Все Антихристово, наоборот, отойдёт к нему, чтобы объединиться в своё телесное государство, Зверочеловечество, которое на первом этапе, конечно, будет просто странным Человечеством. Это параллельное объединение, естественно, выльется в последний акт войны Христа и Антихриста. Но не следует её так уж бояться, ибо война вырождается, трансформируется из-за высоких технических возможностей, превращается в духовные и практические игры (типа ролевых постановок и виртуальных инсценировок, кровавого спорта или убийственных шахмат).

 

4.

Но пора переходить от устаревшей терминологии христианства к терминологии религии, которая из него идёт ему на смену. То, что по традиции называется Антихристом и вызывает привычное вздыбливание волос, есть по факту достигшая самодеятельности социальная человеческая телесность, пока яснее понимаемая под именем человеческой техники. Человеческая телесность – это натура, естество, природа, из которой он слеплен. Вода, глина, железо, трава, дерево, мясо с их неполноценными душонками в синтезе стали другим, социальным естеством – опытом, трудом, чувствами, душой, семьями, классами, партиями. Человеческая телесность – заложник природы в человеке. Природа ни за что не отпустит нас из своего плена, но зато покладисто, если мы не ломаем и не насилуем её, позволяет нам одушевить её бессознательную телесность, полностью, хоть и частным образом входящую в наши тела. Одушевляя всю природу, животный и растительный мир, стихии, течения, камни, мы тем самым приносим сознание, дух не только в импульсы головного мозга, но и в мясо, кости, молекулы, атомы. Это одушевление в конце концов доходит и до одушевления всей планеты в виде целостного Природного Человека (планетного человека, ноосферы – называйте как хотите). И вот этот человек, в момент новозаветного явления Христа бывший утробным младенцем, то и дело беспокоившим мать то неуёмным аппетитом, то смертным токсикозом, был назван Антихристом. И он действительно Анти. Если Христос есть живая сущность социальной личности (душа в надличном теле), то Антихрист –  живая сущность антисоциальной безличности (инстинкт и стихия природного организма). Учение Христа было наиболее полно сформулированным способом противостояния инстинктам силой души. Христос, собственно, был первым психоаналитиком человечества, пытавшимся лечить естество через искоренение не естества, а его душевной сублимации – зла.

Антихрист – это власть нашего естества, выходящая из-под нашего общего и рационального самоконтроля, это обязательно спонтанная и полутайная власть той нашей стороны, которая находится в тени, вне общего разумного самоанализа. Искоренить Антихриста по сути можно только одним путём – добыв власть над ним. А для этого нужен пустяк – установить тотальный контроль над естеством, в идеале – подключить естество к нашему собственному самоконтролю, т.е. выведя всё из тени и сделав инстинкты (рефлексы, страсти, корысть, стихию и т.д.) частью ясного сознания. Включённое в систему единого сознания, естество, конечно, будет спорить с нами, обижаться, противоречить, но не будет убивать, тиранить, пить кровь.

Разумеется, одушевить всю природу невозможно разом, наскоком.

Мы начали (и ещё не закончили) с самоодушевления всего человечества, пытаясь соорудить гармоническое человечество. Но на деле строили частные гармонии – сотни расовых и сотни социальных человечеств. Вот откуда наши неудачи (от нацизма до большевизма).

Следующий шаг заключается в создании орудия одушевления природы, которым будет мировая техника, компьютерный автомат (что удивляться, что из частных потребностей мы опять начинали с военного автомата, вдоволь потешаясь военными игрушками, творящими реальное разрушение и смерть).

Впрочем, я не стану гадать обо всех этапах одушевления природы. Это детали, которые откроются, скорее всего иначе, в момент их научной проработки. Главное, что Антихрист не так страшен и абстрактен, как его малюют, что его суть заключается в неуправляемой власти естества. Поэтому легко понять, как его обуздать (но не легко это сделать).

То, чем был Христос от начала, уже сказано. А стал он, если обозначить более строгим термином, человеческим духом, Духовным Человечеством. Нормальная человеческая духовность состоит в индивидуальном и совместном (с помощью души, рассудка, разума) оперировании вневременными внепространственными сущностями: идеальными атомами (понятиями), идеальными предметами (идеями), идеальными индивидами (образами) и т.д. и т.п. вплоть до идеальных реальностей (идеалов). В силу того, что мы были социальными личностями и наши личные умы были отделены друг от друга, каждый из нас вмещал в своей башке очень и очень маленькую часть духовности. Но теперь наши души и умы связываются в одно целое (через тотальное государство и живое искусство и с помощью компьютерного автомата-посредника), мы начинаем мыслить совместно не внешним образом, посредством звукового языка, а внутренне, материей мысленного языка (энергией-информацией). Но чем больше мы единомыслим, тем больше выходим из пространства и времени, из истории, и начинаем существовать в вечности. Наша внеисторическая деятельность состоит прежде всего в воспоминании всего прошлого и в восполнении пробелов. Чем прочнее мы соединимся в Духе, образуя Духовную личность с собственным сознанием и самосознанием, тем реальнее и вещественнее будет внутреннее пространство нашего духа. Наше воспоминание в этом пространстве будет настолько зримым и живым, что вспомнить и есть воскресить (воплощение же этого воскресшего существа в прежний организм – всего лишь вопрос целесообразности и техники, развивающейся в параллельном одушевлении природы и создающей систему параллельных реальностей естества). Научившись этому делу, Духовный человек в полном смысле слова приобретёт свойства и качества Бога, что и является видимой в настоящий момент целью новой религии. Превращение нынешнего человека, нет, не в Богочеловечество, а в Бога – это естественное следствие нашей духовной работы. Свобода – это основной принцип нашего Духа и главное Слово, основание вероучения новой религии.

В терминах христианства Духовный человек есть, конечно, царство Небесное, наступающее вслед за воскрешающим Страшным Судом, и действительно, нам все это предстоит, но не на уровне неизъяснимого чуда, а в степени алгебры чуда, естественного производства чудес.

То, что человечество в своей истории духа так последовательно и полно реализует христианство вплоть до преодоления истории, говорит о несомненной его верности. Однако мы делаем и что-то больше, нежели христианство потребовало. Оставаться только на христианской вере – значит жить одной лишь смертью, ненавидеть жизнь. Поэтому современное христианство глубоко пессимистично, даже и веруя в воскрешение. Оптимизм возможен вне зоны христианского вероучения, которое кроме творящего познания Духа дало и познающее творение естества.

Наш дух должен выработать новое вероучение в соединении христианского и антихристианского (марксизма) вероучений, как бы ни казалось такое соединение противоестественным. Собственно, популярный очерк такого соединения дан на этих страницах. Но он является только указанием на форму и слагаемые новой религии, создающей из Духовного Человека Бога, из природного человека – природный Дух. Обществу и личности, человеку разумному, идёт на смену новый симбиоз духовного и природного человека – Человек Технический. Он наше начавшееся будущее, зачатие которого случилось в ту же ночь, что и зачатие Христа, а сознание у которого появилось через две тысячи лет. Вся нравственность человека технического основывается не на социальном труде человека ради пропитания, а на духовной свободе от необходимости социального труда и целей пропитания. Вся мораль его должна строиться не на любви человеческой, а любви технической, другом, более материальном влечении и связи субъектов жизнедействия, на Слове, таком вещественном органе, который непосредственно переносит мысль в вещи, а вещи – в мысль. Второе пришествие Христа есть пришествие Христа как повсеместно данного и наглядно ощутимого Слова.

Уже сейчас мы должны начать сознавать себя как Человека Технического, будущего Бога и Природный дух. Может хоть с этой точки зрения глянув на суетливую современность, устыдимся, как много мы нашу неразумную ещё природу судим звуком своих мелких речей и как мало мыслью судим себя. Пора уж отдать природе свою душу на властвование и освободить свой дух для воскрешения.

 

4.3.93, 24-27.10.94

---

Книга по этой теме, добавленная для продажи:  "Постмодернизм как дезориентация в реальности и в науке. Критический очерк современного представления мира и подступ к его подлинности. 2016, 83 с."