Проблема, насколько один язык является диалектом другого, кажется нерешаемой изнутри самой лингвистики. Лат. panis, нем. Brot, укр. хліб по природе обозначения вещей, как процедуры мышления и действия в мире, т.е. как привычные, без-образные, по А.А. Потебне, понятийные словокоды и социально-предметные слововещи, ничем не лучше и не хуже русского хлеб, хотя явно отличаются как словоформы и неявно – как смыслы (значения или мотивации, внутренние формы). Но ни лексико-сематические вариации, ни произносительные варианты не могут быть сами по себе нормативными или периферийными, законными или произвольными, правильными или ошибочными, лучше или хуже, красивее или гаже.

Не только мнение, обыденное или политическое (В.В. Путин. Об историческом единстве русских и украинцев – http://www.kremlin.ru/events/president/news/66181), но и обычная компаративно-статистическая теория, сравнивающая всё (формы, смыслы, коды, вещи), как правило, только врозь (а поэтому путающая всё), в принципе не могут дать вразумительных решений. Ф.П. Филин: «Выяснение того, когда мы можем говорить о диалектах и когда о самостоятельных языках, зависит не только от лингвистических данных. Известно, что современные южные и северные диалекты немецкого языка отличаются друг от друга больше, чем разнятся между собой современные восточнославянские языки, однако в первом случае мы имеем дело с диалектами одного языка, а в другом с близкородственными, но самостоятельными языками»  (К проблеме происхождения славянских языков // Вопросы языкознания. М., 1972, № 5, с. 3-11 – http://philology.ru/linguistics3/filin-72.htm). Да, так и есть: лингвистика вся в условностях и в смешениях (реальности и представления, речи и письма, мотиваций и значений и т .д.). Следует разрабатывать более цельную теорию «слово-вещного», формно-мотивационного сравнения (мой сравнительно короткий пример с выходом на системные объяснения: «Число как мировидческая модель языка и истории. Система русских слов счёта в сравнении с другими в исторической и этимологической последовательности» – 1, https://inform-ag.ru/publications/210/ и 2, https://inform-ag.ru/publications/211/). Такая теория может быть только прикладной, моделирующей теоретические предметы и реконструирующей реальные события. Именно поэтому она полностью направлена на практическую сторону житейских и языковых дел.

На практике языки в обществе считаются разными и выделяются исключительно по двум соображениям: если произносительные варианты не могут ситуативно сочетаться и взаимозамениваться в речи и если неречевые условности запрещают взаимопонимание на общем (предпочтённо смешанном, по-особому взаимозаменённом) языке. Таким образом, языки объединяет речевая терпимость к произносительной диффузии, неопределённости, вариативности (максимум – как к стилевым кодам), а разделяет социальное доминирование каких-то несловесных ценностей (минимум – через идеологическую кодификацию).

По этим практическим признакам очевидно, что русский и украинский языки являются совершенно разными языками. Нежелания понимать достаточно, чтобы говорить на разных языках. Речевая нетерпимость и идеологическое сопротивление достигли сейчас максимума. Особенно в украинском, поскольку именно в нём доминирует идефикс выделения и противопоставления себя русскому языку (тогда как в русском, наоборот, доминирует идеология языковой терпимости). Обращаю внимание на экзистенциальный парадокс украинского языкового сознания. Оно стремится не быть русским, поскольку очень хорошо знает, что оно русское в своей основе.

Ясно, что эта парадоксальная установочность, поскольку она языковая, должна определять все особенности украинской ментальности. И уж точно без её учёта не понять, что с языком происходило и происходит прежде всего в системном устройстве форм и смыслов.

Главным является, как и в любом языке, принцип речевой терпимости, принятый языком и заданный как правило, и логика сочетаемости его собственных речевых единиц. Понятно, что логичнее и легче всего это заметить по тому, как оформляются высказывания в стандартных предложениях языка, т.е. по грамматике.

Концептуально грамматическая система украинского языка является не просто славянской, а почти тождественной с русской, что, по теории, и говорит в пользу того, что это один язык. Работает один принцип согласованной предикации подлежащего и сказуемого, порождающий рационально-действительные отношения субъекта и объекта, порядки слов в предложении и максимальное (синтетически-флективное) согласование и управление всех членов по логике не только действительности, но и выбранной конструкции. Фактические грамматические отличия русского и украинского, т.е. отличия в сочетаемости словоформ, морфем и их значений, хоть и множественны, но мелочны, не концептуальны, и, самое главное, не критичны для взаимозамены и взаимопонимания. По сравнению с нормативно русским украинский язык лишь более прихотлив и вариативен в своих нормах и не всегда логичен (т.е. не всегда увязывает реальность по её логическим отношениям).

Большая часть грамматических прихотей украинского совпадает с сочетаемостью в древнерусском, которой нет в литературном русском (но возможна в диалектах и просторечье). Как разностороннее введение в историю древнерусского языка очень хорош учебник Л.П. Якубинского «История древнерусского языка». М., 1953 – https://vk.com/doc-6659899_468531959?hash=afa1eca12a9d03de6c. Поскольку белорусский, украинский и русский языки, как считается, происходят если уж и не из древнерусского, то на его основе, то признаки, по видимости наследуемые украинским, можно считать реликтами древнерусской сочетаемости.

Вот самое наглядное.

Реликт более обязательной в древнерусском связки «есть», проявляющийся в видимой несогласованности и путанице с её смысловым аналогом «является»: книга є істина – книга є істинною (книга есть истина, книга является истинною), ср. азъ есмь погана; он есть ѡсновалъ.

В таком же ключе варьирование предикации из-за актуальности какого-то (не всегда понятного) реликтового смысла предиката: ти маєш рацію – ты права (буквально, ты ухватываешь суть), чекаю на друга – жду друга (загадываю на друга), оголошуємо про це – объявляем это (соглашаемся по сути и сообщаем про), сумую за тобою – скучаю по тебе (смутно, переживаю за тебя), будували за часів СРСР – строили во времена СССР (за всё время периода), брати прийшли – братья пришли, ростуть дерева – растут деревья. Аналоги в древнерусском если и не полные, то по типу такие же: начяша князи (не князья), знати своя служба (знать как ритуал и понятие), поиде противу им (пошел противником им), послаша по печенеги (послал по заданию к…).

Подобны тому и самые разные варианты иначе осмысляемого глагольного управления с некоторыми предлогами и падежами: дрр. иде Олегъ на Грѣкы – укр. перетворив на ворога (превратил во врага), зарахували до лиходіїв (зачислили в злодеев); дрр. путь из Варягъ въ Грѣкы – укр. йти з гостей, іду до брата (иду к брату, пока не дойду, а не просто в направлении) (іду до Німеччини, на Кіпр, но в Украину); дрр. утеръ слез своихъ – укр. утерети носа, рус. прост. ухвата попросить. Важно, что в украинском допускается и самое разное варьирование форм в одном управлении. Не только традиционно заданное (пасти вiвцi / овець, волiв / воли), но и ситуативное (до любых суржиковых форм).

Безличное предложение с реликтом неопределенного субъекта действия в среднем роде: завод відбудовано, білизна висохло, його було вислано.

Реликт агглютинированного местоимения мы в окончании глагольной формы 3 лица (как проявление избыточности подлежащего при определенно-личном сказуемом): мы берём, читаем – ми беремо, читаємо. Сходные окончания есть в формах повелительного наклонения (бери-берiмо-берiть, заходь-заходьмо-заходьте) и будущего времени (ходитимемо – будем ходить, читатимемо – будем читать). В последнем кроме того реликт сложения со вспомогательным глаголом иму (ходит+име+мо).

Реликт архаичной глагольной формы (давнопрошедшего времени): читав був, писала була (русский разговорный аналог скорее похож на дрейф в сторону вводного слова и сомнительности давнего события: читал было, читала было).

Реликт неопределенного (и нерегулярного), окороченного глагольного окончания: 1) остаточное сохранение уникальных форм 1 и 2 л.: я з'їм, ти даси; 2) отсутствие -т в окончаниях глаголов 1 спр. ед. 3 л. после е / є: он пишет, читает - вiн (вона, воно) пише, читає, – а в усечённых формах нет и -ет: розмовляє / розмовля (но: вiн говорить, стоiть и вони говорять, стоять, пишуть – с каким-то реликтом еря). Очевидно, что архаика этих форм перекрывает необходимость в системе сходных деепричастий, типа русских имея и имеючи, идя и идучи, читая и читаючи (украинские только маючи, йдучи, читаючи): на слух и грамматически читає и читая почти неотличимы.

Реликт краткой формы прилагательных в стяжённых (укороченных, стягивающих звуки окончания в один) формах (наиболее наглядно в им.п.: зелений, зелена, зелене, зеленi рядом с нестяжёнными зеленая, зеленеє, зеленiї). В предикации доминирует полная форма (Іван красивий, сильний, быв здоровий), а фразеологическое употребление распределено (эпитеты в фольклоре, зiронька вечiрняя, краткие формы в устойчивых оборотах: зелен сад, дрiбен дощик, будь здоров).

Реликт двойственного числа несколько больше, чем в русском, но полностью сохранен в парадигме только двух слов око и вухо (очі-очу-очима, вуші-вушу-вушима).

Реликт палатализации в склонении и словообразовании (т.е. в парадигме сочетательных оппозиций): рука – руцi, нога – на нозi, дорога – на дорозi, муха – на муci, язик – на язицi, чех – чеський, Париж – паризький.

Реликты падежных окончаний в склонении. По-своему выстроенные варианты системы окончаний (отцо́в-отці́в/ вітці́в, баб-бабі́в/ баб, брату-братовi, візьми льоду) сообщают о длительном периоде неписьменного, некодифицированного сбора этих парадигм в целое. Поскольку они пересекаются по семантике с русскими реликтами (о́тцев, дай лёд-льда-льду), то сложение парадигм должно было начаться до кодификации древнерусского письма, на заре становления устроенного и выверенного орфографического письма. Завершение процесса возможно только при кодификации украинского письма. В связи с этим замечу, что в массовом представлении неверно отложена ситуация становления языков и письменности. Якубинский: «Литературные тексты на церковнославянском языке появляются в Киевской Руси с первой половины X в.», хотя «никаких подлинных литературных памятников от X в. до нас не дошло» (История.., с. 93). Ещё важнее, что «славяне вовсе не были какими-то дикарями в ѴШ в.», выработав «зачаточное письмо» – «смешанный тип письма, включавший и греческие, и латинские буквы» (с. 107-108).

При том что не везде видно прямое наследование и тождество древнерусских и украинских форм, есть явное стилевое сходство, которое можно для обоих языков охарактеризовать как признак наивности и лёгкой нелогичности грамматических отношений. Например, по семантике утерети носа – это как бы сделать нос одушевлённым партнером социальных отношений (сразу очевидны корни фантазии Гоголя), а идти из варяг или с гостей – как не от живых предметов. Самое интересное, что эти черты в украинском не то что сохраняются, а просто преобладают по сравнению с древнерусским.

Может, это и не всё, но нет цели академического справочника. Кроме Якубинского, как ориентир синтаксической сочетаемости в древнерусском см. хотя бы учебник Н.Д. Русинова (Древнерусский язык. М., 1977 – https://imwerden.de/pdf/rusinov_drevnerussky_yazyk_1977__ocr.pdf, с. 147 и далее). А основное из грамматики украинского см.: Н.А. Кондрашов. Украинский язык // Славянские языки. М., 1986. С. 83-96 – http://philology.ru/linguistics3/kondrashov-86b.htm. Часть примеров взята как раз из этих источников. Еще очень полезно для входа в язык и осознания его закономерностей: В.В. Шаповал. Украинский язык: исторический комментарий, общие положения, фонетика – http://philology.ru/linguistics3/shapoval-86a.htm.

В качестве наглядного образца современного языка вот фрагмент из заметки «Украинской правды» (2.8.2021):

«Розповідаємо, як суддя Чаус, який ховав гроші в банках перетворився на героя, вартого головної ролі в шпигунському романі. І як історія цього – далеко не найвідомішого – судді переплела долі топ-гравців політичного поля з різних таборів.

Рассказываем, как судья Чаус, который прятал деньги в банках, превратился в героя, достойного главной роли в шпионском романе. И как история этого – далеко не самого известного – судьи переплела судьбы топ-игроков политического поля из разных лагерей».

Тут хорошо видно, что грамматические отличия (вдобавок графика и пунктуация) украинского незначительны и недостаточны для его выделения из русского языка. И самое главное, не показательны для обихода, не демонстративны для обычного опыта и слуха. Но установка-то нетерпимости и противопоставления русскому действует. Вот почему не остается ничего другого, как намеренно акцентировать произносительные и лексические отличия.

Но и это не является существенным. По факту, затруднения вызывают лишь некоторые слова. Отнюдь не те, что имеют только орфографическое или произносительное своеобразие (суддя, шпигунському), выглядят просторечными (ховав) или устаревшими (вартого), а те, что необычны по строению, по иному сложению вполне знакомых, хоть и видоизмененных морфов: розповідаємо, перетворився, найвідомішого. Требуется некоторое орфографическое и морфонологическое усилие, чтобы разложить их на составные и собрать привычные формы и смыслы: рас-поведаем-мы (не разузнаем, а расскажем), пере-творился (переделался не буквально, а фигурально), наи-ведом-ейший (не наизнающий, а самый известный). Політичного тоже из этой категории, но оно не вызывает затруднений (хотя суффикс -н- прямо овеществляет качество политичности, а стандартный русский суффикс -еск- в этой позиции вносит оттенок рациональной классификации сферы).

Так или иначе, факторы, влияющие на восприятие и осознание различия, – это в чём-то особенное произношение, необычное словообразование и неожиданные семантические переносы.

 

Украинский язык, кажется, явно отличается от русского по произношению. В видимой произносительной различности украинского языка по сравнению с русским (как известно, даже закономерной по так называемым фонетическим соответствиям) и взаимной понятности залог того, что политкорректно и научно-нейтрально украинский и русский называют двумя дочерними языками, развившимися от одного праязыка, восточнославянского языка. Но при какой-то ангажированности украинский могут считать диалектом русского или, наоборот, русский – диалектом украинского. Чтобы разобраться, нужно вникнуть в суть отличий, сходств и закономерностей соответствий.

Прежде всего нужно отметить общую особенность чёткого выговаривания гласных в безударном положении без той позиционной редукции, особенно аканья, которая свойственна русскому (рус. [малако], укр. [молоко] пишется одинаково «молоко», тогда, как к примеру белор. пишется и произносится «малако»). При этом есть ряд системных случаев преувеличенного, орфографически выраженного «аканья» в безударной позиции: гарячий, багатий, помагати, хазяïн, бадьорiсть (бодрость), можна, ламати, ганяти. Удивительно. Как будто если не говорят (иногда произношение вполне русское: хазяïн, можна), то точно пишут сразу на двух диалектах русского: окающем и акающем. Что это не случайная голосность или орфографическая причуда (действовало в разных масштабах до 50 систем украинской орфографии: Український правопис. К., 2015, с. 3 – http://litopys.org.ua/pravopys/rozdil0.htm), следует из того, что имеются варианты слов, смыслоразличительные по этим фонемам (и буквам): гаразд-хорошо и горазд-способен, плаский-ровный и плоский-сплющенный, нагадувати-напоминать и нагодувати-накормить. По факту, тут разные корни. На это состояние накладывается ещё и замена на i, тут в корне год: догодити-угодить, но годний-годный и гiдний-достойный (о последнем ниже). Благодаря такой напряженности огласовки по сравнению с русским выделяется особый интонационный рисунок и энергия речи: контрастность мелодики, манерность, вычурность, чрезмерность.

И выговору согласных звуков в целом свойственна особая позиционно-нормативная устойчивость, что наиболее заметно проявляется в подчёркнутой твёрдости произнесения согласных перед е [э], как в латинице, (небеса [нэбэса], зелений [зэлэный]) и в скользящем удвоении звуков, замещающем напряжённую двойную йотацию менее напряжённой переходом другого твёрдого звука в мягкий: (житьё – життя [тт’а], платье – плаття, страданье – страждання [нн’а], веселье – весiлля, мазью – маззю) (обычно по ошибке полагают тут двойной мягкий). Такое употребление приголосных, т.е. согласных, звуков придает речи некоторую нерусскую странность, почти ино-странность. В сравнении с русским очевидна произносительная и графическая проблемы передачи йотации между сопротивляющимися этому звуками.

 

Особенности выговора украинской языковой общности, как ясно из этих фактов, возникли когда-то физиологически из-за плохой гибкости тела языка. Видовой навык проявляется и в других случаях преодоления дополнительного смягчения. Например, путём изменения (даже кажущейся) мягкой позиции в более твёрдую заменой йотированного звука (даже буквы!) нейотированным (лебеда-лобода, пшено-пшоно, но укр. пшениця и рус. пшённый с орфографической памятью органичности о, четыре-чотири, человек-чоловiк, пепел-попiл, лицо-лице) или, наоборот, вставкой дополнительного йота вместо йотации нейотированного, т.е. после его замены (десна-ясна, его-його, краевой-крайовий, ёрш-йорж, серйозний).

Последние два примера, не отличаясь от русских слов по произношению, больше похожи на детскую или падонкофскую транслитерацию, с разным применением й (как с [jо] в йорж, как с [jjo] в серйозний). Это просто запись по аналогии, имитативная реакция письма на проблемы с йотацией. Что касается более системной графики, то в удвоенной согласной букве, на деле укорачивающей йотацию и даже слово, типа Илля, используется версия орфографии без разделительного мягкого знака. Зато в случаях, где произошла вставка йота (на месте русского ё/е), добавляется ь (в начале слова и слога й): нього-него, його-его, сьогоднi, льод. Как другие графические вариации проблемы разложения смягчения: апостроф вместо разделительного ъ / ь (м'ясо, п'ять, з'ïзд-съезд, б’ю-бью), є для обозначения йотированного е [jэ] (моє, єдиний), имитация йота через г (икать-гикати / ікати), отсутствие смягчения в конце слов (цар, твар, тепер/ тапер, пiдпис-подпись, брова-бровь, ясен-ясень). Видимо, как демонстрацию смягчающего напряжения нужно расценивать большее, чем в русском, озвончение с в з, как палатализованную пару, (здоба-сдоба, зрада-измена (< из-ряда), змити-смыть, зміг-смог, збити-сбить, збути-сбить и сбыть, зізнаватися-сознаваться, что не работает в более глухой позиции и без поддержки мотивацией: рядом с загальний-общий (от со-кольный, из одного кола-круга, но с поддержкой за-колом, т.е. общий с теми, кто за моей спиной) есть спільний-совместный, общий, единый,  от со-польный, с прилегающих пол-овин, ср. дрр. обаполы).

Борьба за мягкость произношения (в том числе, как показано, путём его имитации подсобными средствами и уж точно с постоянным напряжением артикуляции) сочетается с преодолением вообще любого речевого напряжения (вроде стяжения согласных из-за беглого гласного: лоб-лоба-лобом, рот-рота-ротом) и даже упрощением произношения и написания (именно укорочением, стяжением плохо произносимых согласных: солнце-сонце, мягкий-м'який, мгла-мла). В результате возникла интересная систематика. И, что странно, это систематика сплошных нерегулярностей.

В первую очередь нужно заметить различные эффекты палатализации и депалатализации, в чём-то сходные с русскими, но гораздо шире применёнными. Замена звука-сибилянта (свистяще-щипящего) на сочетание звуков с более простой артикуляцией для смягчения, его устранения или изображения, з > дз и ж > дж: звон-дзвiн, зеркало-дзеркало, зоб-дзьоб, журчать-дзюрчати, жужжать-дзижчати, жерло-джерело, ходжу, сиджу (для преодоления исторической мягкости ж), жгут-джгут (для сохранения фрикативного г). Или наоборот – сочетания свистяще-щипящих звуков в более лёгкий шипящий: сч, сш, чт, ст > щ (счастье-щастя, исчезнуть-щезнути, высший-вищий, что-що, тонкостям-тонкощам, куст-кущ). Или ещё большее облегчение (без всякой палатализации) ш > х (вухо-вуха-уши, слух-слухати, дихання-дихати, хитати-шатать) и разнообразные переходы к/г/х > ч/ж/ш (печу-печеш-пекти, лежу-ліг-лягти, ліки-лікувати, т.е. лекарство-лечить, бережу-берегти, біжу – біжиш, колишу-колихати). И ещё облегчающие замены по этим аналогиям, порой поддержанные народной этимологией: хто < кто, хрест (с учётом християни), хаща-чаща (с учётом хитати, качать макушки, ср. куща, укрывище под ветками, ночлег, дом) при сохранении клопіт (> хлопоты).

По тем же причинам больше, чем в русском, вставок смягчающего л в глаголах с бл, пл, вл, мл, фл: они сплять, люблять, шиплячий-шипящий. Обычный обратный эффект – вообще удаление ситуации возможного смягчения – замена л на в в корнях и глагольных окончаниях на основе, конечно, исходного лабиального сходства в их образовании: вовк, шовк, довго, жовтий, бовван, ходив, боявся.

В этом контексте произносительного смешения лв вполне нормальны и взаимозамены в на у (о) и наоборот: усi, учора, усяк, онук / унук; врожай, вже, вбивство, вкрасти, впасти-упасть; вогонь-огонь, вус-ус. Очевидна историческая диффузия лву, слитное произношение и восприятие, много позже реализующееся на письме в каком-то одном варианте или видимом нагромождении замен: вздовж-вдоль. Случай зустрiч-встреча (зусилля-усилие) точно показывает, что не всё есть искажение русского слова, а что-то параллельное: с учётом стсл. сърѣча (от сърѣсти) – от со-встреча (со-усилье). Смежные замены ы, о, е на у (бути-быть, тупiт-топот, винуватий, яструб, яблуко, мачуха, зимувати, кувати, но коваль) лишь частично можно толковать фонетически, по какой-то близости места образования звуков в слоге. Но по большому счёту нужно принимать в расчёт и историю переразложений слов, и разночтения графики, вероятные на ранних стадиях становления славянской и древнерусской орфографии (что вообще выпадает из поля научного рассмотрения): бути < BYTI < быти, винуватий < *виноу-быти, яблуко < *ядло-ко < *ядр-лако (лакомое ядро). Сюда же следует отнести и те протеические вставки, что выглядят как аналогии по звуковым и графическим гиперкоррекциям-согласованиям и в чём мы просто не видим семантики становления: Анна-Ганна (с учётом написания Hanna), орех-горіх (из горох по подобию продукта с последующей смыслоразличающей заменой), острый-гострий (возможно из кость < ость растения, укр. остюк, ост, ср. вставку в рус. вострый). Всё это отражение очень древних процессов. Народной мотивацией созданная омонимия потом лишь провоцировала и поддерживала различные (не)смягчающие замены (горіх, кість-кость), с виду немотивированные, укорочения-удлинения. Так, жах-ужас логично восстановить до аориста (в)ужах (инстинктивного ужатия существа до минимальных размеров), которое сократилось от более простой перемотивировки (резонансного сотрясения организма от громкого и резкого звука, ср. жахать); и это могло быть только до палатализации х в с. Острах, сохраняющийся рядом со страх, кажется, оправдывает «добавку» в начале слова мотивацией «остроты приступа испуга», но с учетом переосмысления жаха можно понять, что на самом деле страх (стрях, сотрясение) стал окорочением и переосмыслением остраха по одному принципу (тем более это так, что еще не произошло превращение в гострий).

Обзор типовых произносительных особенностей подтверждает, что вся система формируется как реакция-резонанс (звуковой и семантический) на проблему губного, передне- и заднеязычного (икающего и йотового) смягчения (упрощения, замещения, подстройки, упорядочения). Не удивительно, что системно почти устраняется и сама буква и, замещаясь графически и по значению, на i [и] и на и ([иы], среднее между русским и и ы, с тенденцией закрепления как ы; в случаях жи, ши в русском украинское произношение и написание) и даже утрачиваясь ситуативно: имати-мати (и так же мать), известно-звiсно, исчезнуть-щезнути, иголка-голка, Игнат-Гнат, игра-гра (но под ударением начальное i сохраняется: iгрище, iграшка-игрушка). При том что i /ги (и или j, при случае трансформирующийся в γ, а на письме в ь или й, удвоенный согласный, я и ю) стал маркером желательного смягчения и ознаменовал способность достигать мягкости предшествующих согласных, даже он попадал в зону действия основного подсознательного требования – устранения ситуации мягкости. Но полного устранения физически (акустически) невозможно достичь в принципе. Тем более, что ведущая установка была по цели прямо противоположной – овладеть смягчением и продемонстрировать его. Вот почему примеры удаления смягчения остались лишь случаями, зато, наоборот, силовая вставка ги в разных видах стала системой. Ги воспринимается не как отдельный звук системы звуков, а как сверхнормативный тон системы, шум артикуляционного напряжения, эстетически-оценочно-воздействующий. Подобно мычанию э, лёгкому заполнителю пустоты в паузах речи, тут заполнителем стало сверхценное голошение.

Как следствие, визитной карточкой языка является так называемый икавизм. Т.В. Назарова: «Термином «икавизм» обозначаем характерное для украинского вокализма возникновение нового [i] из ѣ, а также из *о, *е в новых закрытых слогах (т`iк, с`iл`, д`iм, н`iч, д'iд, м'icтo, ж`iнка, т'iтка, ос`iн` и под.), рассматриваемое не только как конечный результат, но и как процесс, представленный в говорах несколькими стадиями» (К проблеме украинского икавизма // Вопросы языкознания. 1971, № 2, с. 39 – https://arxiv.gaugn.ru/s0373-658x0000621-6-1-ru-342/?reader=Y).

При всех упомянутых особенностях произношения русскому бытовые смыслы украинского более или менее понятны (с абстрактными – посложнее). Во многих случая произношение е, в том числе ѣ, как и органично в русском. Украинские и русские слова практически произносятся одинаково, хоть и пишутся различно: білю-белю, камiнь-камень, корінь-корень, горі-горе. Иногда даже о органически редуцируется почти в и: сокіл-сокъл (но соко́л). Более того, все легко угадают в контексте речи, а тем более в предметном контексте разговора, что имеется в виду под тем или иным экзотическим словом. Например, предложение «кіт не ловить мишей» даже по сочетанию подлежащего и сказуемого никакой русский не поймет так, что морской кит, укр. [кыт], не ловит медведей. Тем более что отличие и-ы в мишей (и в кит) в потоке речи можно и не заметить. И тем более если это сказано с указанием на раскормленного кота и сетованием хозяина на то, что он не охоч до мышей. Но умозрительно кіт и кот в принципе не воспринимается как одно слово.

В силу этого даже икавизм отдаёт нарочитостью. Мало того, что старые закрытые слоги не подверглись превращению (сестра, скорее [с`иэстра], поэтому и превращать нечего), ещё что-то прихотливо варьируется: дитя [дыт`а], но дети-діти (и таков же глагол деть) рядом с новыми дитя́та, детки-дітки; злий, злого, злі; горі / горе. Выходит, носители языка очень хорошо знают и специально помнят, где в усложнённом, чем-то напряжённом слоге можно и́кать, а где нет. Поэтому и при изменении позиции звука в производных формах, при склонении или словообразовании, эффект икавизма часто отсутствует. Так, при кіт в украинском полно и «кот-» (кота, котові, котом, коту, коте, кошачий, кошеня́-котёнок). Это говорит о произносительной асистемности украинских напряжённых слогов (закрытость слога, хоть старая, хоть новая, – лишь часть напряжённости), несамодостаточности словоизменительной парадигмы и какой-то зависимости от более унифицированной мыслимой про себя, тут русской. Украинская парадигма либо не успела полностью слиться с русской, либо только начала выделяться из неё. Кажется, второе, т.к. более простые, детские, архаичные корни и морфемы (от ятей и других первичных односложных корней-смыслов, т.е. под смысловым акцентом первородности) демонстрируют унифицированную огласовку в парадигме склонения: дід – дідом, дідами, дідів; вітка – ві́тки, ві́ткою, вітка́ми (учитывая мотивацию вить-вити, виток, выть-вити); кінець – кінця, кінцями, кінців (от кон с дополнительной мотивацией кинь). Мотивационный контекст, семантически отождествляющий корни с чередованием, объясняет, почему начались и неестественные, а затем и неорганические замены из о и е, а тем более у, где семантика смежного корнеслова вообще стала решающей причиной: діброва – от дубрава, толкуемого как дебрь-ова; бійний – от буйний с учётом бий (т.е. бей от бити) и книж. бий (бей, бай, бек), заміж – от замуж как між-меж, между, в людях, у чужих.

При такой явной «беспричинности» сближения форм вместо унификации уже имеющихся парадигм происходит их разброс, умножение и новая достройка. Произносительным отличиям стали приписывать, додумывать и грамматические, а порой и логические значения, создавая пара-корни и парадигмы (одна для дит- другая для діт-). Таким образом, диффузия произношения, органика артикуляции, казалось бы, нетождественных, но напряженно выделенных звуков, поддерживается и направляется народно-этимологически. Поэтому издревле действовали две взаимоисключающие тенденции: сначала окорочение-устранение ситуации мягкости (напоминаю: Гнат-Игнат, рівень-уровень, пшоно, чотири), потом органически-смягчающее i, а как следствие – системное распределение новых значимостей по свободным формам и бурное словообразование, в том числе лексем.

На примере детской лексики («дитячего» происхождения) легко увидеть исток этого мотивационно-фонетического процесса. Если в случаях пися-піся, дед-дiд, сосок-дійка (дойка, дейка?) i-эффект налицо в самых разных видах, то тётя – не тотя и не тато (это тятя, папа) и не тiтя (правильно – титя, пересекающееся с циця-сися), а ті́тка (почти омонимия с мотивацией титька, тычущая – указывающая и потакающая), ненька-мамка – не нянька и не Нінка, дідько – чёрт, а не дідок или дядя-дядько. Так или иначе исходно трансформация происходила прежде всего для различения смысла (шкура – шкура, а кожа – шкiра; еда – їжа / їда, ёж – їжа́к; в последнем два варианта смыслоразличения: сохранение еда и добавка суффикса). Однако из-за вымывания и замещения форм неизбежно случалась ротация оставшихся, стилистическая перетасовка, и формировался другой образ стиля языка – детско-разговорного, сюсюкающе-прямолинейного языка, однако двоемысленного, готового придать другое значение слегка иному звучанию.

Начало этим процессам положено очень давно. Изнутри системы по косвенным признакам можно понять когда. Замена на нейотированный звук сейчас кажется не всегда мотивированной. И по-русски, и по-украински читается как пшэно /пшонный, лицэ/лиц(ё)о. Исторически звуки ш, ц были только мягкими (т.е. трудными для детей). По исторической грамматике, отвердение в русском произошло к 14-16 вв. Тогда же, когда происходила интенсивная кодификация письма, видимо, и закрепилось рус. пшено-пшеница и укр. пшениця. Другое произношение могло возникнуть только до кодификации, вследствие того, что буквы взаимозаменялись и читались по-разному – как твердые или мягкие (подчёркиваю для украинских передвижек: пщено > пшоно, личе > лице), йотированные или нейотированные (е = э, йо = ё). Тут обязательно надо разбирать в традициях письма разночтения по твёрдости и мягкости букв ш, ч, щ, ц (очевидно, возникших из одной графемы), а е и є – по йотированности, а также их употребление, нестандартное по отношению к нынешнему. Ясно, что разночтения были. См. мои наблюдения об использовании ц-ч в СПИ (в книге «Отье чтение Бояново» – https://inform-ag.ru/publications/24/), и суммарно о щ-ц-ч в начале статьи «К чтению мифокарты русских секций ал-Идриси» (https://inform-ag.ru/publications/23/). Известно, что в памятниках смешение этих знаков продолжалось очень долго, а буквы е, э, є, ё и вовсе различились и закрепились сравнительно недавно. По этим обстоятельствам упомянутые произносительные различия русского и украинского установились уже в так почитаемый «дописьменный» период, т.е. до 9 в. На самом деле – это период докириллического письма, когда действовала, по Храбру, неустроенная орфография (как минимум, когда вынуждены были «римскими и греческими писмены писати словенскую речь без устроения»), что Якубинский и назвал неточно и оценочно «зачаточным письмом».

Учитывая пересечения типа пшоно-пшениця, пшено-пшённый, формы возникали в один период диффузного бытования русского и украинского, когда никто вообще не пытался их различать, а потом происходило постепенное перераспределение по узусам употребления и ценностно-стилевое закрепление.

Подобная стилевая переакцентуация и наличие такого, не доведенного до завершения, недоделанного икавизма однозначно говорит о том, что процесс имеет сознательную природу. Языковое сознание, заметив в своём произносительном навыке проблему с i- и j-смягчением, отличающую от остальных авторитетных носителей языка, стало акцентировать и подстраивать речь для демонстративного изображения и. Если вообразить, как это возможно в реальной ситуации, то очевидно, носители такого детского языкового навыка (негибкости языка) первоначально хотели быть похожими на икальщиков отцов и всюду в своей речи стали редуцировать и менять звуки, имитируя мягкость на все лады. А потом это закрепилось как установка, автоматический непроизвольный рефлекс.

Если объединить все сходные, органические (т.е. случающиеся по фонетическим причинам) и неорганические замены в корнях, местами в приставках и окончаниях, нужно толковать явление шире. Икавизм – это силовое (волевое, установочное) появление гласного звука [i] в позиции (чаще всего) закрытого слога, смягчающего артикуляционное напряжение, вместо парадигмальных звуков [ě] (ѣ), [o], [е], [у], т.е. вместо употребляющихся системой в других, нормальных случаях. Медь-мідь, конь-кінь, воз-віз, вёз-віз, стог-стiг, замуж-заміж, лучший (лепший)-ліпший, поднос-пiднос, отдать-віддати, на стене-стiнi, для друзей-друзів, доброй жене-добрій жоні́ (дружині). По сути, это своего рода общеязыковой семантический акцент произношения, установленный сингармонизм голошения-огласовки. В силу того, что он приводится в действие подсознательной волей, чуйким усмотрением носителей языка, он может реализовываться в большей или меньшей степени, в зависимости от ситуации и настроения говорящих.

Однако степень реализации и уместность обязательно основывается на знании нормы звучания системы, на постоянном соотнесении с парадигмальными нормами и обязательным выходом за их пределы. Важно, что любое более или менее устойчивое текущее состояние самого языка воспринимается как норма, которую необходимо тут же преодолеть – в заданном сингармоническом ги-направлении. Вот почему украинский язык стал кругами нагнетать своё изысканное произношение и последовательно нарабатывать иные образы слов, отталкиваясь в конце концов от самого себя. Много веков он развивался в рамках органического, хоть и акцентированно сильного, видоизменения своих норм. Когда эти возможности были исчерпаны, перешёл к более силовым, неорганическим превращениям. Тот украинский, который наблюдается сейчас, принципиально отличается от того, каким он был в момент его собственного осознания этой внутренней формы.

Несомненно при разительном сходстве языков, что исторически нормы для отталкивания были заданы каким-то языком, общим с русским и украинским по предшествованию и обязательно внешним, авторитетным для них. Общим, но не внешним, а подлинно родительским, считается древнерусский язык, представленный древнерусским письмом и книжностью задолго до русского и украинского письма. Ф.П. Филин: «Русский, украинский и белорусский языки - языки-братья, имеющие одного предка - древнерусский (восточнославянский) язык. Древнерусский язык образовался в VII-VIII вв. на базе многочисленных близкородственных говоров древнейшего общеславянского (праславянского) языка… Исторические обстоятельства сложились так, что в XIII-XIV вв. древнерусская народность разделяется на три близкородственные народности - русскую, украинскую и белорусскую, что повлекло за собой возникновение трех близких языков с их самобытными, оригинальными путями развития» (Происхождение русского, украинского и белорусского языков. М., 2006, с. 4). Но если бы нормой для отталкивания был именно древнерусский, то уже давно и сейчас никто из украинцев не отталкивался бы от современного русского, как они не отталкиваются от белорусского. Был ли древнерусский живым языком с множеством каких-то диалектов, неизвестно, хотя общепринято. При этом признаётся, тот же Филин: «Реконструкция древнерусской языковой системы оказывается неполной, в значительной мере условной.., переходящей в схему, не отражающую реальное состояние языка. С этим связаны вольное и невольное смешение живого устного языка с письменным…» (там же, с. 85-86). По общей языковой ситуации зачинания письма дело было ещё сложнее. Живые языки для самих наивных носителей вообще казались версиями письменного. А.В. Живов: «Русский и церковнославянский понимались не как разные языки, а как разные варианты одного языка» (О церковнославянском языке – http://philology.ru/linguistics2/zhivov-01.htm). В силу этой древней установки языкового сознания и до сих пор совершается смешение живых и письменных языков, явлений письма и фонетики (слава богу, уже не прямо букв и звуков, как на заре компаративистики). Даже когда констатируют важные исторические закономерности, как Якубинский: «Ранние звуковые явления общеславянского языка, мы замечаем, …протекают в такой форме, что основной звуковой ячейкой языка выступает при этом не отдельный звук (фонема), а слог. К разряду этих явлений относится, например, закон открытых слогов.., второе смягчения заднеязычных.., сокращение долгих слогов, перенос ударения со слога на слог и пр. В более поздних звуковых явлениях в качестве звуковой единицы, являющейся предметом звуковых изменений, выступает уже отдельный звук (фонема). Сравните, например, такие изменения, как падение глухих, переход е в о» (История.., с. 157). На самом деле, подобная распределённость звуковых изменений по письменным «ячейкам» указывает лишь на меняющиеся системы письма (консонантно-слогового, а затем буквенно-звукового), побуждавшие и могущие отразить соответствующие звуковые изменения (что не под силу, например, узелковому, пиктографическому, иероглифическому и т.д.). Что было на деле до более или менее точной орфографии, так просто не установить. Тот же икавизм, хотя, несомненно, икающее произношение (дiд, свiт, сестра) было, не мог осознаться и стать установкой без нужных средств письма, различения звуков с помощью специальных букв. Такие средства появились только в старославянском письме, где есть знаки такого тонкого различения (не считая еров и носовых, три знака для и, два для е).

Ещё хуже, что древним (и тем более живым) считается только то, что было документировано в памятниках. Но живой язык в те времена как раз не мог быть документирован прямо (только по местным проявлениям и типовым ошибкам). По логике этой установки и задачам практики в первую очередь документируются не живые, а письменные языки. А в них как раз намеренно подбирается и усиливается общий логико-грамматический код сопричастных диалектов, а произносительные варианты, т.к. они не существенны и не осознаются сразу, как аллофоны, игнорируются, затушёвываются и передаются усреднённо. Вот почему на письме много диффузных знаков, с неопределённым звучанием (носовые, еры, яти) и знаков-вариантов (свистящие, шипящие, переднерядные, йотированные) и даже диффузных вариантов (фита). Ясно наблюдаемая тенденция в развитии письменных языков такова, что украинский и белорусский создают себя как письмо с базы древнерусского письма, намеренно выпячивая свои древние существовавшие принципы, детали произносительных установок, навыков и изобретая, увеличивая в том же ключе и заново согласовывая новые яркие частности. А русский преображает себя как древнее письмо, снимая прежнее произносительное усреднение, но сохраняя старую систему в целом как механизм и как прибавленный многофункциональный стилевой организм. В этом смысле во всех языках новодельны только системы и частотные особенности письма, лексемы и парадигмы, а произносительные навыки и стандарты исконны и неизменны испокон веков, хотя непрерывно проясняются, массовизируются в новых позициях и материалах. Это означает, что тысячи лет назад были те же самые главные диалектные идиомы, что и сейчас, но только самые резкие и выделяющиеся по мере накопления в одном говоре и письме стали фундаментом для различения и достройки современных восточнославянских языков, в том числе лингвистами в качестве фонетических соответствий, вылепливающих условные образы языков.

Именно поэтому лингвистами считается, что из живой праязыковой древнерусской ментальной общности первые особенности украинского сознания появились не так давно. Этот взгляд ошибочен из-за наблюдения лишь малого числа удобных для наблюдения типологических сходств современных восточнославянских языков, каковое, сходство, к тому же считается не типологическим и книжным, а историко-онтологическим. Даже если пытаются типологию формальных изменений разложить по реальному времени, как Ю.В. Шевельов: «Діялекти певної мови можуть постати раніше, ніж сама мова». Но дело ведь не в существовании неких отпетых признаков, идиомов самих по себе (и в украинском, и в русском можно подобрать одни и те же проявления), а в том, что, упрощенно говоря, сумма признаков сочетается и работает как единый и своеобычный порождающий организм. При всей своей иной ортодоксальности Шевельов только тоньше переинтерпретирует общепринятые схемы: «"Жива" українська мова ніколи не була "давньоруська", ніколи не була "спільноруська", ніколи не була тотожна з російською, не була предком або нащадком або відгалуженням російської мови. Вона поставала й постала з праслов'янської, формуючися від 6 до 16 ст.» (Чому общерусский язык, а не вібчоруська мова? – https://zbruc.eu/node/64725). Впрочем, это уже общая пост-компаративная тенденция. Зализняк тоже квалифицирует «новгородский диалект» как праславянский.

Но всё равно сравнивают лишь некоторые фонетические параллели, тяготеющие к соответствиям, повторяющимся по закономерностям системного, для разных языковых систем, произношения (фонетическим законам). Например, коротко главное в компаративной систематике сформулировано Н.С. Трубецким, указывающим как исток три важнейших процесса, по-разному закономерно проявившихся для трёх восточнославянских языков, тем самым и создавших их своеобразие: «Период 1164-1285 отмечен тремя общерусскими звуковыми изменениями, которые медленно распространялись с юго-запада на всю русскую языковую область… Исчезновение слабых редуцированных и переход сильных ъ, ь … в нормальные гласные среднего подъема… представляет собой явление, общее всем славянским языкам… Замена интонационной системы экспираторным ударением…. Переход ky (gy/ γy, chy) > ki (gi и т.п.)» (О звуковых изменениях русского языка и распаде общерусского языкового единства // Избранные труды по филологии. М., 1987, с. 158-159 – https://bookree.org/reader?file=2249754&pg=140). Даты то и дело уточняют по данным для разных зон. А.А. Зализняк: «Начиная со второй четверти XII в. и кончая первой четвертью XIII в., 100 лет или чуть меньше – это время падения редуцированных по данным берестяных грамот…» (Новгородская Русь по берестяным грамотам – http://www.polit.ru/lectures/2006/11/30/zalizniak.html). Тем не менее Трубецкой, наблюдая конкретику превращений, выделил важнейшую суть: «Единого "правеликорусского" языка никогда не существовало, так как особенности, отделяющие северновеликорусский от южновеликорусского значительно старше, чем так называемые "общевеликорусские признаки"… "Праукраинский" существовал… не после, а до распада общерусского языкового единства» (с. 166-167). Даже по этой (классической компаративной) логике украинский и русский языки – не следствие древнерусского, а его внутренние составные. И тут их наличие декларировано ранее чем 12 в.

Но возможности толкования сужаются, если сам процесс преобразования в то же i стараются понять только как фонологический процесс, протекающий по естественным акустическим условиям, однако, в рамках допустимых чудес (дифтонгизации, перефонологизации, интерференции). Чудеса, несомненно, есть (а в фонологии, произвольно отождествляющей говоримое и слышимое они вообще естественны). Но сводить всё к ним – это всё равно, как механизм, технологию процесса считать причиной или самоцелью. Примером такой модели икавизма может быть упомянутая академически сверхкорректная работа Назаровой, которую она вынуждена была закончить очень разумным признанием: «Приведенные схемы раскрывают фонологическое содержание преобразований, которое можно сформулировать как перефонологизацию ê — i > i — и и дефонологизацию ô , а также представляют их конкретные реализации. Учитывая, кроме того, возможности нефонетического развития, следует признать множественность путей становления икавизма реальной для каждой из украинских диалектных групп. Возвращаясь в заключение к вопросу о реальном звуковом качестве фонем на промежуточных стадиях икавизма, нужно признать возможность его реконструкции весьма условной, в особенности в отношении нерелевантных признаков (дифтонгичность-недифтонгичность). Следует исходить, по-видимому, из представления о фонематической самостоятельности гласных, характеризующих незамкнутые стадии икавизма, и из отмеченного в говорах факта преимущественной синхронности синтагматических и парадигматических изменений дифтонгов, восходящих соответственно к ê, ô» (там же, с. 51).

Стоило огород городить? Разбирать только удобные для систематизации фонетические явления, а потом ссылаться на другие нефонетические возможности как необъяснимую чёрную дыру. Как я старался показать, целостная система языка гораздо шире, многообразнее и асистемнее, чем те признаки и свойства, которые можно охватить правилами подобранных фонетических законов. Почти в каждом случае некое звуковое событие сопровождается прямо противоположным (устное оканье – аканье на письме, вставка йота – удаление йотовой позиции, i-замены – и-утраты и т.п.). И статистически оба события равно весомы. Следовательно, работает совсем другой, нефонетический закон. Потому что в процессы произношения, фонетизации и фонологизации, всюду вмешивается мотивационное осмысление морфем и попутное переосмысление морфонологии. Сверх того действует переформатирующее влияние письма. Т.е. традиция чтения знака в конце концов меняет устное произношение (делая его, по Л.В. Щербе, «графическим»). За последние лет сто «булошная» превратилась в булочную, «блёкнуть» в блекнуть, «акушёр» в акушер, но «слезный» в слёзный, «кофэ» в кофе. А украинский по этому признаку лексического обновления через смещение произношения является новоделом на 90 % (поскольку новую партийную графическую линию внедряли агрессивно-идеологически). Внушающую силу письма очень важно помнить при разборе тех эпох, от которых дошли только письменные свидетельства. В любой исторический момент никогда написание не тождественно произношению.

Из известных системных примеров это хорошо обосновано по орфографической древненовгородской практике. Вот из примечательного у Зализняка: «Смешение в парах ъ - о,  ь - е  составляет самую характерную особенность бытовой графической системы… В подавляющем большинстве случаев это смешение явно имеет чисто графический характер… Например, поклоно, коне вместо поклонъ, конь.., четъ, сьло вместо чьто, село» (Древненовгородский диалект. М., 2004, с. 23 – https://inslav.ru/images/stories/pdf/2004_Zalizniak_Drevnenovgorodskij_dialekt.pdf). «Другая характерная особенность бытовой системы письма – смешение буквы ѣ с е (и заменяющим его ь) и/или с и. При этом, однако, природа этих двух типов смешения различна: смешение ѣ с и отражает фонетический переход [ê] > [и], тогда как смешение ѣ с е (или ь) в общем случае носит чисто графический характер» (с. 25). «Особый графический эффект, встречающийся только в древнейших берестяных грамотах, замена ь на ъ, т. е. принцип так наз. одноерового письма (при котором  из двух еров  употребляется лишь один, в данном  случае ъ)… Плъскове "во Пскове" 109, татъбѣ 907, присловъѧ  745… Эффект ь → ъ в нормальном случае не сочетается со смешением ъ, ь с о, е: он характерен для более ранней фазы развития бытового письма… Целиком написан по одноеровой системе найденный в 2000 г. Новгородский кодекс (на навощенных табличках) 1 четверти XI в. Он служит прямым свидетельством того, что в начальный период русской письменности одноеровая система имела на Руси широкое распространение. Но уже во 2 пол. XI в. в др.-р. книжной письменности эта система была вытеснена двуеровой, более соответствующей др.-р. фонологической системе» (с. 28).

Не сложно понять, что подобные смешения «неполнозвуковых» еров и «полнозвучных» букв, замены еров друг на друга или что-то подобное действовало и в других местах в то время, пока древнерусская орфография ещё не узаконилась (и, как известно, все аналогичные эффекты на юго-западе Руси происходили раньше, чем на Новгородчине). Намёки в украинском на что-то подобное, изменившее произношение, вполне просматриваются: бу́дешъ,  царъ (учитывая тем более царя, царi), пшоно, а не пьшено / пошено (< *по-жено-пожатое жинами-жонами). Как именно сработала машина языкового мышления, зависит отнюдь не от органики артикуляции, а прежде всего от предметно-языковой ситуации применения и означивания букв. Даже органическая замена буквы ѣ (поскольку она мотивируется, позиционно интерпретируется самим носителем языка) на и как другое, фонетическое явление могла быть тоже инициирована местной традицией чтения букв. Древнерусское письмо и книжность дают множество поводов именно украинским толкованиям знаков. Путаницу вносило прежде всего наличие нескольких букв для обозначения сходных звуков: о-ѡ (причем, ѡ при желании можно понимать как омегу или дабл ю, тем легче, если есть диффузия о-у-в), s-з, ѣ-е-є, и-i-ѵ. Это главное, самое массовое, не считая лигатур и титлованных слов (прямое фонетическое чтение которых может быть поводом и поддержкой окорочений). И буквы то и дело смешивались в текстах. Из Ипатьевской летописи, кон. 1420-х: оубити-погоубити-погубити, по ѡшествии-отошли-отшелъ, ѡбида-обида, ѡко-око, нѣ-не-нє, нѣтоу-нѣту-нѣтъ-нетуть, ст҃го Семена-Сѵмеона, литоургии-лѵтргіи. Ничего не мешало, а, наоборот, провоцировало читать ѡбидимъ как вбидим, ѿ нєго как вiт/д него, ѡнъ есть как вiн есть, ѡц҃ю нашему как  вітцю, Іѡ҃анъ митрополитъ как Иван, слышу ѡже идеть Володимеръ как вже, Ѡмывають как змивають… Так не только говорили, но даже писали с подобными ошибками, невольно смешивая ѡ, в, у, о: «Оусприӕ блг҃аӕ ѡна. їхже нı ѡко не види ни вхо слыша» (http://izbornyk.org.ua/ipatlet/ipat10.htm). Ошибка вхо вместо оухо возникла из-за единства о и оу, взаимозаменяемости оу и у, под влиянием она и око, написанных в высоком греческом стиле через ѡ, и в силу привычки толковании этого знака то как в, то как о; этого достаточно, чтобы не считать слово прямой неорфографической записью вухо, даже если писец так и говорил. Обычно все ошибки исправляют и переводят грамотный текст. О.Н. Творогов:  Усприя благая она, ихже ни око не види, ни ухо слыша – Получил он блага те, каких ни око не видело, ни ухо не слышало.

Само собой, это верно для перевода. Но для понимания исторической ситуации толкования нужно отчетливо указывать и принимать в расчёт даже расстановку знаков в тексте. Вне связи с предметностью знаков, семантикой мотивировок и установками языкового сознания ни фонетики, ни фонологии просто нет, ни одно звуковое изменение не может произойти последовательно и непрерывно или даже начаться. Без осознания языково-сознательных причин интерпретирования ни один фонетический процесс не может быть истолкован. Вот почему настроить все связи в систему на уровне подсознания носителей языка не так-то просто. В жизни потребовалось очень много времени, чтобы создать такую большую проявленную систему согласованных форм и парадигм, каким является современный письменный язык.

Казалось бы, такой пустяк – писать как бы совмещая два русских диалекта, окающий (молоко) и акающий (багатый). Но чтобы два этих акцента закрепились как равные нормы, они должны долгое время быть равно авторитетными в употреблении для языкового сознания. И в тот же период ещё бы отсутствовало нормативное закрепление в орфографии. Такое возможно только до образования стандартного наддиалектного древнерусского языка (к слову, Филин по результатам исследования памятников и живых говоров датирует аканье-оканье 7-8 вв., отмечая подобное и в русских диалектах – Происхождение.., с. 142, 143). Либо вообще украинское сознание конструировало синтетический наддиалектный язык. Последнее, вопреки укрологии, сомнительно. Прямо наоборот, это (древне)русский стремился создать и создавал общий язык.

Или другой пустяк. Случаи удвоения букв, замещающего йотацию переходом твёрдого звука в мягкий (життя, багаття-костёр, страждання). Такой навык обозначения мягкости мог сложиться только в неотлаженной системе записи и у неопытного записывателя, т.е. до появления устойчивой древнерусской орфографии с различением йотации и с парой еров. Обычно это рассматривают как чисто фонетический процесс: Трубецкой: «Ассимиляция nj, dj и т.п. в n´n´, d´d´ и т.п…. не проникла в великорусский, позволяет предполагать, что эта ассимиляция возникла в то время, когда на северо-востоке произносили еще sud`ija (в три слога), тогда как на юго-западе, напротив, в два слога sud`ja, т.е. в период 1164-1285» (там же, с. 150). Однако произношение по факту в украинском не такое (в удвоенной букве передаётся один звук, трансформирующийся из твёрдого в мягкое состояние; сходный эффект сохраняется в русском как орфографическая чехарда идти-итти-прийти), как и не факт, что написание судия соответствовало живому произношению (каждый легко может проэкспериментировать и смазать, редуцировать слово даже до судя, что, кстати, есть в говорах). Такие идеи навеяны, конечно, не живым произношением, а абстрактно-графической фонологией, в чём Трубецкой был большой мастак. А она в свою очередь навязана книжным взглядом на вещи. В самом деле, древнерусский язык документирован намного раньше русского и украинского. По этому формальному показателю и существуют представления о возникновении и развитии языков. Но при достаточном внимании в действительности всё не так, как выглядит.

 

И-огласовка ятя замечена едва ли не в самых первых дошедших документах. Например, в летописях варьировался топоним с характерным чередованием Черниговъ и Чернѣговъ (так же как и чернѣць и черниця), со стойкой этимологией от черн(ый) (что, однако, не исключает других: зернигов, сернегов, севрнигов и т.п.). Давность уже для 10 в. этой традиции произношения и написания подтверждает Τζερνιγώγα ромейского императора Константина. Там же есть το Κιοάβα – до Киоава, Киёва, Кёява, где сочетание гласных в направлении можно принять как малоросское Кийива. Подобны и арабские транслитерации Кийава (Киаба, Куйаба) (А.П. Новосельцев. Восточные источники о восточных славянах и Руси VI-IX вв., М., 1965, с. 320 – http://fs.nashaucheba.ru/docs/420/index-74667-1.html?page=6).  Разумеется, пара слов с неоднозначной этимологией и морфонетикой – не доказательство. Но есть и множественные ранние примеры (Изборник 1073 г.: въ вѣри, исцили и т.п.; см.: О. Я. Лебедівна. Особливості історичного розвитку ě в південно-західному і північному наріччях української мови // Маґістеріум. 2017, с. 53 – http://ekmair.ukma.edu.ua/bitstream/handle/123456789/11588/Lebedivna_Osoblyvosti_istorychnoho_rozvytku.pdf). Хотя что-то можно толковать, при желании, как русские описки или ошибки неустановившейся древнерусской орфографии. А.В. Дыбо: «В тех памятниках, которые были созданы в Киеве, уже можно видеть следы того, как начинается этот процесс… Писцы время от времени делали ошибки, которые обусловлены их родным разговорным языком. Так вот если в XII веке это еще ошибки, то в XIV веке это становится нормой… Украинский язык древнее XIV-XV веков лет этак на 300» (Украинский язык древнее русского, но ведет себя как маленький – https://ukraina.ru/interview/20190824/1024725650.html).

Однозначно толкуемые системные и массовые замены в орфографии памятников наблюдаются с конца 12 в. Значит, уже намного раньше украинское языковое сознание действовало и было самосознательным, выделяющим себя из другого. С этого времени носители языка вполне рационально стали проявлять местное произношение, так начав формировать украинскую (и русскую) письменность, с её помощью переформатируя и живой язык. Отношение к старославянской орфографии стало критичным, Что и проявилось прежде всего в падении редуцированных. Очевидно, поняли, что еры ничего не значат, что это не столько факты произношения, сколько технические приемы обобщающего, унифицирующе-нейтрализующего письма, подчеркивающего общие, усреднённые, наддиалектные признаки славянского койне и камуфлирующего не вполне определённые различия местного произношения. Перестали их писать по уже принятой орфографии, а новую, стандартную, сначала древнерусскую (потом – в местных изводах – великорусскую, малорусскую) выработали не сразу.

Чтобы понять сложность этого перехода, необходимо отступление к более ранним событиям. Ведь до «стандартной», т.е. книжной наддиалектной славянской (и древнерусской) орфографии, как упоминалось, действовала «бытовая», в части связи с редуцированными, одноеровая система, сохранявшаяся дольше всего в обстоятельствах Новгорода. Когда на юге уже теряли еры на письме в силу сознания их фактической незвучности (по самому массовому представлению, в старославянском редуцированные пали к 11 в. – Г.А. Хабургаев. Старославянский язык. М., 1974, с. 93, https://bookree.org/reader?file=633336&pg=93), на севере ещё только закрепляли двухеровый стандарт своего письма, перескакивая через эпоху старославянского письма, в связи с вовлечением в круг киевского администрирования и насаждением церковно-книжной грамотности. Независимо от этих деталей распространения орфографических правил, с учётом одноерового письма и в более ранний период еры произносительно тоже ничего не значили. Судя по всему, в начальной кириллице они писались для обозначения близких, но не слишком определенно слышимых звуков, прежде всего в безударной позиции. А по происхождению просматривается из их имён и вовсе другая логика. В ударной позиции – оры, хорошо орущиеся и слышимые (отсюда, видимо, и хо́рей, сильно акцентированный слогоразмер), в безударной – оре́и-е́рии, глухие призвуки, едва реющие, или херы-еры, как иногда называли, «глухие», пустые, мнимые звуки (происхождение знака Ъ, в глаголице, скорее всего из Х, хера, который в глаголице). Для начала хватало и одного ера как знака сомнения в звуке. Второй потребовался, когда появилась нужда для различения прежде всего концевой, даже не глухой, а «немой», т.е. неголосной-негласной переакцентировки (твердости-мягкости, т.е. йотации, дополнительной к основной артикуляции предыдущего звука): меръ-мерь, мелъ-мель, правъ-правь. И уж потом произошло закрепление за ерем (по мнемотехнике этого имени) всех мягких позиций-призвуков. Поскольку в первой кириллице обе буквы присутствуют в готовом виде, эти события случились раньше её разработки.

Кроме того, учитывая, по свидетельству Храбра, историю происхождения кириллицы из греческо-латинского опыта, раньше одноеровой системы действовала вообще безъеровая, которую вполне можно считать реликтом слогового письма. Значит древненовгородская система письма не бытовая, а просто более древняя, которая лишь дольше всего сохранялась в сфере и месте своего исконного употребления. Видимо, не случайно смешение еров с о, е в древненовгородской практике сохранилось дольше, чем смешение самих еров. И очень возможно, что различение на позиции ера ъ, е, о и ѣ дало в украинском толчок замещения на i (бьрати > брать-беру-бирать-забор > забір).

Очевидно, что в безъеровой-слоговой системе была проблема не только с различением гласных, но и согласных. Иначе не сохранились бы написаний типа стсл. брьвъно, бръвъно, дрр. бьрьвьно, диал. беревено,  укр. бервено, рус. бревно и т.д. Очевидно, производительная мотивация была утрачена ещё в достарославянский период, а восстановление слова после замены редуцированных в местные огласовки совершилось хоть и вкривь и вкось, но по мотивациям однообразно бессмысленно. Это ставит в тупик и этимологов. Между тем с учётом сходных предметов и слов (чурбан, колода, полено-колевно-колено, чурбак-щербак-щерь-пак) легко уловить суть. Во всех случаях действует колка, щербление, расщепление, распаковка какого-то ощутимого цельного объема, вна-вына-вона (откуда, видимо, и лоно). Очевидно, исходным материалом везде является именно бере-вно, взятое нечто, вынутое, срубленная и поделенная на части заготовка, поваленная, но неразделанная часть дерева. И рядом бремя < бере-вня < бере-выно. Ср. также пол. bierzwiono [б`эжв`оно], даже с возможным примыслом «беромое звено».

Для уяснения технологии превращения слогового письма в буквенное, полезно посмотреть уникальную для нынешних массовых представлений версию В.Б. Егорова о падении редуцированных как не фонетическом, а орфографическом процессе. Он справедливо сомневается, «что это исчезновение отражает реальные процессы, происходившие в разговорном русском языке того периода... Никто не слышал, как говорили наши предки в XI веке, а разговорная речь может существенно отличаться от письменной». Вот почему для той глухой эпохи «невозможно представить себе такое мгновенное в историческом масштабе изменение разговорного языка на столь громадной территории» (Первая на Руси реформа правописания – https://inform-ag.ru/publications/310/). Даже странно, что до сих пор это не общепризнанно, а наивные представления доминируют. О падении букв думают так, как будто письмо является безотчетным рефлексом, автоматически отражающим произношение. Нет, это произношение почти безотчетно, стойко-привычно, а письмо обязательно результат осознания, уж тем более – системные замены в письме, которые не нужно путать с систематическими ошибками (по незнанию правил или вследствие ложной гиперкоррекции).

В.Е. объясняет судьбу еров их появлением из нужд «слогового письма открытыми слогами». С помощью Ъ как универсальной «непроизносимой гласной», замещающей все предыдущие непроизносимые (о, е), многократно уменьшалось количество знаков-слогов и постепенно выделялся набор согласных звуков, присущий языку, который был ещё уточнен с введением Ь для различения твердости-мягкости. В результате появилась возможность превратить слоговые указатели  звуков в буквы. Завершением этого процесса и был отказ от еров как технических «немых звуков». Замечу, между прочим, что это случилось не спонтанно, по массовому ощущению всех пользователей, а исключительно из-за уменьшения образовательно-административного, культурно-политического давления центра. Учитывая, что на юго-западе это произошло на 100 лет раньше, чем на северо-востоке, можно понять, где был центр, а где окрайны.

Но и без этой предыстории понятно, что не падение редуцированных было поводом и толчком органических и неорганических замен на местные рефлексы в i, е, я, а, наоборот, осознание, что за масками еров стоит либо полноценный местный звук, либо призвук (йотации), побудило различную работу по их замене.

Процесс, естественно, осложнялся тем, что именно с этого времени различные системы старославянского и неустроенного древнерусского письма, вроде древненовгородского (не диалекта!), претерпевали кодифицирующую обработку как раз из киевского центра (письменности, администрирования и культуры), унифицировались и доводились, «конвергируясь», до уровня древнерусского письменного койне. Начало процесса – с появления административных документов на древнерусском языке («Русская правда» первой половины 11 в.). А максимум его единства, по Зализняку, – с 14 вв., уже в конце эпохи (Якубинский: «Древнерусский период заканчивается примерно в XV в.» – История.., с. 46). Внешне формируясь как извод старославянского письма, с учётом осознанных за старославянский период контрастов в оформлении живой речи, употребляясь не в сугубо высоко-книжной, а в административно-бытовой сфере, древнерусский язык тут же специализировался по административно-политическим обстоятельствам в виде местных изводов. Учитывая присутствие в древнерусской грамматике признаков, которые гораздо ярче в украинском, нужно развернуть представления к реальности. То, что выглядело как реликты древнерусского в украинском, на самом деле является отражением тогдашнего, но и поныне актуального состояния украинского в общем письменном языке. Т.е. древнерусский создавался с учетом украинского. Не только в грамматике, но и в орфографии – как попытка усреднения произношения, приближения его к навыкам численно доминирующей юго-западной части русского народа. Это значит, что укорачивающая мова с икающим выговором уже была. Как минимум, это отразилось в естественных изменениях ятя по установке, на самом деле – естественных озвучках ятя как неопределённого, съеденного звука, съедя > ятя. Процессы искусственного превращения е, о, у в и (тут в самом деле превращения звуков по принятой икавической модели) начались гораздо позже, с 13 в. когда уже осозналась идеология укоротизма.

Существенно то, что усилия самовыявления русского языка совпали с доделыванием, кодификацией древнерусского (самими носителями всегда называемого русским), плавно переросшего в кодификацию современного русского, усвоившего прежние языки-диалекты и приёмы письма (старославянский, южнославянские, украинский, древнерусский, древненовгородский) как различные стили. Вот почему древнерусский является не общим восточнославянским живым языком-предком, а стопроцентно  письменным русским на его ранней, по отношению к современной, стадии, сформированным как общее койне, удобное для передачи черт в том числе украинского и белорусского языков в том состоянии, в каком они тогда были.

И тогда же за малоросским был закреплен детски-просторечный, хуторской стилевой статус русского диалекта. Это закреплено, нормировано в том числе и самими староукраинцами и литвинами-белорусами (поскольку они все до сих пор отбрыкиваются от этого самочувствия).  В качестве самосознания особой авто-рускости, еще не ино-русскости, в Руси Литовской уже в 16 в. осуществлена попытка западнорусского койне, «руськой мовы» (как смеси старобелорусского / староукраинского, литовского, польского – см. как образчик языка третий «Статут Великого князівства Литовського 1588 року» – https://uk.wikisource.org/wiki/Статут_Великого_князівства_Литовського_1588_року). Думается, у главных литвинов, коими были старобелорусы, еще сохранялась память, что Летовская – это летная, вольная (от слова, по Далю, леть – льзя, можно; детали см. в кн. «Отье чтение Бояново», с. 101-103; общая информация и ссылка для скачивания – https://inform-ag.ru/publications/24/). Так или иначе становление белорусского и украинского письма было одновременным и параллельным с русским, но как раз из-за прихотливых перипетий взаимодействия с другими администрациями, государствами и языками выявлялось и оформлялось не так ясно, последовательно и зримо, как в Руси Великой. Общепринятую модель становления см.: Остапчук О.А. К вопросу о типологическом профиле украинского литературного языка – http://philology.ru/linguistics3/ostapchuk-01.htm. Украинский только в последние 100 лет, сменив не один десяток подходов и принципов, подвергся государственно-политической централизованной кодификации. А в последние 30 дошёл и до максимальной идеологической самосборки.

Но это всё касается проявления языков исключительно в письме, общественной практике и культуре. Что было в живом развитии, в особенности на раннем этапе, до сохранившейся устроенной кириллической старославянской и древнерусской письменности, гипотетично или вовсе не известно. Хотя в украинском языке полно примет архаики, по-настоящему их никто не воспринимает всерьёз, т.к. считают её не исторической архаикой, а исключительно современной детскостью языка, игрой современных носителей. Вот почему даже не пытаются охватить, кроме явно системных, еще и якобы аномальные признаки как систему.

На самом деле идут на поводу исключительно произносительного впечатления, которое создает украинский язык по сравнению с русским. Я уже формулировал это впечатление: детско-разговорного, сюсюкающе-прямолинейного, двоемысленного языка. Кажется, что детский – значит не древний, филогенетический, а нынешний, онтогенетический. Хотя на самом деле для языка детство выделяется совсем по другим параметрам, не по наличию носителей детей здесь и сейчас, а по наличию в самом языке структурных особенностей, порождающих подобную ментальность. Безразлично, в каком состоянии наивности находятся сейчас украинцы в своей массе. Важно, что они в этом состоянии находятся всегда, поскольку такими их делает их язык.

Особенности произношения характеризуют произносительный язык, эмоционально-междометный стереотип, нравные предпочтения и ценности народа. Перестройка произносительной системы под влиянием этих особенностей указывает на естественные моторно-поведенческие пути речевого ведения дел, в том числе – модели разрешения словесных конфликтов внутри своей собственной речи. Как показывалось на многих примерах, украинский язык не разрешает словесные конфликты, а частью замещает и насильно унифицирует, но большей частью накапливает в вариантах. А вот ментальность непосредственно проявляется в текущем подсознательно-автоматическом толковании словесных конструкций (от морфов до высказываний).

Двоемыслие непосредственно характеризует семантику, то, как мотивированы лексико-грамматические элементы. Именно глубинные мотивы подсознания определяют произносительные сверхцели языка. А все мотивы хорошо просматриваются в конкретной мотивировке (внутренней форме) любого слова. Мотивация порождает стандарт произношения, а не наоборот. Т.е. мотивация никак не зависит от произношения в целом, как от установки языка. Но, конечно, в каждом конкретном случае мотивировка осознается на основе звучания конкретных значимостей. Это хорошо видно по любому примеру хотя бы приблизительной звуковой омонимии, сходства слов. Если сравнить (вкусных) слив, злив-слив (в трубе), (громких) слiв-слов, злі пси, то очевидно для украинцев сейчас нет никакого произносительного затруднения говорить так или иначе. Наоборот, они говорят так, как хотят по осмысленному предустановлению (т.е. обязательности каких-то ярких черт), но внакидку, наспех, пробно. И чаще всего игнорируют фонетическую созвучку, перекличку форм, создающую нежелательные коннотации. Уже в этом есть залог двоемыслия и признак непродуманности, непритёртости лексико-семантических элементов языка.

Каких-то элементов семантики я уже касался. Теперь надо рассмотреть семантику как принцип и закон. Надежнее и проще всего это сделать не с трудными, а простыми случаями, где мотивация прозрачна и не затемнена многократным этимологическим переосмыслением, а поэтому совпадает с ближайшей формальной этимологией.

Вернемся опять к словам украинской газеты. Розповідаємо – прозводное от ро́зповідь (рассказ). Модель образования одна с русским, продуктивная: роз-по-відь, рас-с-каз. С учётом органически своеобразных книж. спо́відь-исповедь, оповідь-(рас)сказ и надуманно своеобразных (позже) одповідь-отповедь, оповіщення-оповещение, понятно, что схемы словообразования логически и стилистически отладились в общую для языков эпоху становления религиозно-книжной культуры, но уже после наработки общих шаблонов речевой культуры. Не случайно -відь и -ведь звучат одинаково, хоть и записаны по поздней, рационально надуманной икавической / «ленинской»  орфографии, а с- является ещё доикавическим окорочением ис- (ср.  зцілити – исцелить, зміна – смена, изменение, справный – исправный, но виправляти – исправить). В украинском словесные морфы сочетаются намного вольнее, разнообразнее (значит, стадия предкнижной самостийности была отчётливой), а как нейтральные закрепились морфы с более архаичными семами.

Приставка роз- сходна с частью смыслов русской приставки раз /рас- (удлинения, процессуализации). И, как и её русский вариант роз-, привносит те же оттенки большей предметности процесса, точной предметной определенности или даже субстантивизации (разлив-розлив, разница-розница, разыграть-розыгрыш; в украинском пара либо невозможна из-за произносительного совпадения или разбега, либо это пара к русскому: розлив, різниця-роздріб; розиграш). Но в данном случае роз- сочетается с абстрактным действием, поведанием, которое превращено в демонстрацию видимого, не обязательно словесную. Конкретизация и абстрагирование внутри одного слова разными семами развиваются в противоположных направлениях, создавая спутанную мотивацию, в данном случае сокровенное наитие подается как формальное оповещение.

В силу подобных ходов мысли непрерывно возникает особый, с виду комический эффект. Розпити (распрос и распить), розмова (разговор и размолвка), розпал (разгар и распад), розпалювання-разжигание (распаливание и поливанье), розподіл-раздача, распределение (разделение и расклад дел), роздріб-розница (раздроб-ить и раздерб-анить).

Это отнюдь не случайности формального словообразования. Почти в любом слове есть подобные зацепки, как это уже замечалось и на других примерах укоротизма (мати – иметь и мать, мало – имело и мало, захищати – защищать и захватывать, хитить). Як: будучи типично-укорачивающей раннеикавической йотацией из как, а визуально-графически – из аки (в рус. сохранилось якобы, но есть и устар. яко), в речи звучит совершенно междометным иком (не говоря о более поздних созвучиях). Шпигун: устно [шпыγо́н] хорошо сочетается и объясняет просторечие шпийён, но тем не менее воспринимается как то ли некий спешный гон-гонец, то ли нашпигованный шпиг. Граве́ць – игрок или гравировщик, а гравці грають – графья орут или гравировщики работают. Різний – разный, розный, резаный или резной.

Итак, это не звуковые случайности, а закономерности мотивационного образования слов вследствие спонтанного, длительного, но устойчивого (в силу языковых способностей и возможностей), а затем намеренного-установочного изменения уже более или менее отлаженной ранее, логически и эстетически, системы корнеслова, стыков морфем и других формантов (аффиксов: префиксов, суффиксов, флексий) и дальнейшей приблизительной, пробной сводки их в новую систему.

По этой формуле логики преобразований можно дать ориентировочную периодизацию истории украинского языка (по самым наглядным проявлениям за период). 1) Длительная предыстория ги-окорочения, т.е. упрощения-стяжения слов, утрат и, замен j на г-х, удвоения согласного, скользящего к мягкости, разнонаправленных замен вследствие диффузии л-в-у: (резкие отличия от русского по написанию, а часто и произношению: серце, мла, був, вовк, гра, човен-чёлн, дрр. челонъ). Очевидно, что подобные эффекты детского языка (в состоянии произносительной диффузии и неустановившегося письма, которое периодически возникает вновь и вновь) были и остаются до сих пор и в русском (то же [серце]), даже когда аналитически откорректированы другими принципами орфографии и практической морфонологии самих носителей языка. 2) Период йотовой коррекции, палатализующих эффектов, завершающийся выработкой и-установки  (результаты произносительно близки русским, но перераспределены по парадигме и пишутся различно, типа пшоно-пшённый, чёботы-чоботи, чёрный-чорний, молвить-мовляти-мовити: характерна імла как установочная поправка млы в контексте говорящих мгла, но с мотивацией «емлющая»). Можно назвать временем неустроенного древнерусского письма, начало неопределенно, завершение с узакониванием старославянского письма не позже 8-11 вв.). 3) Исконный икавизм (одинаковое с русским произношение ятя, позже по-разному оформленное: дiдок-дедок, хліба́- хлеба́). Стандартный древнерусский язык, реализовавшийся из тьмы веков к 11-14 вв. 4) Вторичный икавизм (е > i с кон. 13 в., о > i c 15 в., у > i с 16 в.) в местных изводах древнерусского, вплоть до нескольких староруських мов. 5) Литвинско-польское взаимовлияние (с 16 в.). 6) Новодельная систематизация и унификация с 19 в.

Если последние стадии более или менее датируются по памятникам, то первые скрываются в глубинах веков из-за физической утраты документов раннего письма или их нерасшифрованости, а значит непредставительности, нерелевантности, недостоверности (примером могут быть хотя бы этрусские письмена). В этой ситуации не остается ничего другого, кроме того чтобы сами языки воспринимать как памятники, отложения своей истории. И тут следует помнить, что отложения в языке не застывшие, а живые. Все замеченные эффекты украинского были и есть. Предположенные датировки лишь показывают, когда то или иное событие стало массово проявляться. Языки по-прежнему продолжают свою древнюю работу, но на новых материалах, то и дело создавая новотворы. Так, украинцы продолжают усугублять свою йотовую перемогу, захватывая ею нестандартные случаи (бібр, бiмба) и потихоньку унифицируя парадигмы (например, склонение из реформы 2021 г.: нет повісти > повісті; удивительно, что в этом случае преувеличивая графическую особенность, не замечают, что произносительно сближаются с русским). Но не буду распространяться. Возможности этого движения понятны из анекдота: Нiт тiкiй глiснiй буквi в укрiiнскiм iзiкi, кiтiруi нiльзi бiлi бi зiмiнiть буквiй "i". В таком виде это вполне можно представить как вариант почти унифицированного слогового письма, где вместо универсального гласного еще даже не ер, а i.

Все произносительные трудности украинского языка были спонтанными и устойчиво сохраняющимися многие века по внутренним особенностям языка, но всё же преодолевающимися с помощью органических же мотивационных установок. А все особенности и установки стабильно инициируются и воспроизводятся внешними обстоятельствами. Даже по фактам общеизвестной истории видно, что, начиная со времен Великого переселения народов 4-7 вв., территория Северного Причерноморья была проходным диким полем. Туда постоянно и непрерывно поступали всё новые, инородные человеческие племена со своими уникальными речевыми способностями и неславянскими языковыми субстратами. Походя и уж точно по мере закрепления в этом поле на постоянное жительство они попадали под влияние местных традиций и навыков, в прави́ла языкового окультуривания и социальной адаптации, подвергались славянизации из своего естественного состояния, волей-неволей воспринимали принятые пра́вила. Местные же неизбежно набирались от пришлецов разных словесных фокусов (типа ювілей-юбилей с более точной записью др.евр. йове́ль). Первым делом что-то воспринималось и накапливалось, само собой, штучные, а не системные элементы. Их унификация и встройка в систему проходила путем с виду глуповатого, невнимательного объединения несходного и мнительного различения с виду тождественного. Сборка в целое на живульку, внакидку, приблизительно, по кажущемуся сходству и прихоти стала удобным принципом ещё потому, что то и дело набегали новые волны переселений и влияний. Таким образом, язык формировался по принципу пиджина, контактного языка, быто-делового упрощённого койне межязыкового общения. Бесконечная омонимия, ситуативная многозначность как принцип и приём, чтобы с помощью ограниченного числа элементов сказать много, или одно – неограниченными вариантами. В живом общении это удобно для сбора как можно большего числа говорящих субъектов в речевой коллектив. Но это работает только до тех пор, пока не избрана одна точка зрения, не произведена книжная идеологическая унификация, которая началась зримо с тотальным внедрением икавизма. Но это уже своего рода закоснение языка, переход в завершенную, по Гумбольдту, форму.

Учитывая, что по существующему веками основному произносительному субстрату украинский – это детский русский, базовой и постоянной основой пиджина был именно русский язык. В этом смысле украинский язык является передовой формой русского языка, первой по впитыванию чужеродных элементов, их переработке и русификации. А по принципу переработки он сохраняет древний, наивный подход русского языка. Находясь на передовой контактов, он невольно и впадает в самые невероятные фантазии и упрощения, даже дикие аномалии. Но до сих пор подлинный украинский – это не тот или иной политизированный извод или новодел, а русско-украинский (потенциально даже, по намерению щирых, – польско-украинский или англо-украинский) суржик, доминирующий местами и временами, строго по локальным обстоятельствам.

Кажется, что это, зачастую поверхностное экспериментирование было приемлемо, необходимо и нормально в старые времена, отражая древнее состояние, когда язык был не сознательно развитым. Но почему это сохраняется после выработки и внедрения основной произносительной установки? Потому что, привыкнув иметь дело с абсолютно живыми прозрачными мотивациями, подсознательно чувствуют важность сохранения исходных форм. Даже поверхностная увязка всех элементов языка в систему сохраняет его внешний древний облик.

Это легко увидеть на самых простых примерах.

Например, річ (вещь, предмет), мн. речі, формально кажется смешной путаницей между речью и рекой. К тому же правильно не река, а ріка, річка, поток вещей. А рядом рік-год, поток времени, и річниця – годовщина, поток, отбрасывающий годы нице, вниз и назад, в смерть. Если вдуматься, что все вещи по их сути являются наречённым, потоком слововещей, потому и появляющимся для мышления, то можно понять подлинную древность этого языкового видения, осознающего вещи мира как миф, двоичный звуковой мифообраз реальности и ума, благодаря чему и «солнце останавливали словом». Такая же мифоцельность в слове кожний, «каждый», но и кожный, кто живой, в коже, более того – близкий по внешнему родству (сосед, земляк, единоверец), т.е. не чужой, не варвар, не жодний, «никакой» (опять миф: же-одний, одинакий, одинаковый-одинокий, в целом свете, изгой, жадный для разнообразия, изгнанный демон). Тут же заметим, что весь потенциал вскрывается только в русском контексте.

Если чуть отойти от простой констатации, то ещё интереснее. При корне віч- довольно обширная группа слов. Віч-глаз, віч-на-віч – с глазу на глаз, вічко-глазок, війка, віко-веко, вік-лета́, вічний-вечный, віче-вече. Не буду специально разбирать путаницу разных корней вид-, вед-, век-. Достаточно понять, что эта путаница заставляет искать словообразовательное и мотивационное основание, причины. Заметив словообразование виждь, вежда «глаз» > віч (попутно задумавшись об исторической фонетике жд-ч), легко понять связь видения и органа зрения (движений вежды и века, функции и глазка смотрения, виждько-вічко), мелькания-миги видимых образов и век, век-образов и мигов-веков. Ещё проще дойти до тождества видения, ведания и веде́ния. Тогда вече-віче – это видимое, очевидное всем, публично выводимое, деловое вещание, т.е. мышление, обдумывание, решение, действие, извещение. Совет, смотр, вечевой, вещий – это уже поздние производные вариации значения и формы: со вече > совет; вече-вию(щий), свитый вече > вічовий; с-вещ-ий, не свечной, из веча сообщенный, общеизвестный и общепринятый, звісний, з-вещий, вечий > вещий. Важно, что благодаря правильно выведенной связи словообразований и мотиваций можно устанавливать время реальных событий по внутреннему хронотопу языка.

Например, в летописях с самого начала самими составителями Олег Вещий (как лицо и связанный оборот) ошибочно считается не известным, а колдуном, как и Волх Всеславьевич, которого исключительно по непонятному имени признают волхвом, оборачивающимся в волка (а это, и отчество богатыря, навеяно уже Словом о полку Игореве, с превратным толкованием эпизодов «жизни Всеславли»; подробности см. у меня в «Отьем чтении Боянове» – https://inform-ag.ru/publications/193/). Как всегда, поздние, но современные носителям значения слов кажутся первичными. Обычная украинская и русская этимология увязывает вещий с вещь и базовым значением вед- сводя его к пророчьему пред-веданию вещей. Это хорошо поддерживается южнославянскими «ведьмами»: вештица (форма в том числе вследствие параллелизма щ и шт) и вила (вѢ-дя и вѢ-ля, т.е. ведающая и «ведлая», произвольно заведшаяся и ведомая). С учётом чередования вид-вед-вел возникла смычка и с Вий, велий «великий, наполненный», веле- «велеть, волить», велес «изволяющий, причиняющий» (палатализация и онимизамия от велех как ритуального оборота «я велел», иначе волех > Волос). Это значит, волхв – воле-хов(ающий), волящий исподволь, прячущий волю и причиняющий тайно, а попутно очень скрытный, в том числе велемудрый в речах. Последнее абстрактное, а значит позднее значение отыграло и в стсл. влѢснѫти «непонятно говорить» (видимо, от велехнути «изволить», переосмысленного и палатализованного, а потом и вытесненного Велесом). По логике происхождения вещий гораздо древнее и элементарнее, чем велех, волхв и тем более Велес (действующий тайно, з кута, потому и «скотий бог»). Но если летописцы уже в 12 в. не помнили даже, кто такой Велес, то ориентировочно можно рассчитать, сколько времени потребовалось для осуществления всех предыдущих словообразований и затемнений форм и смыслов, которые случаются в виде передачи языка из поколения в поколение. Должно смениться много поколений, чтобы вече как форма самоуправления стала массовой и привычной, обросло как слово парадигмами производных форм, в которых видение и ведание уже не на первом плане восприятия и даже забыто. Среди таких и форма вещий, развивающая аспекты вещания. В ней в свою очередь долго происходило смещение смыслов. Наконец забылась связь с вече, а акцентировалась с вед- по прихотливой перекличке с веле-.

Учесть эти факты можно с двух сторон. Реальность вече при естественном развитии общин начинается в незапамятные времена до существования всякой государственности и просматривается археологически (но не буду отвлекаться на необъятную историю площадных плясов-плацев, торгов, тингов, чинков). Внутриязыковые сдвиги рассчитываются умозрительно. Прибавление смыслов происходит вследствие изменения вещей, а память об их смещении и переосмыслении утрачивается не ранее, чем вымрет памятующее поколение (это в отсутствие письма и книжности, чего никогда не бывает для всего общества: какое-то письмо есть всегда, короткое исчерпывающее объяснение в «Читать нельзя чтить» – https://inform-ag.ru/publications/72/). Упрощённо считая, забвение случается не быстрее, чем каждые 70 лет, когда умирают деды и уже без них рождаются правнуки. Даже по этому минимизирующему параметру, т.к. в разбираемом случае намечено не меньше пяти забвений, слова и события кипели не менее четырёхсот лет до 11-12 вв. Якобы ни русского, ни украинского ещё не было. Однако те же особенности форм и смыслов просто транслитерированы в смежных языках. Нем. wollen – хотеть, стремиться, думать (= волен, веле-), ich will – я хочу (по воле их вил), jawohl – так точно, буквально: да, хочу (я воль(н) для выполнения). Разумеется, эта подборка не доказательство, а только намёк на тропу их поиска. Взаимопроникновение двух языков, раскрываясь, неизбежно будет погружением в третьи языки.

Повторяю, начинать это можно с любого слова. Упомянутый ёрш в украинской парадигме склонения выглядит как йорж-йоржа́-йоржі́. Только мотивация позволяет понять сходство и различие. Русскому вообще свойственна произносительная редукция (тут ж в ш), а в украинском сохранилось исходное, твердое-чёткое, забытое в русском произношение корня: йоргий-юркий-игрий-игловой (с ещё мягким ш: ёрщ). Тут кстати вспомнить дрр. написание Гюрги-Юрий, с тем же значением (юркий, шустрый, колючий). Это имя обычно возводят к греч. Георгий, Γεώργιος, земледелец. Однако простое сравнение форм показывает бо́льшую простоту и предметность как раз слова йорж-гюрги, местным переразложением и абстрактным переосмыслением которого является греческое слово (γῆ + ὄργια: земля + мистерия). Это значит, что украинское произношение и древнерусское написание сохраняют более древние формы. А возможность извлечения совпадающей мотивации из этих имен нарицательного и собственного и вовсе не составляет сомнений в подлинности. Русское слово ёрш в этом контексте всего лишь сохраняет произносительные и визуальные намёки на формы разных языков, будучи их зашифрованной упаковкой. Без помощи украинского расшифровать невозможно.

В украинском два слова для обозначения медведя: ведмiдь и медвiдь. Очевидно, что язык не отождествляет в этих случаях мед-мёд и мiдь-медь, и відати-ведать с вести. На поверхности ведмiдь этимологизируется как веде́-мiдь, ведущий медь, а медвiдь как мёд ведающий (знающий, заведующий). И то и другое бессмысленно. Но с учётом мітити-метить и вполне русского оглушения в конце слова ведмiдь можно понять как «ведущий мети-меты», т.е. создающий, показывающий меты (когтями на деревьях, разрушительными действиями и влиянием на живность) зверь, к которому, наоборот, можно подобраться по этим метам и с помощью меди – убить, захватить, вести крепким оружием и оковами. Это очень точное называние по важным признакам. Живая охотничья мотивация (очевидно, в медный век, хотя и в Ветхом завете «медные оковы» упомянуты), хоть несколько и скрыта, а частью, по забвению охотничьего опыта, утрачена, но подсознательно легко ощутима. А медвідь легко ассоциируется с вид и віч, с від-от, которые позволяют истолковать відання-ведание верно: глаз, видящий мёд, тот, мёд от кого. В данном случае указана главная особенность медведя, исключительно полезная любому человеку, не столько охотнику, сколько добытчику мёда, промысловику. Польза в том, что медведя как-то использовали в качестве проводника к съедобному (!) меду диких пчёл, пока ещё не устроилась культура пчеловодства. Чтобы сделать медведя проводником, необходимо колоссальное время для наработки навыков одомашнивания и дрессуры. Конструктивно элементарное слово бер (откуда бер-лога, логово медведя), т.е. берущий, разоряющий хозяйство и берущий жизни, могло употребляться только в эпоху плохого знания повадок зверя и неумения что-то ему противопоставить. Когда это состояние дел было полностью изжито, сменилось и название, одно, потом другое. Бер традиционно сохранился только там, где старая мотивация «берущий» уже совершенно не читалась, а нового опыта пользования медведей не появилось. Так что замена в славянских связана отнюдь не с табуированием или подобными уловками, придуманными компаративистами в силу экономии аналитических усилий. Ведмiдь в зоне русских языков сохранился частично, где мотивации не только читались  (как в русском и белорусском, ср. в пику пол. niedźwiedź или чеш. nedved: недовед, нетувед наряду с medved), но ещё и сохранялись как языковая привычка в силу упёртой традиционности национального характера. В русском языке благодаря полной омонимии корней с вед- (ведает, ведёт), парности с вид- (видает, видит) и письму, генерализующему произношение и написания, все украинские и даже большие чудеса сохранены имплицитно, в упаковке.

Рушниця – ружье. Кажется, зачем такое странное (чуть ли не рушник) уменьшительно-ласкательное образование от русского рука, по смыслу будто бы «носимая в руках» (в русcком кажется подобное, но с другой редукцией звуков: оружие > ружьё)? Исходно, это какая-нибудь ручная палка-ноша, палка-копалка, проникающая нице, вниз и внутрь, которая постепенно эволюционировала до палки-самострелки, разрушающей удалённо, а слово, отражая эту эволюцию, не изменившись, лишь переосмыслилось. Но по-украински палка должна быть рушная. Сопоставлять нужно глубже и не перескакивать через пункты словообразования. Исходно от руки (или одновременно с) должен быть предикатив руча(ть) «держать, делать» и производное от него руша(ть), «уничтожать, ломать». От этих форм на разных стадиях словообразование должно быть разным. Тут же легко вскрывается исконная глубина. Рус. руча > оручие > (о)ружие > ружьё (палка, несомая в руках, используемая как орудие труда и самозащиты, технологически усовершенствованная в средство удаленного разрушения). Укр. руш(ать)-ница (ручной инструмент разрушать, ломать в прах, в нич, ничуть не касаясь руками). Очевидно, что в русском превращения многоплановые, касаются основ и всей системы вещей-орудий. Не сложно понять, что ружье появилось на поздней стадии, благодаря сохранению в парадигме руча- связи с руша- и переносом его значений на конкретный вид предметов. В укр. связи с руша затемнены омонимией с руч(ш)ностью рушницы. В ней действительно только переосмысление и накопление форм с некоторым типовым изменением (любопытно, что в языке есть ещё и палиця, горящая палка, затем огорелая дубина, отпугивающая массивностью и запахом огня, и кріс, промежуточная форма кресального ружья). Такая стойкая память переноса во времени возможна лишь в том случае, если словообразовательная мотивация внешне сильна и авторитетна, но слабо проявляется в сознании, и слова сохраняются и передаются как без-образные, традиционные мифы с любой местной народной этимологией. Таким образом, легко восстановить весь пучок слов, проследить, как распределись и закрепились по значимости формы в русском и украинском и как они экономно поддерживают друг друга, если замечать и помнить их единство. С учётом этих словообразовательных и мотивационных цепочек можно уточнить и различные эффекты диффузии звуков и букв, путей палатализации и становления графем (тут ч-ж, ч-ш). Например, памятуя, что ч-ш писались одинаково, понимаем, почему ш был исконно мягким (сохранял в себе артикуляцию ч), и почему вообще закрепилось произношение ш (под влиянием твердого украинского произношения в эпоху стандартного древнерусского койне).

Все детали произношения и графики нужно разбирать, чтобы установить действительное взаимовлияние языков. Особенно это касается тех случаев, которые считаются заимствованиями. Например, укр. тримати-держать пошло, считается, от пол. trzymać-держать. Однако это невозможно как украинская произносительная транскрипция [тшымач`] или графическая транслитерация – трзымачь. Произносительно гораздо вероятнее заимствование из украинского с характерным превращением р вместо смягчения. А графически это гиперкоррекционная, учёная, переводческая транслитерация – подбор пары в двух языках на основе знания звуковых корреспонденций. Это означает, как минимум, что слова в языках уже существовали до момента учёной работы и скорее всего образовались параллельно. В отличие от обширной, семантически далеко расходящейся парадигмы держ- во всех языках: держати-dzierżyć, дёргать-торгати-targać, стержень-стрижень-rdzeń, торкать-торкати-szturchać, торчать-стирчати-sterczeć, дорожать-дорожчати-drożeć и т.п., в украинском и польском нет корневой общей опоры, откуда бы вышел корень трим- и какие-то иные параллели. Немногие созвучия очень удалены семантически: дрімати-drzemać-дремать (хотя дрыхнуть поддерживает родство с trzy-трш), тормоз, терем (и производные от него перезаимствования тюрьма, трюм). Проблема, выходит, вовсе не в словообразовательных или фонетических переходах внутри языков или между, а в чём-то другом. Поскольку в польском большое количество буквосочетаний trz-, относящихся не к одному корню, то проблема, очевидно, в графике, в неизвестной истории становления и восприятия славянского письма. Особо не погружаясь в это черомутие (букво-путание), по П. Лукашевичу, но с учетом чередований в трёх языках опорной парадигмы держ-, записанной без гласных (држ-трж), на вскидку можно представить схему образования польского и украинского слова под влиянием консонантной записи (какие именно буквы были – требуется отдельное исследование) диффузного произношения д-т с последующей переозвучкой по типовым произносительным навыкам. В результате в польском возникло слияние с полным слипанием артикуляций рж из трж-маци (держ-имать) в тшимаць, а в украинском – окорочение труднопроизносимого стяжения: тримати.

Подобное случилось и с ślubować-присягать, клясться,  ślub-клятва, обет, свадьба. В украинском прямое польское глагольное действие почти забыто, преобладает значение «брак», полюбовный договор и со-уз(ы) (шлюбувати-бракосочетать). Но, видимо, и у поляков оно на первом плане. Может, это общеславянское со-люб, слюб (заметьте – по украинской народной этимологии, но русскому произносительному коду), полонизированно ошиплённое и перезаимствованное? Не опознается своим, поскольку случилось рано и перекрыто другим процессом, озвончением (слёт-зльоту, зліт, слить-злити). Но и в русском ничего подобного нет, хотя сочетание с-люб- обычно (слюбится). Учитывая типовую польскую установку создавать шипящие вместо смягчения, нужно приискать пред-ставку с органически мягкими звуками, а мотивационно представить ситуацию публичного создания со-узов путем совместной полюбовной клятвы. Эта ситуация сохранилась до сих пор в быту казачьего схода, когда решение принимается вопрошанием и хоровым подтверждением «це любо!». Изменить це в ш маловероятно. Если только для обозначения этих звуков не использовался один знак: цлюбъ. Тогда момент образования слова следует относить к той эпохе, когда ч, ц, ш, ш обозначались одной буквой.

В этом контексте и вздовж (уздовж, повздовж, поздовж) не стоит опрометчиво считать просто запутанным произносительным вариантом вдоль. Хотя замены по диффузии лву именно таковы, избыточны тут з и ж. Но они органичны для польского письма, где, кстати, используется одна литера: wzdłuż. Судя по всему, это реликт общего, того же предположенного консонантного письма какой-то давней эпохи. Легко можно сконструировать слоговое написание ВЪIДОЛЪI, где ы  написана как стилизованный под глаголицу диграф ера, принимаемого за Z, и I, перед которой в, л и фантомному z необходима украинская или польская редукция. Если принять, что украинское чтение слогового написания сохраняет какие-то отзвуки исторического произношения, то можно восстановить исходную диффузную форму и точный перифрастический смысл семантемы вдоль:  въи-дольи, виj долоj, вхи-долог(ж), т.е. видти, идти и видеть, долом-логом-направлением долго.

Другой случай. Рус. огурец очень похож на точную транслитерацию-транскрипцию греч. άγουρος-незрелый (агурост > агурец, с толкованием конечной сигмы как диграфа ст, тс, часто заменяющего ц), польск. ogurek – на ошибочно латинизированную (огурэк-с), а огірок – на ошибочно кириллизированную из польского (огирок). При этом возможны и другие пути заимствования из греческого: от αγρός-поле (т.е. полевой) > как бы дрр. агърець и собственно огурец-αγγούρι, читается [ангури], но славянам можно и с носовым [угури]. Реальность украинского (и множества похожих на него славянских и европейских форм) такова, будто заимствование было сразу от всех вариантов. Огурец там также гурок и гірок (вариант вгурецъ, видимо, книжный, ср. чеш.vоkurka). Возможно, это и древнейшее окорочение в начале слова и икавическая замена у на і. Но контекст языков вызывает сомнения. При чем тогда укр. гіркий – горький, огир – жеребец, и греч. όναγρος – осёл-онагр (буквально, осёл полевой, дикий), αγόρι – подросток, αγορητής – оратор? Если послушать украинскую мотивацию, с учётом других языков, всё прояснится. Греческое значение «незрелый» украинский квалифицирует по кристально прозрачной мотивации как гірок «горек» (субстантив от «горький» в краткой, первичной форме). А мотивация гурок (лезущий на гуру-гору, горе, вверх, агору), (которая, кстати, прямо поддерживается поздней сознательной формой в-гурецъ) почему-то прямо, хоть и частично, звучит в произношении искажённого написания αγγούρι – ан/на-гури. Так же и пол. ogurek  указывает суффиксом ещё на не завершённую субстантивацию (о-горек, по горкам или горьковатый). А переносные значения αγγούρι (трудность, пень, пенис) удивительно совпадают с мотивационными коннотациями огірка: не то окорок, не то окурок (ср. чеш. оkurka, okurek), причиндал голодного жеребца или осла. Наконец, предположительная русская транслитерация легко читается как упаковка всего события двузначного именования: во/о-гуру-рост или о-гор-рот-с (огорелый рот, огородный, огур-родящий). Очевидно, на заре разведения огурцов до их культивации так и было. Дикие южные побеги цеплялись и вились по огра(д)зе αγρός-а (акры огородов огораживались от потравы), торча и колясь, выстреливая семенем, как жеребячьи члены, и были едой этих самых неуправляемых огиров, останавливающей их перед полем. Что эта картина близка к восстановлению реального древнего положения дел, ясно из совсем случайных перекличек. Тыква по-украински «гарбуз». Считается,  арбуз и гарбуз восходят к персидскому χarbūza (khrbz·h) «дыня» (буквально, ослиный огурец) (не буду отвлекаться, но в гарбуз очевиден городь-баз  > бахча (< баз-ча), т.е. персы называли дыни местом покупки). Лат. огурец сucumis  (учитывая  cuculus «кукушка», caulis «стебель», coda, cauda «хвост, член», coleo «яичко», coitus «совокупление», concubitus, анальное совокупление) явно звукоподражательного происхождения с сексуальным подтекстом: дикие, «бешеные» огурцы с шумом выплевывают семена, и на месте остается висеть только пустая кожура (отсюда cucullum «капюшон; обёртка, кулёк», а чешские формы тоже мотивируют пустую корку – оkurka). Раз уж от сucumis и cocus «повар», понятно, что был секрет приготовления диких огурцов и до их объездки. Можно дополнить массовой подборкой этимологий – https://etymology.fandom.com/ru/wiki/Огурец. Важно заметить, что в греческом несколько разные слова отражают различные стадии называния (αγγούρι – раннее, άγουρος – позднее), а в русском полная завершённость многозначного отлаженного словообразования, усвоившего греческое и украинское по мере их возникновения, которая содержит всю историю сжато, упакованной в такой же выверенной системе письма, орфографии, стилей. Огірок, конечно, есть результат позднего взаимодействия собственных украинских слов с русским и греческим, и мотивируется оно как «культивированный остаток от большого и горького плода». Тут и понятно, что украинское слово возникло раньше культивации огурца. Т.к. гура звучит вполне по-польски, а αγγούρι – как объяснительное словосочетание на-гурi, то важно, что процесс словообразования проходил в каком-то контакте и диффузном единстве с польским, греческим, позже – латинским и т.д. языковыми сознаниями. Поскольку и слова многих других языков совпадают с украинским или даже производны от них, но только в украинском мотивация наиболее сохранна и легко читаема, нужно считать украинский причиняющим для других языков. Само собой, на примере одного слова это лишь намёк, а не обоснование, которое можно найти только системным фонетико-мотивационным сравнением языков.

Из этих беглых примеров и намёток системы украинского языка можно понять, какая колоссальная работа требуется, чтобы его расшифровать. Украинский язык – живой агрегат истории, сцепка происходивших преобразований, плохо обработанная и мало переосмысленная, поэтому он бесценен как инструмент лингвоархеологии, прежде всего для выделения языковых ситуаций распределения ценностей. Вот почему по его словам легко обнаружить архаические мотивационные связи и ситуации (гурок – начало наблюдения диких огурцов, гірок – стадия культивации, огірок – массовое пользование плодами под влиянием других народов,  вгурець – поиск предметной и языковой идентичности). То или иное напряжение в украинском произношении или написании, так или иначе варьирующееся разночтение с русским является показателем исторической сложности, случившейся в развитии. Благодаря соотнесению разночтений, учету всех эффектов распределения, можно надежно реконструировать реальное состояние языковых форм в тот или иной момент.

Но это невозможно в отрыве от русского языка. Украинский как не очень упорядоченный склад исторических отложений хранит случайно сохранившиеся подлинные материалы эпох, которые можно использовать как ключи форм и мотиваций прежде всего для русского языка. А русский, будучи продуманной, хоть и сложно упакованной, отлаженной, стройной сводной системой переработанных норм прежних эпох, является полноценным хранилищем всего прошлого и алгоритмом дешифровки, работающим, конечно, при наличии ключа. Свойства языков сидят в них так глубоко, что их ничем не вытравить, а проявляются они и в самых модерных образованиях. Так, даже частная научная терминология, изобретение последних веков, указывает на разные ситуации именования, господствующие в языках. Приголосный – это звук, создаваемый при голосе ещё какими-то неголосными резонансами и шумами. Согласный – тот, который не только говорится с голосом, сколько пишется совместно с согласующимся гласным, как знак слога. Таким образом, русская терминология (архаичная и по неполногласным формам) отражает момент становления письма как слогового. Украинская выражает более рациональное сознание, уже отличающее звуки от букв и технику звукообразования.

Самое главное, что языки как начали одним языком, так и продолжают развиваться совместно, во взаимном учёте и притирке. Про украинский и говорить нечего, т.к. он прямо кипит от подросткового негодования, что он русский неруський. Но это хорошо известно и про историю собственно русского языка и письма, непрерывно проводящего справы по южным, прежде всего украинским влияниям. Советую прочитать небольшую статью Н.С. Трубецкого 1927 г. о прошлых, настоящих и будущих судьбах русского и украинского языков как одном языке  «К украинской проблеме» – http://www.kulichki.com/~gumilev/TNS/tns02.htm. И сейчас мы внимаем украинскому языку, как родному, желая и не умея понять, почему он так изворачивается сам в себе. Дело, видимо, в том, он пытается создать себя как универсальный ключ, применимый ко всем языкам мира. Например, если в самом деле довести икавизм до предела, то и впрямь можно заменить почти все гласные на i, распределив парадигму на пару гласных – переднего и заднего ряда, i и у. В этом случае сразу появится шаблон сравнивающего переложения слов любого языка. Не знаю, насколько это применимо ко всем языкам, но, думаю, что в этом ключ к древнему слоговому письму.

Так ли, нет, будет ясно, когда все русские языки мира, славянские, но, в конечном счете, это все языки как отпадения русского родового языка, достигнут взаимопонимания и объединятся в едином, но чрезвычайно хитро придуманном, дробящемся,  мировом языке. Это будет, конечно, не по указкам Марра, но по его провидению.

Понятно, что это прежде всего теоретическая работа. И начать её можно сознательно тогда, когда украинский, белорусский и русский языки, вопреки эгоистическим интересам и местечковой корысти недалёких носителей языков и мелких политиков, вновь начнут работать в добровольном согласованном взаимодействии, распределив свои навыки и способности по сферам и функциям, чтобы наконец-то воссоздать себя как мировые, всемирные и замиривающие специализации глобального новорусского языка.

18.7-26.10.21

---

Книга по этой теме, добавленная для продажи:  "Модель историко-языковых реконструкций. Инакомысленные материалы к теории ср.-истор. языкознания. Кн. 1. Выборочная история лингвистики. 2012, 496 с."