Имена славянских народов

(Принципы называния и расселения по логике языка)

28 апреля 2022 г. 19:54

С летописной древности дошли более или менее обширные списки славянских народов, которые по привычке воспринимаются как традиционные названия (и самоназвания) племён в окружении других местных народов и названий. Сейчас уже почти никто не считает, что в древности это были имена родов, этносов, племён в строгом смысле этих терминов, как единицы родо-племенного деления. В.Я. Петрухин: «Современная историография, особенно ориентированная на культурную (социальную) антропологию стала предпочитать термину и понятию этнос понятие этничностъ, термину государство — государственность» (История народов России в древности и раннем средневековье, 2019 – https://studme.org/345744/istoriya/predislovie_izdaniyu). Они скорее толкуются именно как местные, чаще всего территориальные, топонимические (по месту проживания) имена, подобные нынешним местно-административным (катойконимам): псковичи, калужане, саратовцы. При этом какая-то их часть всё же отложилась именно в качестве названий национально-родовых славянских общностей (сербы, хорваты, чехи, поляки, украинцы), которые частью возводятся к мифическим первопредкам (эпонимам или патронимам, типа – Щек, Хорив, Кий, Вятко). Учитывая, что в качестве названий народов употреблены и видоизменённые формы родового названия (все совокупно «словене», а в частности есть словенцы, словаки, словинцы), ясно, что родовой термин сам по себе довольно поздний. Т.е. в раннее время в любой модификации он не был общепринятым родовым этнонимом.

Тем большее значение имели другие названия. Простое наблюдение имён из разных групп славян при всех историографических и местно-традиционных разночтениях сразу позволяет заметить какое-то типовое сходство между ними. О.Н. Трубачёв «Все обращают внимание на повторение одних и тех же этнонимов в разных частях славянской территории» (Ранние славянские этнонимы — свидетели миграции славян // Вопросы языкознания. 1974, № 6, с. 48—67 – https://arxiv.gaugn.ru/index.php?dispatch=materials.getfile&object_id=79798&object_type=pdf48). В статье продемонстрировано немало характерных перекличек имён, намекающих, например, на «дочерний характер балканославянского этнонима в отношении к восточнославянскому» (с. 62), и «та же картина… на западной периферии» (с. 65). Трубачёв пытался объяснить всё «центром ориентации» из прародины («к северо-востоку от Карпат») и логикой миграционных, «мозаичных» смешений относительно центра (с. 49), но по сути ничего не объяснил. Не мудрено в рамках простого «свидетельствования», констатации, и сводки принятых этнолингвистических знаний.

Если и допускается единство, предполагается одна логика именования, пока не систематизированы разночтения, пока сходства названий не обоснованы, а этимологии произвольны (к тому же мотивации то и дело путаются со значениями, а частенько и произношение с написанием), не следует исходить ни из каких предустановлений – ни из языковых, этнических, территориальных праединств, ни из историографических свидетельств путей переселения. Мало ли что кому-то кажется сходным. Чтобы отделить кажущееся от фактического, есть формальная логика (законы мышления, правила определения, отношения понятий по объёму и содержанию и т.д.). Даже если предустановления кажутся выверенными до буквы, всё равно работают и с несравнимыми материалами, и увязывают их по личным или консенсусным аллюзиям. Короткий пример см.: В. Я. Петрухин. "Дунайская прародина" и расселение славян (Концепт движения в языке и культуре. М., 1996, с. 371-383 -  http://www.philology.ru/linguistics3/petrukhin-96.htm). Нет ничего, что нужно всерьёз оспаривать по деталям. Поскольку спорны все основания (прежде всего опорные «факты», словоформы, утверждения и допуски источников и документов). Все предустановления историков восходят к наивной логике компаративного языкознания (её объяснение и преодоление см. в моей книге «Модель историко-языковых реконструкций», 2012, 498 с. – https://inform-ag.ru/publications/209/, более короткий системный очерк по конкретному предмету «Число как мировидческая модель языка и истории-1» – https://inform-ag.ru/publications/210/). Кто не знаком с компаративной кухней, см. сводку её авторитетных предписаний для истории у В.В. Седова в параграфе «Славянский этногенез и языкознание» (Происхождение и ранняя история славян, М., 1979, с. 18-27 – http://ru-sled.ru/proisxozhdenie-i-rannyaya-istoriya-slavyan-v-v-sedov/).

Вот почему нельзя без проверки оперировать данными историков. А проверка всегда открывает недомолвки, натяжки, подтасовки даже в описании источников (в том числе археологических) и сообщает другие факты. Я такую проверку проделал с сотней самых разных источников на десятках языков (всё можно найти на моём сайте https://inform-ag.ru по историко-филологическому разряду каталога). Понятно, речь о том, что в силах одного человека. Разобрать все словесные памятники и целиком – дело далёкого будущего. Тем более, полноценная перепроверка археологии возможна только в раскопах и музеях. Пока в лучшем случае доступна приблизительная, по фотографиям памятников, часто недостоверным. Вот почему одиночными усилиями тут глубоко ничего не проверить, и я даже не пытаюсь копать археологию глубоко, повторяя подвиг Шлимана. Остаётся действовать не прямолинейно, а методологически правильно. Как именно, см. «Сборка плана истории (О теоретико-практических работах по восстановлению прошлого)» – https://inform-ag.ru/publications/271/.

Пока историки и филологи в своих толкованиях имён в основном только пересказывают народные этимологии древних авторов и, максимум, народно-этимологически переосмысляют их, мечтая об истинном этимоне, единственно верной научной этимологии, желательно узаконенной государством или хотя бы академией (по факту – довольствуясь лишь консенсусом междусобойчиков и полной слепоглухотой в отношении неузаконенного, неконсенсусного, т.е. неизвестного). Но если для древних авторов мифомышление не только свойственно, но и нормативно, то современный учёный просто обязан понимать народность, т.е. мифичность любой, в том числе своей этимологии. Нужно понимать мифомышление древних, тотальную целостность и пронизанность мифом любого их смысла, так и восстанавливая забытые детали по логике древнего мифа, но нужно чётко отделять своё мышление от древнего и тем более – от древнего отождествления своей мысли с предполагаемым фактом. Увы, в массе даже не знают, что такое миф, путая его с разновидностью фэнтези. Не изучена и не понята даже старая школьная наука. Потебня: «Миф есть словесное выражение такого объяснения (апперцепции), при котором объясняющему образу, имеющему только субъективное значение, приписывается объективность, действительное бытие в объясняемом» (Из записок по теории словесности // Слово и миф. М., 1989, с. 257 –  http://www.philologoz.ru/potebnja/poteb_notes.htm). Руководствуясь только «закономерными» предустановлениями (полученными из компаративных «устойчивых форм» и «регулярных соответствий», см.: В.А. Дыбо, И.И. Пейрос. Проблемы изучения отдаленного родства языков // Вестник Российской Академии Наук. М., 1985, № 2. с. 55-66 – http://www.philology.ru/linguistics1/dybo-peyros-85.htm), никто толком не задумывается, как источниковую и свою народную этимологию превратить в научную. Степень наивности такова, что научной считают источниково подтверждённую и историографически полную. Но это значит не считать всё остальное (тем более неизвестное) фактами, подменить современное, своё, сознание древним, а сущность общенаучной мысли и дела – своим описательным консенсусом. Петрухин точно и солидарно выражает (цитируя В.А. Дыбо и В.А. Терентьева) принятую условность консенсуса: «"Если для реконструкции звуковой стороны морфемы существует строгий алгоритм, то для семантической стороны такого алгоритма нет, и лингвист... вынужден опираться на своё довольно приблизительное представление о том культурно-историческом пространстве, в которое он относит свою реконструкцию, а это представление сложилось у него в конечном счёте в результате чтения им исторической, этнографической и т. п. литературы"… Сложность этой проблематики такова, что многие ее аспекты не имеют решения» (курсив мой – Ю.Р.) (История…–  https://studme.org/345749/istoriya/lingvisticheskie_rekonstruktsii_arheologicheskie_korrelyaty). Ну вот, технология принята как истинная, хотя решения нет – прежде всего по семантике. Сказано ведь, что вся технология семантики сводится к устойчивым формам (Дыбо, Пейрос: подобрать, т.е. «должно иметься достаточное число сходных по звучанию и значению морфем, принадлежащих к тем зонам языковой системы, которые наиболее устойчивы к заимствованию») – к проголосованному списку Сводеша (универсалиям, примитивам и т.п.). Непредвзятый огляд материалов сразу вызывает сомнения. Совсем простой пример. Можно сколько угодно думать, что стол от сходных по звучанию и значению нем. Stuhl стул (по праиндогерманским установкам) или от лат. sto стоять (по историографическому предсуществованию латинов), или от какого-то общего праслова *stolъ, *stolis и т.п. Мотивационно это абсолютно русское слово, восходящее к смыслу «простланное стойло», т.е. обозначенное размещение, место-стояние, исторически накопившему пучок значений (место, платформа, основание, ступать, уложенное, сложенное, складное, стоять, сидеть и т.д.), которые актуально, через многозначность одного корня, используются по ситуации и сохранились в исторически-местных коннотациях и иностранных разнокорневых формах (читая в русских мотивациях: лат. mensa стол < место, tabula доска, гряда < стабула, sedem стол, трон < седим; нем. Tisch стол < дощь, тёс, Tafel доска, стол < ставель). В пользу первичности русского корнеслова говорит то, что в самом латинском или немецком, в отличие от русского, вовсе нет многообразной семантической связанности мотиваций и значений форм, тем более не родственных. Элементарное правило: любая этимология является народной, и только совокупность всех народных этимологий, системно увязанных по логике самого предмета, является научно выверенной, а значит и верной. Формально научное решение выглядит так, чтобы принять и согласовать все возможные этимологии на одном основании – на почве семантически многоплановой модели развития реальности и согласующимся с этим развитием изменением слов.

Но из-за сомнительности компаративистики не значит отказаться от опоры на лингвистику в пользу историографии или археологии. Никогда не удастся уяснить суть событий, просто восстанавливая по (даже проверенным и выверенным) источникам и ретранслируя все историографические и археологические детали. Если бы древние деятели и свидетели (или сами раскопанные предметы) понимали и говорили суть истории и знали все её загогулины, то нам нечего было делать. Петрухин это хорошо понимает: «Никакое, даже самое тщательное, исследование археологического материала само по себе, естественно, не в состоянии выявить этноязыковую принадлежность носителей данной культуры». Но: «Система археологических культур… — единственное окно в этническую историю дописьменной древности в ее пространственно-временной конкретике» (там же, https://studme.org/345748/istoriya/arheologicheskaya_kultura_etnos). Не проще ли входить в двери? Нужно отвлечься от бросовых деталей, чтобы осознать принцип самопорождения семантики реального события. И уж потом можно будет смоделировать целое, включая даже то, о чем ничего не известно из письменных или археологических источников (последние тоже имеют природу письма, но читаются не просто по читательским установкам, а исключительно по условно-специализированным). Наивные историографические мнения и толкования, случайные археологические данные и впечатления (пока не перекопана, не систематизирована и не привязана к языкам и язы́кам вся ширь и глубь Земли) заслоняют суть и систему реальных событий, которые в полноте не даны ни в одном откопанном или написанном источнике, но которые зато можно восстановить с помощью системы лексической семантики. В самом обобщённом виде такие системы семантики даны в философских онтологиях, метафизиках, космогониях, историософиях и т.д. вплоть до «наивной картины мира» языка, в идеале показывающей целостность системы мотиваций слов как единого принципа мировидения (огромный раздел языковедения от философствования Гумбольдта до когнайзивной и корпусной статистики нынешних статистов). Если такую систему мотиваций какого-то языка рассмотреть в движении, в процессе изменения мотиваций под влиянием исторических событий, то можно получить самоназывающийся исторический процесс – такой, каким его делали и видели участники событий. Любой язык – живой памятник его истории, в котором достоверно упакованы все её события, открытия, свершения, факты и детали, ходы мысли и текущие состояния давно исчезнувших людей. Язык без всяких шуток и фигур есть система вещей, по Хайдеггеру, дом бытия. Чтобы понять, точнее, освоить его вселенское и всеисторическое бытие, его нужно не столько читать, сколько в нём нужно ходить, путешествовать по его дебрям и морям, по проспектам и закоулкам, умозрительно воссоздавая по этим маршрутам логику вещей и практически называя вещи и логику так, как они видятся в этом путешествии. Лёгкое пояснение, как язык соединён с историей и как системно увязать историю с языком, см. в заметке «Оправдание общественной химии (Извлечение естественных начал истории по реперам «молекулярной истории» ДНК)» – https://inform-ag.ru/publications/50/.

Для начала нужно просто критично поработать со словами. Достаточно взглянуть в любой источник древних этнонимов, особенно иноязычный (например, «Баварский географ» 9 в., «Книгу Йоссипона» 10 в., письмо хазарского царя Иосифа и т.д.), как станет ясно, что никак нельзя принимать словоформы напрямую. Всё нужно хотя бы правильно прочитать, восстановить формы и смыслы до хоть какой-то подлинности. Проще всего элементарная типология имён. Нужно хотя бы разделить имена на группы, в которых просматриваются какие-то общие судьбы и приёмы именования. Кажется, таких работ множество. См. короткую систематизацию подходов у Т.А. Сироткиной: Русская этнонимия: современные аспекты изучения // Язык – текст – дискурс: традиции и новаторство. Самара, 2009, с. 163-170 – http://repo.ssau.ru/bitstream/Yazyk-–-tekst-–-diskurs/Russkaya-etnonimiya-sovremennye-aspekty-izucheniya-72286/1/ilovepdf_com-165-170.pdf. Например, у неё же см. вполне чёткую схему В.И. Супруна, выделившего по нескольку позиций в традиционных классах эндо- и экзоэтнонимов (самоназваний и внешних называний) (Семантическая и словообразовательная структура славянских этнонимов. Л., 1976, с. 36). Но откуда известно, что «само», а что «внешне» по происхождению слова? Отчего и проблема с конкретным приложением схемы к материалу.

Начинать нужно очень внимательно. Прежде всего нужно обобщить или исключить те имена, что необъяснимо похожи по случайным разноязыким свидетельствам (вроде Βερβιάνοι-вервяни / бербяны / древляне, Δρουγουβΐται-друговиты / другобиты /дреговочи. Σέρβλοι-сервлы / серблы / сербы: Константин Багрянородный. Об управлении империей. М., 1991 – http://www.vostlit.info/Texts/rus11/Konst_Bagr_2/frametext9.htm). Это нужно делать не по статистике или звуковым корреляциям, а по мотивациям. Подлинна та форма, которая мотивируется в качестве органичного для языка имени. Так, Σέρβλοι никак не мотивируется в древнегреческом, даже сочетание звуков -ρβλ- неорганично. Но Константин принял как ромейскую (с. 141) латинскую мотивацию servilis «рабский» на фоне смешения В-Б при транслитерации неопределённо звучащего устного слова (српски, Србија): около того времени сербы употребляли форму с Л (ст.сл. срьбли). Она внутренне обоснована мягкостью предшествующего Б на стыке с притяжательным суффиксом (т.е. сербjи-сербли – это выделенная часть людей-сербов). К сожалению, в силу известной авторитетности (и предшествовании, как считается) греко-латинской культуры любому смыслу и сейчас как более древняя предустановлена (навязана и узаконена) чужая, неорганическая, греко-латинская мотивация. С учётом полных созвучий (срп-серп, сребро) ясно, что срби в сербском мотивировано на грани традиционной устойчивой без-образности (острая долька народа, заметная, передовая часть). Из чего следует, что слово органически отложилось настолько давно, что даже в древности почти забыта внутренняя форма, а внешняя стала фиксированным понятием, чистым этнонимом. Но в старославянском мотивировка может быть более отчётливой: срьбли > сробли, сробленные, созданные, т.е. отобранные из робей-детей – может, собранные, собры (что поддерживают сябры-друзья и т.п.). Простую сводку обычных наивных толкований см.: Агеева Р. А. Страны и народы: Происхождение названий. М.: Наука,1990 – https://zakon.today/istoriya_878/slavyane-57090.html.   

После такого простейшего сравнения форм и смыслов следует выделить установившиеся тождественные имена как одно для всех зон. Сарматские, балканские и лужицкие сербы-сорбы, балканские и прикарпатские хорваты, балканские, полабские, ильменские словене и карпатские словаки – это разные примеры пусть даже формального бытования одних имён в разных местах. И почти по полному совпадению форм, и по всем свидетельствам, начиная с летописных, в этих именах отразились волны миграций одних народов в разных их местных и временных фиксациях. Значит, эти имена оформились до известных стадий переселения и в основе не имеют буквальной привязки к последним местностям проживания. Следовательно, нужно отгадать лексико-семантический (не историографический!) контекст, в котором они образовывались. Для чего прежде всего нужно определиться с языком номинаций. Поскольку речь о самоназваниях славян, то нужно исходить исключительно из славянских контекстов, установок и языков, а не навязывать любые попавшиеся, даже если они считаются древнее и авторитетнее. Методологическая (неразличение категорий) неопределённость и неосознанность предметов анализа, компаративное (установленное до анализа) смешение разноязычных слов (произвольный подбор якобы сходных форм и значений) и историографическое отождествление семантики (аллюзивное слияние случайного) и вызывает ныне господствующую макароническую шизофрению в науке. Любой факт тут берётся не как факт, а как понятие (т.е. считается не многозначимым явлением, а условно значимым смыслом) и одновременно объясняется из разных языков и мотивационных моделей, вроде сербского латинским, русского русь финским руотси. Хотя формно-семантическое сравнение сразу обнаруживает семантическую иерархию слов, исключающую такое движение форм в жизни. А.И. Попов указывает на заимствованно «одинаковое  происхождение  всех  иноязычных  названий  Руси: от коми роч и ненецкого луца до общетюркского урус.  Сюда  же  принадлежат,  конечно,  финское  Ruotsi…» (Славяне, Русь, Россия // Русская речь. 1972. № 2, с. 105 – https://russkayarech.ru/ru/archive/1972-2/104-110).

Наоборот, имена поморяне, поморы, полабы, руяне, бужане, варны, шпреяне, висленцы, черногорцы, македонцы, босняки однозначно указывают на местность проживания (либо прозрачным апеллятивным смыслом, либо узнаваемым онимом). Кажется, их можно понимать вне ситуативно-языкового контекста. Но в этой категории хорошо заметны слова с иноязычным переформатированием (варны, шпреяне, лендзяне, силезцы, македонцы). В силу не вполне славянской формы их, конечно, нужно считать вторичными и поздними, а значит допускать какую-то переосмысленность и у кажушихся несомненными топонимических этнонимов.

К сожалению, в топонимике (гидронимике) лучше всего проявляется заданность толкований: читают исключительно то, что предустановлено по компаративной теории (по общим соображением, кто должен был жить в данной местности в данную эпоху). Например, Висла от индоевроп. «течь», Двина от фин. «тихая вода» или балт. «большая вода», а Дон от иран. «река, вода». Даже не рассматривая, что в словах очевидны яснейшие славянские корни, легко заметить семантическую нелепость таких терминов. Называть реку (точнее, все реки) именем Теча, Река или Вода – это значит употреблять апеллятив как оним, что возможно лишь при отсутствии системы онимов: из-за особенностей языкового сознания, отсутствия других рек в опыте или т.п., т.е. вне хозяйственной активности, до всяких социальных и языковых контактов. Такого (в сочетании с наличием системы апеллятивов, более абстрактных по происхождению, чем онимы) быть просто не может, как не может быть людей без существования и предметов без свойств. На самом деле гораздо вероятнее, что в каждую эпоху у каждого народа было новое верное толкование места, а слова неуловимо видоизменялись. Что доказывается множественностью исторических названий и толкований для одного и того же объекта.

В связи  с этой топонимической группой сами собой напрашиваются территориальные толкования и множества других имён, учитывая, что их носители и впрямь проживали в подобных местах: речане (по рекам), берзичи (по берегу), моричане (у морей-озёр), ляхи (по логам), лужичане (по лугам), моравы (по мураве лугов), дреговичи, балканские драговиты (по дрягве-трясине). Однако в каждом случае опять же нужно допускать, что любая такая форма есть следствие трансформации по какой-то напрашивающейся народной этимологии. Этимологических упражнений может быть без счёта. Так, моричане возможно что одно и то же с моравы. Речане – рекущие, речины, таковы и русяны, от них руяны. Тут же все русы, русины (явно одна семантико-словообразовательная модель со словянами: одни выделены по речи, другие по слову) и производные от них по искажённым передачам (рут(c)ены-rutheni / ратари-redari >  ruzi / rucii > rugii и прочие иноязычные переосмысления вплоть до фин. Ruotsi-Швеция). Дреговиты легко могут быть друговитами (другими, но дружественными и драгоценными). Тем более это касается случаев поляне-полочане-поляки-ополины, древляне-древане-травняне, севери-север(яне), смоляне-смолены-смолинцы. Базовые корни в каждом случае допускают несколько верных этимологий: поляне – от поля, полу- (половинный) или полн- (исполин, укр. спільний единый, общий), древляне – в деревах, деревнях или древние, севера – северные, со-верные или савры, тавры (тиверцы), смоляне – смолокуры, мельники, шмеле-пчёловоды или с-молоды.

Ничего не решает тут «словообразовательная стратиграфия» по Г.А. Хабургаеву, типа старое племенное – текущее территориальное наименования: «Прежнее племенное имя… продолжает сохраняться как историческое наименование области (Дерева – Дерев-ьск-а земля)» (Этнонимия «Повести временных лет». М., 1979, с. 183 – https://bookree.org/reader?file=762366&pg=182). Поскольку это стратиграфия морфем исключительно в заданных рамках традиционного чтения, ещё летописного. Только «первичные этнические именования требуют этимологического анализа» (с. 211) (в примере – «дерева»). Но подобная «прозрачная форма» совсем не прозрачна и возводится то к германским (дудлебы), то к иранским (северы), то к балтским (кривы) языкам. При этом тут же, в силу многослойности напластований, допускается «нереалистичность» разного рода этимологий (с. 212) и за многое, даже за самоназвание «словене», «нельзя поручиться» (с. 213). Так и хочется сделать его балтским. По каким же основаниям, раз уж сравнение форм даёт «строгий», но пшик, а семантика «приблизительна»? Да потому, что такова авторитетная археология, перенятая Хабургаевым. В данном случае – от В.В. Седова, который, опираясь на допущения В.В. Иванова и В.Н. Топорова, подтверждал «землёй», что «единая языковая общность… балтской языковой группы… на западной окраине подверглась изменениям, превратившись в славянскую» (Происхождение.., с. 24). Вот-вот, как и замечено Дыбо и Терентьевым: Иван кивает на Петра, а Пётр на Ивана (археология опирается на домыслы лингвистики, а по производным домыслам археологии строятся новые лингвистические). Когда нет внутренних аргументов, всегда требуется бог на машине. Критический разбор подхода Хабургаева, а частью и Седова, с точки зрения последовательно-школьной компаративистики см. у Ф.П. Филина: «Пока нет таких методов, которые позволяли бы отождествлять ареалы археологических культур с языковыми» (О происхождении праславянского языка и восточнославянских языков // Вопросы языкознания. М., 1980, № 4, с. 36-50 – http://www.philology.ru/linguistics3/filin-80.htm).

Тем не менее надо, чтобы нереалистичность любой изолированной этимологии понимали все (хотя и сам Хабургаев не принимал свою мысль всерьёз, раз уж не сомневался в иранских или балтских толкованиях). Тогда, прежде чем толковать любые случаи и допущения по авторитету предков или теорий, нужно установить предметный лексико-семантический контекст реальности образования слов, который для каждой своей эпохи и будет семантическим ключом текущей значимости-расшифровки. Так, несомненно, что Сталинград – это не заимствование из грузинского, а вполне органичное образование русского языка 20 в., город имени Сталина. Вот и вся условно заданная этимология. Но если, не зная этого, копнуть в предысторию «первичных именований», нужно понять, что такое город, ограда, гора, кора, а также сталин, сталь… И тут нужно понимать отдельно значения слов в системе языкового мирознания (сталин – псевдоним, сталь – сплав с железом и т.п.), но опираться в реконструкции ушедших событий умов и дел только на мотивационные поэтико-логические конструкции бытия: сталь-ин(ой), целевой характер духа и поступка, сталь – ставль, остывшая плава, расплав, закрепившееся как перезаимствование, и т.д. и т.п.

Если продолжить наблюдения, то к некоторым названиям народов можно подвести и другие имена, изменённые по местным произносительным и графическим стандартам: мазовшане, мазовцы – явно ополяченное моравчане, маревцы, т.е. муравы-моравы. Подобно этому легко стыкуются по очевидным звукопередвижкам уличи-лютичи-велеты-вильцы (в основе wlt). Одна только множественность трансформаций слова указывает на многократную производность и гадательность трактовки, тем более что и семантически читаются обычно только абстракции или (по точности это то же) изолированные мифообразы (величи, лютые, волки).

К этой группе примыкают по внешней созвучности вагры (вары), варяги, болгары (греч. Βoύλγαρoί-волгары, лат. vulgari), волгари, влахи, волохи-волоси, вуличи (чем не искажённое волги, волочи по волости). Сходство форм обычно игнорируется сертифицированными историками. Да и семантика для них абсолютно загадочна, хотя в каждом слове так или иначе сохраняется отношение к Волге и Балтике, по линии великого Волжско-Балтийского пути. И ПВЛ называет все околобалтийские народы варяжскими, по примыканию к морю Варяжскому. За многовековыми трансформациями слов их связь с прообразом не утрачена. Очевидно, раз уж в этом ряду разбросанных по всей Европе слов сообщена несомненная территориальная конкретика, самый что ни на есть предметный контекст, именно с этой стороны нужно начинать анализ всех этнонимов. В любом толковании этих имён есть привязка к месту, которое к тому же может быть понято не только в узком, околобалтийском ограничении, но и по максимуму, с охватом всех зон славянства.

Совсем случайными выглядят совпадения типа укри-украни (лат. vucrani, пол. wkrzanie, жившие по р. Укер, якобы «быстрый», «извилистый») с украинцами и краинцами. Последние даже как бы и не были народом, да и сама словенская местность Крайна будто бы лишь по прихоти судьбы получила название на почве Карантании (лат. Carnia). Хотя в древнерусском хорутане явно просматривается искажение от карантаны: звукопередвижка (ст.сл. Корѫтанъ) с дополнительной мотивационной подгонкой под хорватяне (хорwат-), толкуемое как имеющие отношение к горам. Логика этой поздней переозвучки позволяет думать, что и хорваты исходно были скорее короваты, вряд ли гороваты (у Константина чаще Χρωβάτοι, но в вариантах есть и Κρωβάτοι, с. 113, современное греч. Κροάτης). Как ни удивительно, полное подобие в парах Кор(т)сунь-Χερσόνησος у Карантинной бухты (да и итальянское Сарсона восходит к лат. Kersoua-Сersona). Явно, всё называлось по одному принципу одним именователем (к чему постоянно подводил, но не решался сказать Трубачёв). Всё в целом намекает, что были какие-то значимые события в тех горах или где ещё, задолго до современности словенцев и хорватов. И такое же – в других подобных местах. Если все эти с виду случайные свидетельства соотнести с уже выявленной территориальной неслучайностью волжско-балтийской линии, то можно территорию обозначить более чётко. Да, имена и события сошли на нет, но осталась всё же своя предметность в именах у-край-ин как крайнее переосмысление, сокрытие бывшего – как указание предела, края территорий, где прошлое сохранилось в виде забвения, т.е. скрылось. Только в этом смысле и очевидно сходство всех славянских краёв: юго-западный край, северо-западный, юго-восточный. Был ли северо-восточный? Можно было бы сослаться на угров (огуров, унгров, югру-манси) и татарский Нукрат (Вятку – на-край-те). Но это явно не славянские формы. Если только полностью переосмысленные и забытые. И тогда украйи – самая простая расселенческая диспозиция. В них ничего и нет единого, кроме ориентационного смысла о круге, зоне проживания славянства и ближайшего переосмысления корня в виде «укрывающего края», тайного крова.

Как ни зыбки и текучи словесные формы, в большинстве своём не содержа никакой устойчивой семантики, всё же обнаружено что-то однозначное, повторяющееся в типовых формах, увязываемое с абсолютно конкретной исторической предметностью. Очевидно, что анализ свёлся не к подбору и подгонке форм, не к статистике местных и повсеместных значений (все это произвольно, может быть каким угодно и поэтому безосновательно, т.е. не является основанием для выводов), а только к обнаружению предметности лексической семантики. К сожалению, несмотря на мощные отечественные традиции (как минимум от Потебни до Апресяна), лексическая семантика, как и формальная логика, вовсе не освоена историками и филологами, поэтому не буду абстрактно апеллировать к её правилам и законам (впрочем, я многократно уже это сделал в разных местах, особенно в больших работах, прежде всего в «Модели реконструкций» – https://inform-ag.ru/publications/209/; но практически в каждой историко-филологической статье предлагаются схемы правильной лексической семантики в противовес общепринятым предустановлениям, аллюзиям и мифам). Обсуждать сводки, суммы имён и логику формных дериваций нет смысла, т.к. в живой практике закономерны не повторяющиеся, правильные или типовые, на вкус лингвистов, произносительные звукопередвижки и буквенные корреспонденции, а исключительно те, что мотивированы текущим для носителей предметно-семантическим контекстом, включая их целевой. Тем более что произносительное состояние языков заранее, умозрительно, до анализа события предметной сферы, не может быть известно и реконструировано (фантазии компаративистов основаны на подборе к предустановленно заданной и неизменной семантике: если сравнивать eye, oculus со сводешным око, а не с глазом, более употребительным, заранее принимаешь, т.е. задаёшь как цель сравнения, узкое семантическое пространство, исключающее реальные условия и причины бытования глаза, отчего это слово и можно получить только внесистемно – заимствовать). Реконструкции возможны только в процессе сравнения движения форм и семантики одновременно с движением реальных предметов, которые они обозначают. Это делается с помощью особого типа лексико-семантического анализа – поэтико-логической практики (обоснована мною в «Модели реконструкций», где дан также целостный опыт моделирования начальной истории «Сократная сказка истории»).

Тем более не известны заранее ситуативные, местные и конкретно-исторические, корреляции произношения и записи, по которым устанавливают произношения. Эпиграфика и палеография исходит из данности, из того, что все типы корреляций им уже известны. Но это наивнейшее заблуждение. Каждое применение основано на своём знако-определяющем ключе (задающем применение системы знаков как орфографию чтения осознанных писцом звуков). Как его обнаружить и применить, см. коротко, но по сути и на примерах, в моих заметках о чтении известнейших, но ложно устанавливаемых, глаголического (https://inform-ag.ru/publications/336/) и рунического (https://inform-ag.ru/publications/339/) памятников. И это не считая многоплановых монографий о письме и дешифровке («Отье чтение Бояново» и «Зашифрованная история»), где рассмотрена систематика более древнего, сметно-устанавливающего письма (множественного чтения одного веще-текста по перемене установки чтения). Смешение языцей происходило в доорфографические и даже дознаковые (в ходячем смысле) времена, пока очень медленно и постепенно обучались улавливать поток неразличённой речи и откладывать его в отдельных знаках. Быстрее удавалось совладать с согласными, т.к. их больше по числу и они чаще всего не подвержены максимальной позиционной редукции, вплоть до исчезновения. Корпус согласных в текстах значим не потому, что в древности говорили без гласных или редуцированными, а потому что осознавали лишь согласные, не выделяя гласных фонем в огромном потоке позиционных аллофонов, а потому и писали вкривь и вкось, не только по слоговому письму, но и по буквенному. Своя орфография была в каждом случае, но она была совсем не такой, как мы привыкли. Примером «графическое  бытовое письмо» древненовгородцев, орфография которого точно установлена (хотя по ложной предустановке толкуется как отражение особого древнего диалекта).

Итак, только по типологическим наблюдениям всех вероятностей лексической семантики очерчивается единая зона славянства как местность пребывания, именуемая по очевидному славянскому корнеслову (как прибывание к краю-крову), настойчиво перекликающаяся частями (возможно, из-за вторичных перемещений-смешений), едино упорядоченная (по сохранности значимых, хоть и не ясно, перекличек) и группирующаяся по остаточным территориальным коннотациям относительно авторитетного центра (волжско-балтийского края). Это тем более очевидно, если вспомнить, что вокруг центра были и есть, кроме упомянутых, множество народов с видоизменённым типовым именем: северо-кавказские балкарцы-малкарцы, поволжские булхи-волги («Ашхарацуйц»), равнинно-волжские улаки («Гази-Барадж»), волжско-уральские илаки (Рубрук), волжские буртасы (а с этим созвучны бодричи), волжские булгары (билеры, палхары). Если продолжить по балтийскому направлению, балты, volcae-вольки и boii-бойи (от которых boiohaem`ы-богемы или baijawar`ы-бавары, бойи по крови или делам), belgae-белги, wallons-валлоны, welsh-валлийцы и даже valencià-валенсийцы. Таким образом, сама собой устанавливается не просто географическая точка ориентации переселенцев в пространстве, а ось семантической ориентации для называющего языка и мышления. К этому Трубачёв и взывал, но сбился на историографическую буквалистику сходств и миграций. Тем хороша эта ось ориентации, что автоматически работала в сознаниях, как минимум, славянских народов, отложилась даже в видоизменённых именах. И мы сейчас легко ощущаем те же автоматизм и отложения, отчего и можем восстановить не только логику ориентационных связей, но и предметы семантики.

Не сложно понять, что волжско-балтийская линия тоже замыкается в круг, охватывая всю Европу. Это возможно прежде всего по окраинному водному пути – Волге, южным, западным и северным морским прибрежьям и водной речной сети, входящей в моря.

Кстати, великий Волжский путь описывался ПВЛ в двух направлениях достижения Рима (тремя маршрутами: двинским, ильменьским, волжским). Ипатьевская: «Путь из Варѧгъ въ Грѣкы . и изъ Грѣкъ по Днепру . и вѣрхъ Днѣпра волокъ до Ловоти… въ Илмерь… Волховъ… Нево… в море Варѧскоє . и по тому морю внити доже и до Рима . а ѿ Рима прити по тому же морю . къ Цс̑рюграду . и ѿ Царѧград̑ прити в Понтъ море . в неже втечет̑ Днѣпръ рѣка . Днѣпръ бо течеть изъ Воковьского лѣса . и потечеть на полудн҃и . а Двина изъ того же лѣса потечет̑ . и идеть на полуночьє . и внидет̑  в море Варѧ̑скоє . ис того же лѣса потечеть Волга . на въстокъ̑ . и вътечет̑ седьмьюдесѧтъ жерелъ . в море Хвалıискоє . тѣмь же из Русı можеть ити по Волзѣ . в Болгары . и въ Хвалисы . и на въстокъ доити въ жє̑ребии Симовъ . а по Двинѣ въ Варѧгы . а изъ Варѧгъ и до Рима».

Предполагают путаницу с «пределами Сима», якобы они были у Волжской Булгарии. Лёгкую сводку см.:  А.Р. Мухамадеев. Где находился «Симов предел» и были ли среди волжских болгар христиане и иудеи? // Эхо веков, 2016 – https://cyberleninka.ru/article/n/gde-nahodilsya-simov-predel-i-byli-li-sredi-volzhskih-bolgar-hristiane-i-iudei. Но всерьёз тут нечего обсуждать: пределы Сима – это, по преданию, выделенные ему земли, южнее Каспия. И в летописи речь о тех же границах (по Волге идти в Болгары, потом в Хвалисы и потом в пределы Сима). Добавлю, что полумифический, более ранний, Нукратский путь вообще предполагал обход по северным морям вокруг Скандинавии, его частью на юг был западносибирский пролив шириной около 150 км из Северного океана в Каспий (с осью по руслу Тобола-топола и Тургайской ложбине). Встаёт вопрос, кто был инициатором, создателем, хозяином и т.п., одним словом, Варяжского пути. Очевидно, что не греки, но, может быть, варяги.

Слово варяги в ПВЛ, может, и не совсем чётко, имело значение общего имени всех околобалтийских народов как раз в том расширении, о котором идёт речь. «…к морю Вѧрѧскому. по сему же морю сѣдѧть Варѧзи сѣмо къ вьстоку . до предѣла Симова . по тому же морю сѣдѧть къ западу . до земли Агарѧньски (правильно: Агнѧнски) и до Волос̑шькыє. Афетово же колѣно и то Варѧзи . Свеи . Оурманє . Готѣ . Русь . Аглѧнѣ . Галичанѣ . Волохове . Римлѧнѣ . Нѣмци . Корлѧзи . Венедици . Фрѧговѣ . и прочии». Можно ли считать это слово этнонимом? Историческим значением считается представление о варягах как скандинавских наёмниках, хоть на Руси, хоть в Византии. Очевидно по цитате, что ничего подобного в коннотации ПВЛ нет. Варяги дважды упомянуты с общим этническим смыслом. Первый раз в логическом обобщении (до пределов востока – до пределов запада, где живут агняне = ингевоны, т.е. фризы, англы, саксы, юты: греко-славянское чтение ingväonen). Второй раз даже грамматически, как обобщающее слово с конкретным перечислением западных варяжских народов, вплоть до римлян, ближних и дальних франков и немцев: Афетово же колено и то (то есть, то суть) варяги: свеи, урмане и т.д. (обычно переводят неверно). Скандинавские коннотации надуманы, начиная со вторичных летописцев (различивших народ русь и варягов руси, т.е. специализированную, княжеско-дружинную часть народа), ложным переводом и истолкованием сюжета с призванием варягов под авторитетным влиянием византийских и скандинавских хроник (подробно у меня см. «История из иллюзий», вторая половина статьи – https://inform-ag.ru/publications/296/).

Но всё же варяги – странный этноним. Он объединят самые разные народы, яфетидов, по Марру, которых принято называть европейскими (раздел пределов Хама и Афета – по Средиземному морю, горам Тавру и Кавказу, вплоть до Каспия). Но, конечно, это единство должно было существовать раньше славянского. На каком принципе европейцы могли объединяться? По кровному родству от первопредка – мало что объясняет. Остаётся понять, что такое варяги.

Тут можно действовать двумя способами. Обобщить и провести формно-семантическое сравнение всех сопричастных слов перечисленных этнонимов и множества других номенов (βάραγγοι, varangi, араб. warank‎, Вещий Олег, Helgi, H-l-g-w, Ελγα, Ѡлегъ, ѡлгъ, Вольга, Волх, Велес и т.д.), выявить пути происхождения и трансформации слов в памятниках и восстановить их исток. Более или менее внятно эта работа проделана мною в книге «Гидроним Волга как упаковка реальной и языковой истории», постановку проблемы сравнения этих слов см. в её доступной части: https://inform-ag.ru/publications/93/). Но гораздо проще проанализировать семантику варяжского пространства, как это уже начато, и найти в устройстве волжско-балтийской линии, обымающей всю Европу, центр организации.

По сознанию летописцев всё пространство организовано путём из варяг в греки, в Рим и обратно. Трудность – не освоение морей, а настройка сообщения, переходов из водоёма в водоём. Это главный элемент целенаправленных работ (моря и реки всё же появились задолго). Само собой сообщение сложиться не может. Кто-то его настроил, и этот кто-то мог жить только там, где проблема связи водоёмов была предельно острой. Точкой, равноудалённой от Рима по обходным маршрутам, является, конечно, Оковский-Волоковский лес, место истока трёх главных путевых рек на Валдайской возвышенности (Тверская область) и волочного створа их в одну водную сеть (по рельефу – низменным оковом вокруг возвышения). Такой тип уникальных работ и исторически несомненное место прямо указывают на создателей волоков, живших вблизи истока трёх рек, по которым в незапамятные времена и могло начаться освоение пространства. Обязательно действовала одна группа, иначе не достичь единства представления о мире, которая неизбежно с самого начала сволачивала истоки трёх рек для своих судов. Работники волока, во́локи или, с мотивированным озвончением, вологи / волги, и были искомыми организаторами. Связь с именем реки сообщает о длительности и отлаженности этого хозяйствования. Да и все другие стандарты освоения пространства. Например, Тверь устроена на месте створа трёх рек, и так же названа – Створь, Стверь. Створяки, тверяки – точно творцы, устроители территории.

Вологи, по старому слову, варяли землю-тару для проживания, предваряли переселение, готовили удобные станы, городбища – намечали, торили тары и тороги-дороги, близ воды, лесов, лугов, прокорма, а потом и защищали их. (Даль: «Варять, варить церк. и стар. упреждать, опереживать; предварять, предостерегать, оберегать». Обычно заостряют внимание только на абстрактном значении слова, отчего и выводы аллюзивно выводятся из абстракции. П.В. Пивень «Слово "варяти" имело значение: "упреждать", "оберегать". Соответственно, слово "варяг" можно трактовать как "защитник, упреждающий врага"» – О прародине ильменских словен и варяжской руси // Известия Алтайского государственного университета, 2018, https://cyberleninka.ru/article/n/o-prarodine-ilmenskih-sloven-i-varyazhskoy-rusi. Нужно видеть и мотивационную конкретику корня вар-, «делать с водой, текучим, пластичным, соображая по предварительному плану», и конкретику значений, приведённых Далем: речь об опережении, предвидении дела, из чего вытекает и всё остальное). Те, кто непосредственно занимался дорогами, волоками, торами, и были первыми вологами. Те, кто готовил, варял тары, морочился на мороках (необжитых землях, моравах, марках, ма́рях и морях), это варяки, озвонченное в варяги при поддержке звонкого вологи, варганить-делать, вергать-бросать, ворожить и т.д. Скорее всего, они были первыми вождями и организаторами переселенческой, так или иначе военизированной команды. В их руках было строительство и снабжение кромов-поселений, закрома, короба. Все значения так или иначе сохранились в современном русском слове (воин, руководитель, коробейник, наёмник, шабашник).

От этих конструктивно и семантически элементарных слов и образовались все варианты, позже видоизменившись по местным произносительным нормам и мотивациям: волги > булхи, белги; вологи > волохи, валахи, вольки, вэлши; волгари > волгары > болгары, варяки > вары, варины, фряги, фризы и т.п. Чем более формы видоизменены, тем на большую удалённость во времени и пространстве это указывает. На фоне подлинных русских слов с абсолютно предметными и конкретными значениями идея с заимствованием из др.-сканд. *váringr с абстрактным социальным смыслом «присягнувшие, союзники, члены корпорации», просто не может обсуждаться по семантической невозможности появления абстракций раньше вещей, а иерархии раньше ремесла.

Исходно варяжские команды никак не были этническими. Это обозначение рабочей специализации, максимум – отсылка к месту исхода (волги с Волги). Но по мере расширения и заселения приваряженных поселений, базовая группа растворялась. В новообразованиях складывалась своя этническая норма, версия языка. Форма отволожского самоназвания могла трансформироваться и сохраняться как эндоэтноним, а могла превращаться и в экзоэтноним для обозначения какой-то остаточной пришлой группы. Это были частные события и частные ходы мысли, не ведущие к повышению межэтнического самосознания в виде родового этнонима. Тем более удивительно, что летописцы остаточно помнили о межэтническом единстве варягов. В данном случае я не о том, что они как-то помнили прошлое. А о том, что оперировали родовым этнотермином (очевидно, сохранив языковую память о связи родов и этнонимов).

Как я уже упоминал в связи со словенами, такой термин не мог появиться спонтанно. Родовое название является не историческим непроизвольным самоназванием, а умозрительно надуманным и условно принятым понятием. Трубачёв: «Факт древнего наличия единого самоназвания *slovene говорит о древнем наличии адекватного единого этнического самосознания» (с. 60). Это, конечно, не чужое название, не экзоэтнонимом, а своё, эндоимя, обобщающее самоопределение всех близкородственных родов. Тем более, что оно этимологически значимо. Обычно идут по поверхности современной и умозрительной семантики (т.е. по норме мифосознания, заданного ещё древними авторами).  В.В. Иванов и В.Н. Топоров, полагаясь на «прозрачные» (поляне, кривичи), «парные» (славяне-немцы) этнонимы и компаративные генетические аллюзии.(*slou- = *suo-boda), полагают, что словене – «свободные», «свои», «говорящие ясно на своём языке», в отличие от «говорящих на непонятном языке» (немцев) и «на чужом языке» (чуди) (О древних славянских этнонимах (Основные проблемы и перспективы) // Из истории русской культуры: Т. 1 (Древняя Русь), с. 417-418, ссылка для скачивания – https://disk.yandex.ru/i/VArneXS2jTKiQ). Несомненно, все эти значения актуальны для нас. Но подобных аллюзий может быть сколько угодно: сливяне (от сливы), слабяне (слабые), свевяне (от сувоя, свитой группы), севляне (севшие или сеющие), с(у)еляне (сводные), слоужвяне (служивые или сложные). Все звукопередвижки легко обосновать. Однако нет смысла в таких играх. Попов: «Предположение  об  этимологической связи  между  словенин  и  слово,  часто  подкреплявшееся аналогичным  сопоставлением немец  и  немой… Такое  сопоставление,  внешне  правдоподобное,  тем  не  менее  вряд  ли  выходит  за  рамки  частых в  подобных  случаях  народно-этимологических  толкований» (с. 105https://russkayarech.ru/ru/archive/1972-2/104-110). Древние термины, в отличие от подобных древних сказочных мифоинтерпретаций, на самом деле сугубо предметны. Для понимания исходной мотивации слова, если его признавать исконным, нужно не только читать современный суффикс, но восстановить его исток – полуутраченное вено:  вена, вын-новорождённый, буквально – вынутый и связанный пуповиной, вен(чать)-вязать вен(ком) и венами, наследственное-кровное. Слов-вены исходно – носители словности, рождённые с хорошей способностью к речи (немцы – с плохой способностью), все другие коннотации надуманы позже. Слав-яне, славные – ещё более позднее абстрактное переосмысление. Но, конечно, по Попову, любое толкование непонятно, необъяснимо и неприемлемо в силу «незнания первоначальной истории племени».

Однако какие-то пустяки о словах и народах всё равно известны. Показательны в этом отношении сохранившиеся внешние колебания в употреблении и толковании слова славяне. Для ромеев с первых упоминаний 5-7 в. склавинии – это скорее не этнические группы, сколько места проживания и местные порядки, объединённые специфическим административно-хозяйственным способом. В разных контекстах это хорошо видно у Константина Багрянородного. Это ромейское понимание хорошо подтверждает актуальное тогда автотолкование термина как словесного вено, наследственного локуса языка-народа. При этом для ромеев название прямо ассоциировалось со σκλάβος раб, невольник (и взаимно поддерживалось именем сербов-сервилов). Если учесть мотивацию ромейского σκλάβος, то сразу ясно почему. Это скорее «закованный, жёстко организованный» (ср. σκλήθρα щепка, ольха, σκλᾱρός сухой, жёсткий, сильный, σκληρία жесткость, суровость). Видимо, на основе устно получаемых от славян фактов заорганизованного образа жизни и бессмысленных самоназваний запросто их деформировали в угоду своей народной этимологии скованности, которую потом (после многочисленных претерпеваний от славян) закрепили с уничижительной коннотацией (якобы рабской натурой славян). Примечательно, что более раннее варьирование Σχλαβηνοῖ рядом со Σκλαβ- (у Прокопия Кессарийского – https://translated.turbopages.org/proxy_u/en-ru.ru.f0221aac-62710e71-79866e67-74722d776562/https/archive.org/stream/procopius01dindgoog/procopius01dindgoog_djvu.txt) гораздо хуже мотивируется в греческом контексте (нет сочетаний -σχλ-), но при этом ближе к славянскому произношению. Однако Σλάβος славянин установилось позже, когда уже все детали произношения и смыслов ясно различали даже на письме.

Также нет никакой возможности найти источник в балтских языках. Их собственные парадигмы рече-словности вообще из другой звуковой органики и исторической эпохи (причём - разных, поздних эпох), а обозначения славян основаны исключительно на «славности», а значит возникли под влиянием позднеславянских слов и толкований. Лит. žodis слово, речь, kalba язык, slavai славяне, латыш. vārds слово, runa речь, valoda язык, slāvu славяне, эст. sõnu слово, фраза, keel язык, kõne речь, slaavlane.

Арабские сакалиба-сакалава, очевидно, производны от греческого искажения по графическому переносу и дополнительно искажающей фонетической переозвучке. Никак не являются адекватным свидетельством произношения. При этом через арабов дошли какие-то свидетельства употребления. Например, Ибн Фадлан в 10 в. славянами, с их слов, называет волжан, которые, по его описанию, если и не современные татары, то их и чувашские предки, волжские булгары («Записка» о путешествии на Волгу. М-Л., 1939 – http://www.hist.msu.ru/ER/Etext/fadlan.htm). Независимо от любой значимости и аутентичности этого волжского самоназывания достаточно того, что любой соседский народ мог быть по каким-то параметрам причислен к славянам. Это и было уже замечено по разным случаям.

Лишь постепенно общий термин словене распространялся (прежде всего волнами переселений) с юго-запада на северо-восток, в попутном семантическом переносе с отдельных этнических групп на все сходные по языковым навыкам общности. Локально термин существовал ещё до 7 в., а последовательно закрепился никак не раньше повсеместно установившегося летописания (в ПВЛ, например, при известной путанице различения руси и словен, всё-таки все считаются словенами). Очевидно, под влиянием уже практически закрепившегося названия словяне и варяги теоретически домыслены в аналогичном родовом значении (как внутреннее объяснение памятной закономерности). Можно видеть в этом зачаток (или остаток) типологии о прошлом состоянии своего народа.

Были ли какие родовые названия для славян раньше – маловероятно с учётом уже установленной органики распространения общего имени славяне и реконструктивного домысла летописцев о роде варягов. Раньше, при малой численности народов и малой контактности до великого переселения, просто не было нужды в общем термине: славяне проживали исключительно в окружении славян. Известные, например, от Иордана общие имена, венеды, анты, склавены (О происхождении и деяниях гетов – https://www.vostlit.info/Texts/rus/Iordan/text1.phtml?id=576), частью, как сказано о склавенах, вторичны по отношению к самоназванию. Венеты если не вторичны, то конструктивно проще, хотя и в одной модели называния: слово, если его читать в (требующейся по допущению самоназвания) славянской парадигматике, указывает не на особых слово-вынов, а только на тех, кто прошёл просто культурное родовспоможение. Иванов и Топоров ограничиваются только «германскими» аллюзиями: «Предполагается связь с названиями "племени, рода, семьи"» (с. 421). Ἄνται, анты, будучи очевидной греческой оценкой как раз назойливых славян (ἀνταῖος враждебный, ἀντί против), прямо не этимологизируются из славянских языков, отчего и не могут быть эндонимом. Хотя если это греческое искажение, можно допустить связь с чужим названием. Тогда может читаться и др.инд. antas конец, край, и hонты – гонты (согнанные, гоны-гуны), готы-ходы и т.п. Всё это произвольно и никак не характеризует никакой народ, а в лучшем случае – ситуацию дикого Поля, переселения народов, которая была характерна для той эпохи и местности бытования антов. Легко можно посчитать и греческой записью с устного местного у кр-айнты (начальное звукосочетание запросто воспринимается и сводится к густому придыханию). Всё это так или иначе перекрывается тем, что сказано об антах-анчийцах ещё в «Гази-барадже» как оконечном, окраинном народе. А, учитывая возможное произношение [анды] можно вообразить искажение славянского у́ды, гуды и даже, с тонким придыханием [`анды], wенды-венты-венеты (по С.В. Назину – https://cyberleninka.ru/article/n/ob-obstoyatelstvah-vozniknoveniya-etnonima-slavyane). В силу полной неизвестности языка и происхождения этого слова нет смысла входить в пустые околонаучные гадания.

Наконец, есть ещё не вполне определённое имя языги-jazyges (зафиксированы со 2-1 вв. до н.э. в Мёзии-Межии между Балканами и Карпатами). Если читать по-славянски, то легко угадать язы́ки, по типу тождественное словенам: буквально, народы какой-то языковой способности, ещё без уточнения технологии отбора способности. По Птолемею это Ἰάζυγες Μετανάσται (вариант Ἰάζυξι) (Руководство по географии. М., 1953, кн. 3, п. 6 и др. – http://www.pereplet.ru/gorm/almagest/geogr.htm, греч. текст: Lipsiae, 1843,  с. 167 – https://books.google.ru/books?id=4ksBAAAAMAAJ&printsec=frontcover&source=gbs_ge_summary_r&redir_esc=y#v=onepage&q=Μετανάσται%20&f=false) – народы-переселенцы, вариант со славянским акцентом: переселяющиеся языци.

Так или иначе важно лишь то, что общий термин появился давно, будучи обобщением какого-то местного, технологически точного самоназвания (которое, кстати, безукоризненно сохраняется в имени люблянских словен, в самой юго-западной окраине славянства). Оно не является ни топонимическим, ни патронимическим, ни социально-видовым, как варяги. Как ни удивительно, в имени словене акцентировано важнейшее качество человеческой натуры, которое устанавливается по наследованию речевых способностей. Требуется очень высокая степень сознательности для выделения таких признаков, отчего логично допустить, что это была рационально предпочтённая модель именования. Правда на ранней стадии – пока славянские народы сосуществовали сравнительно единой компактной группой. Это значит, что у них тогда существовали чёткие, словесные правила установления соседства, семейственности, кровных смешений, родоприимства, питания и воспитания потомства вплоть до образовательных стандартов. Практические правила жизни и поведения просто не могли не отражаться в обычной терминологии родства, соседства, общих дел и зон контактности. А это не могло не пересекаться с более простой моделью. Именование языковых групп по каким-то наследственно-языковым и социальным параметрам обязательно опирается на бытовую локализацию в пространстве и во времени.

В данном случае – на варяжские заботы из более простой сферы практического хозяйствования в процессе местной ориентации от воды-дороги. Легко понять общую логику этой ориентации. Движение начинается от самых заметных, устойчивых, легко осваиваемых и доступных водных путей. Южное направление (в нынешнем климате!) привлекательнее, чем северное. Путешествовать вдоль реки безопаснее, чем вдоль моря. Вниз по речной воде спуститься быстрее, чем подняться. Прибрежное морское плавание более экономично и требует меньших усилий, чем речное (тем более – междуречное). Понятно, волочное хозяйство создаётся на максимуме освоения всей Европы и территориальной заорганизованности (так можно уточнить и хронологию главной ориентационно-мотивационной модели). В зависимости от масштаба и технологии освоения пространства включаются разные параметры. Но реальные условия отражаются буквально.

Чем ближе к центру организации, тем лучше сохраняются исконные действующие имена. К моменту массового волочно-варяжского заселения юг уже был освоен и перенаселён. Ближайшее южное море переосмыслено как греческое Понтос, араб. Бунтус, Ан-Ниташ. Максимум, что можно восстановить (логику трансформаций см. в статье «К чтению мифокарты русских секций ал-Идриси» – https://inform-ag.ru/publications/23/), – Пониз, Понизовье, откуда и Азовье, что точно соответствует привязке к Волоковским верховьям (не удивительно, что на крымском берегу даже сейчас есть Понизовка). Сохранилось подходящее азербайджано-зороастрийское название Каспия (очевидно, ассоциируемое с мифическим морем Вурукаша) – Варгана («На суше и на море», 1967-68, со ссылкой на Л.С. Берга – https://outdoors.ru/book/namore/alm1967-68/1967-33.php), Варьгонское море, Варяг-кон, конец около Симов. Западный кон честно оставался Варяжским.

Первые «типовые» поселенцы распространяются по берегу моря – береги, балки, по рекам – реки, а потом пореки. По бокам больших рек или озёр, бортам – боки, борты. Самые древние сохранились как топонимы или как вторичные собирательные этнонимы. Сплошь берги и бурги на всём европейском Западе, Бирка и Бергамо. Балка(ны), балты (< балци). Руги, роги, норци, нореги < на-реки (и поздние производные от реки, с непонятным пока префиксом: рёриги, рурики). Баку, боки > бочи, бошны, босны; бочи-бощи > бойи, боши-башки; буртасы, бордчи > бодри(чи), бритты, бретоны. Исходная локализация народа тут чаще непонятна. Места, расположенные непосредственно на ближайших берегах, находятся во вновь возобновляемом контакте с инициаторами расселения и поэтому дольше сохраняют исходное имя с минимальными изменениями (как балканы и балты) или переназываются более обобщённо: поморы, поморяне, помераны, поморцы. Поморие – болгарский перевод того же значения с греч. Ἀγχιάλη «близ моря» (< на-холме; ср. серб. breg, хум, хумка «холм»).

Как видно, даже простейшие формы претерпевают местную редукцию при забвении прямых значений. В более сложных случаях хорошо выражаются типовые речевые особенности поселенцев. Реки и пореки, превратившись в (po)rzeki-пожеки, дали формы жеки-щеки, чехи и поляки. Последняя установилась не напрямую, а через ляхи. Ляхи не может произойти из lędzianie даже из-за большей сложности предполагаемого истока (народная этимология от ląd материк, земля, страна и ziew зев, ziarno; по сути, это целинники), максимум из lędzi – лежи > леши. Ср. с lechici лехиты. Учитывая произносительные стандарты поляков, с лабиальным l, равным w, ляхи образовалось от wlаchi < улаги-волги. Это намекает на их первопоселение раньше типового поречного. Позже, с осознанием формы porzeki-pořeky и выделением щеки, для противопоставления чехам образовалась по аналогии книжная, латиническая контаминация с ляхи: по-ляхи > polacy, где есть намёк на местную L-специфику и палатализацию. Но всё равно пшеки сохранилось исторически как общая особенность чехов и поляков.

Все производные поречане, с ясно читаемым значением, вероятнее всего селились вдоль небольших рек и стали поздним самоутверждением типовой мотивации. При других произносительных способностях свои трансформации: речны > ренны в Бретани (рениты, с носовым произношением), рейны (с сохранением йотового смягчения), речины > ринхины в Македонии – с отсутствием смягчения заднеязычного. И в этих именах сами собой подчёркнуты яркие особенности местного произношения. Хотя в македонских диалектах есть варьирование (даже отсутствие Х), доминирующему на Балканах сербо-хорватскому началу свойственно слиянное гортанное произношение согласных с опорой на так называемый слоговой Р: хорват по письменной традиции hrvat, хрват. Народно-этимологически легко возвести произношение к хрвы, гор(в)лы, крлы, каркающие. Словцо гирготать (гырготать) в русском языке указывает прежде всего на экзотический, гортанно-отрывочный акцент чужой речи. Поскольку называние было типовым в каждом регионе, оно не могло быть непонятным для самих инициаторов называния. Тем проще им было заметить местные произносительные искажения и сделать из этого свои выводы.

В восточной части подобных типовых имён не видно. На первом плане, кроме вологов, уникальные полочи-полочане (по р. Полота), бужане (по р. Бугу), углечи (по р. Угла), суляне (по Суле), подоны (по Дону: различные древние исседоны, удоны и т.п.). Когда происходило заселение этих мест, типовая модель ещё не была осознана. Период был длителен, раз в одном ряду древние бессуфиксные волги, доны и более сложные суффиксальные, начиная с полочей. Тем более что самые древние поречные имена породили массу видоизменений по всей Европе. О вологах уже сказано. То же и с донами. Во всех краях остались даны, данаи, Доны, Де, Лон-доны, македоны (вероятно, марки-дона, сектора донского расселения). Понятно, что модель очень простая, а потому продуктивная. Вот почему она легко применяется в другие времена на местной почве.

Так, полабы тоже с уникальным именем – по Лабе. В любом краю множество Лаб, например, северокавказская. Очевидно родство с р. Лава (ближайшие в Ленинградской, Калининградской обл.), Ловатью (впадающей в Ильмень). Прозрачный корень сообщает о лаве-лове, т.е. сплошном, плотном движении рыбы в воде, обеспечивающем простейшую ловлю (черпанием, руками, цмыком). Поселения на таких реках возникали в момент полной девственности природного окоёма, когда могли выбирать из свободных ма́рей лучшие. Ляхи в своей зоне были первыми полабами. Видимо, подобными ловами были и первопоселенцы на других реках с подчёркнутым именем. Древнее название Любляны Luwigana – лови-кон. Ливы, др.-рус. либь, промышляющие на своих участках-ливадах (лов-водах, постепенно превращаемых в хутора и сёла). Не случайно их соседи эсты, aesti – устья; тоже типовое имя, раз можно понять по передаче Тацита, что это народ не столько в нынешней Германии, а на «правом побережье Свебского моря» (О происхождении германцев и местоположении Германии // Сочинения в 2-х т. Т. 1. Л., 1969 – http://www.hist.msu.ru/ER/Etext/tacit.htm, п. 45). В этом контексте возможно, что дулебы в разных частях славянства – это поселенцы до-лавы, до изобильного состояния места поселения. Однако это бессмысленно и гибельно. Скорее всего отражён более описательный оборот со значением для-лавы. Видимо, это целевое, первоначально сезонное поселение. В любом случае дулебы те, кто первее первых. Отхожие промысловики. В отличие от тех, кто сразу поселялся в неосвоенную, даже неисследованную среду – на свободные мороки у воды, где и возникали свои деревни и веси с культами своей Мары (от вуду до Девы Марии). Таковы все марии вӱд или ведь (вода на мари или эрзя), мордва (марь-вода), меря, мурома (мару-има-ющие), водь и весь (по-водски и вепсски вода – vesi), вятичи (води-чи, ср. эрзя вятнемс-водить), и даже maarahvas (самоназвание эстонцев со значением «народ своей земли»), т.е. мара-воды. В названии Arbëria-Албания (местная мотивация похожа на «земля дел», не от латинского arbor-дерево), видимо, не случайно звучит Лаба-ния, страна рыбных лав, хотя по буквам читается как тар-берия, земля сбора, лёгкого присвоения плодов. Не буду уж про множество других И-берий. А также о чудесах письма. Будины Геродота, по одной из его локализаций, живущие в верхнем Поволжье (История. М., 1972, кн. 4, п. 21 – http://www.vehi.net/istoriya/grecia/gerodot/04.html), на самом деле вудины, βουδῖνοι, водь-ины, разные. Или лат. vicus деревня – перепрочтение вись-весь в латинической знаковой систематике.

Несмотря на явное сходство форм этого типового именования, нет никаких единых заметных произносительных особенностей у народов. Какие-то незначительные редукции, палатализации, метатезы, аллюзивные звукозамены базового в основе корня. Никакого словообразования, только искажение форм.  Дело не в вариативном воспроизведении артикуляции (исходно – по речевым способностям), а в другом звукоразличении (по установкам сметливости). Отчего их собственное произношение в целом выглядит протяжным, спутанным, заплетающимся, олбанским – в современном смысле, как варьирующим орфографию на основе буквалистского слышания речи. Например, многие марьские названия воды легко возвести к произношению воца / ведза / вадса. Можно понять, что происходит переразложение с виду простого звука и выхватывание из ощущаемого дифтонга или аффрикаты какого-то элемента, перестановка, замена. Так или иначе, как и установившийся у других постоянный произносительный акцент, и это произношение застыло в своём навыке как омофонический интонационно-звуковой рисунок – типовое замораживание новой без-образной формы в неизменном состоянии. Поскольку преображение форм ситуативно, и подсознательно сохраняется ощущение единства с источником, то фактически не возникает переосмысления всей системы, перемотивировка лексем не глубокая. Хотя новые значения и появляются по местной традиции.

На этом фоне можно заметить, что в русском сочетаются два типа – и произносительное варьирование, системная, глубоко проработанная позиционная редукция гласных и согласных, и семантическое сохранение с постоянным накоплением новых мотиваций и значений. К этому следует добавить морфонематическую орфографию, стабилизирующую омофонию в легко узнаваемых вариантах.

В сущности, типовое водное расселение не даёт других возможностей для именования, хотя не исключает варьирования ситуативных деталей (типа нареки, наречане, воды, стоки, истоки). Вообще пути и направления заселения задавались климатической логистикой Европы в тот или иной исторический момент. Например, в зону стойкого оледенения или длительного затопления поселиться было невозможно. Только в благоприятные местности, которые в каждую эпоху свои. Как уже ясно, заселение происходило по необжитой земле, очевидно, при дефиците питьевой воды (а это было в поледниковье, когда вода в обилии была только в зоне таянья ледников). Рано или поздно свободные локусы будут заняты. Значит, вступает в действие другая логика – системное расселение и переселение, где действуют какие-то другие, не топографические особенности, а прежде всего хозяйственные, связанные со способами ведения дел руками, головой, организационно. Не случайно в русском языке опорная парадигма слов делания восходит к воде  и её тварным состояниям (вару, кипятку-пару и коллоиду-льду): водить, вадить, ведти (идти и вести), ведать, видеть, вещать, вощить, вить, валить, волочить, волить, вирать (кидать и врать), варить, творить, твердеть. А вспомогательные связаны с действиями с водой. В основе лить, течь: делить, длить, делать, лететь, ладить, лечь, лечить, линять, ловить, (к)лонить, ленить(ся), точить, тикать, тыкать, ткать. 

Поскольку любое состояние дел на местах осознаётся не сразу, то случается момент, когда хозяйственное выживание диктует абсолютно рефлекторные действия в освоении местности, по причине которых переселения случаются спонтанно – в первую очередь по логике контактов в пространстве. Это означает, что оно с самого начала работает как целое образование – упорядоченное единство однородных элементов.

Если вернуться к исходному наблюдению и принять самый широкий круг расселения по окраинам (словенская Крайна, украинская країна, померанская укрань, угорская нукрань), то нужно признать, что середина не могла быть пустой. Она должна быть освоена до заселения окраин. Легко найти географический центр славянской территории – где-то у Смоленска. Известно, что вокруг этой расчётной точки до последнего упоминания гнездились кривичи. В слове помимо крыва очевиден патронимический суффикс отьности, -вич-, который можно понимать и как значимое слово, – крыв-вечи, у-крый-предки, т.е. крайние, тайные, первопредки, или вещие, самые известные, или у крова (само)витые, живущие, витальные. Первые значения говорят сами за себя: кривичи были из самых древних предков. С последним значением легко заметить почти полное совпадение с возможным толкованием хорватов как кров-витов, обитателей своей кровины, кровного укрывища (obitelj, обитељ – семья, krevet – кровать, место). При таком посыле все славяне временно были кроватами, семейно-племенными группами там, где проживали, обзаводясь кровом, скарбом, коровами. Не случаен и латинский примысел как сигнал момента этого расселения. На фоне расселенческого тождества легко уточнить произносительные различия хрватов, укрывающих звуки в потоке речи, и криво-вещающих кривов, говорящих не одинаково, а по-разному, с тотальной редукцией и способностью понимания разноговорящих.

Если войти в детали парадигмы крыва-края, то каждая группа, сначала просто семья, «сидела», существовала близ своей точки обитания, около, у кола, у кия (конечно, водного) поселения (кий – кол, палка, ось, а также край, острие). Т.е. жила, кормилась сборами с окола лесов и лугов, вила свои жилые гнёзда в окрестностях, передавая из поколения в поколение лад, опыт и знание своего кола – ляд (хоть, прихоть), лады, коляды, постепенно превращаясь в люди (вылитые, обработанные по ляду и ладу). По типовой деятельности выживания все какое-то время были собрами, сберами, собирателями. По признаку кучкования все кии, куявы, колы (сколы, осколы, сколоты, кельты), галлы. Но в деталях как у кого получалось по способностям, по нраву. Одни просто селы по сёлам, другие сяды рядом как чады-дети, чем-то чудные (угорелые от печерного чада?), – чуди (потому и рядом: для контроля). Голяды – кол-ляды, своенравные творцы своего кола. Земеголы – сами себе колы, самовитые обитатели местности (потом семя-колы, земледельцы). Летгалы – жители лядащего, плохонького кола (или просто сами лядащие). Литва – лято-вадь, своенравная водь, осевшая с какого-то первопоселения по ма́ри.

Как видим, на ранней стадии, на первом круге кийного заселения размещение происходило уже по месту (ещё не типовому), ещё не по делам, а только по происхождению и нраву групп, установившемуся за время местного бытования. Вот почему рядом с кривичами не только чуди, а южнее радимичи (роди-мещи, родичи местные, смешанные, а в дальнейшем явно радетельные) и дреговичи (другие, дружные с кривичами вичи, предки). Вклинившиеся между радимичами и кривичами полоча(не) не случайны: полочи восходит к по-ладзи, по-лади (делающие по нраву, способные ладить с любым своенравным сбродом, лядью, чудью и литвой). Возможно, по Геродоту, это верхушка царских скифов, παραλάται – народная греческая этимология от пололати-полачи (нужно помнить, что Геродот не только смело этимологизировал по своему языку, но и прямо перерисовывал русские че́рты-буквы в сходные греческие; примерную реконструкцию его подхода см. в моей книге о Волге, с. 161-165, хотя не все детали тогда вне контекста общеволожского расселения восстановлены верно).

Северо-восточнее радимичей, по Верхней Оке, вятичи, всё-таки не только водь-ичи (предки из води), сколько ведичи / течи (ведущие и ведающие, головные предки в прошлом) (по Геродоту, агафирсы-Ἀγάθυρσοι, то же по Иордану, акациры – Ока-тары, -тарцы, не случайно у него они живут от эстов до припонтийских булгар: издалека родство всех тогда ощущалось полным). Прилегающая к ним с северо-востока мещёра – это меше-тара / ира, земля древнейших смешей кривей, вятичей с какими-то мари и водью. Юго-восточнее радимичей (на левобережье Днепра по среднему Дону и Донцу) жили по-доны северы, по географии никакого отношения к северу не имеющие. Были се виры и со-виры, организаторы основного и смежных вира-роя жизни (хозяйственного и социального мiра; не случайно исторически сохранилось множество близко переосмысленных «омонимов»: вира-плата, лат vir муж, человек, нем. wir мы). Хоть заселение явно было с севера на юг (по близости к ледниковой воде), совиры и раньше жили по Дону, раз уж помогали создавать и северный вир. По Геродоту, это невры, примыкающие к агафирсам. Νευροί – греческая графическая гиперкоррекция из слова, похожего на ᛋеvиры (руна ᛋ воспринята как n, v и υ – как удвоение, w) (в историографических савирах возможна путаница северов, суваров-чувашей и их предполагаемых предков). Ближайшие новые виры очевидны южнее кривского круга в древлянах, древнейших ленах (лонах-соплеменниках и ленниках) и полянах (по-лену входящих в круг единородцев с края, окраинных ленников). Ромейское вервяне сохраняет более раннюю форму, ещё не переосмысленную в древляне: вир-вены, потомки северского вира. Поляне, как ни странно, дали название всему Полю как состоянию окраинного брожения – не столько уже сбора питания, сколько разбора и стихийного разброда общин, когда пошли волны великого переселения. Случайно кривско-северские поланники стали у кочевников пленниками-полонцами – полу-антами, «сильнейшими», когда стали сопротивляться. Исправление такой неспокойной ситуации требовало уже не только ленного поселения и контроля со стороны верхних родичей, а более системного управления переселением.

Ясно, что принцип выживания сборами зародился сам собой задолго до любого организованного заселения. И даже обобщённое слово позже версий беры (в Умбриях, Ибериях, Бербериях) или щипы (Албания по самоназванию Shqiptarë «орлов страна», произносительно скорее шиптар (щепчущие?), а буквально  щип-тар; ср. с чувашским Шупашка́ром-Чебоксарами – щипаши-кор, тара-гора). Потом в зависимости от местности возникала специализация собирателей даже внутри большой семьи. Собры сначала было общим именованием, но позже не случайно, а по земледельческой специализации изменилось ближе к серпам. Как и хрваты к краватам, удачливым в разведении своих крав-коров.

Ведя дела в округе, постепенно развиваясь и расширяясь племенем по своим краинам до контактов с соседними краями (присваивающее пользование землёй для семейной общины невозможно на площади меньшей, чем 60 км в диаметре, т.е. дневной переход от кия). Когда контакты уже плотно завязаны и пограничья интересов кормления с площадей свиты в узлы окольных договоров, то расширяться уже некуда. При умеренном и тёплом климате быстрее всего острая ситуация перенаселения возникает на юге. Все лишние люди срываются с отьего кия и уходят в скитания, в поисках лучших свободных краёв. Если вообразить, восстанавливая, единство существования как организованный порядок выживания и виения роёв, то это С-кий-вия, в позднем состоянии собирательства ставшая Скитией. Диффузия двойного произношения и толкования и сохранилась в греческом Скифия-Σκυθία.

Если скитание непроизвольно, бессознательно, то все перемещались сами как попало, оседая в каких-то своих Бериях (саамы, суоми, т.е. сумь, симы-семиты, самарры, шаммары и даже позднейшее проявление Само-государство). Если скитание взято под контроль, то переселение является плановым. План двойной. Из переполненного людьми места сборов в пустое, необжитое. И не всех куда ни попадя, а самых неспособных собирателей на самые лучшие изобильные места. Так из местных отбирается (кем-то) часть и группой переселения (цепью, серпом, гуртом) выводится (кем-то) в новую краину. Таким способом случайно набирались определённые ментальные типы, которые, попадая в новую среду, дополнительно унифицировались и тренировались однообразными общими работами. Ментальные способности органично проявлялись и в типовых речевых навыках.

Когда это было замечено, стали собирать людей с одинаковыми произносительными признаками в одно место. Так собры стали сначала сорбами и серпами (чёрпами изобилия, благодаря в конце концов земледелию), а потом сберами, скапливаемыми в своих с-борах и скопах (Скопье, Скиперия-Shqipëria, Бранденбург < Бранибор < собрани-сбор) и доделываемыми до сроблей. Трансформация названия из-за мотивационного переосмысления ситуативной семантики однозначно отражает те изменения в организации социальной жизни, которые происходят с народом. Какую-то стадию зафиксировал Прокопий Кесарийский в 6 в., говоря о местных, «живших по Истру... склавенах и антах»: «Некогда даже имя у славян и антов было одно и то же. В древности оба эти племени называли спорами, "рассеянными"…» (Война с готами. М., 1996 –  https://www.vostlit.info/Texts/rus/Prokop/framegot31.htm). Σπόροι – греческая народная этимология от сборы, ассоциированного с срп и с памятью о прежнем разбросанном проживании. Что-то подобное происходит и с другими. Хрваты, изначально повсеместные кроввиты, местные обитатели, по обстоятельствам ставшие кравоводами, постепенно обучались управлять гуртом. Когда собирается гурт переселенцев, они уже готовые гуртоводы. Среди них неизбежно возникают специализации по питанию и снабжению гурта единым коштом (кашевары и кошевые), по управлению единым хором (горло-паны, хороводы и хоролады), которые действуют по установленным традициям, прописанным в устных и письменных ко́рах (знаках и текстах на различных подручных носителях). А значит должны появиться и хранители-создатели кор, короведы. Очевидно, что переосмысления имени хрват допускают все эти варианты.

«Сербо-хорватские» волны переселения – как развитие первичного кийского заселения от центрального кола околокривейской земли (восточно-славянские земли, от Прибалтики до Карпат включая Волгу) – начались после переполнения, прежде всего, южных краёв из лен Подонья, опекаемых донскими севирами. Отобранные по способностям и речевым навыкам соберы, прибавленные к ним специализированные краваты под руководством скорее всего поладей с Полоты (но по наущению со-виров и варяков, ранее освоивших земли) отправлялись отрядами по разным кортам, углам, тарам, где уже наблюдались аналогичные способности и речевые навыки. Так или иначе группы набирались функционально многоплановые. Судя по всему, переселяя людей из центрального, кривейско-севирского кола, набирая многофункциональные команды из разных племён, пытались сохранить ту же самую расстановку способностей и племён, те же названия, что и в центре. Остатки просто собирали до кучки и рассылали: (с)меши-дона шли новыми варяками на марки-дона (македоны, фрягдоны, фриздоны с памятью великого переселения, армагеддона).

Технически такое расселение должно опираться на готовую дорожно-транспортную логистику в обоих направлениях. Как сказано, главными дорогами были реки со смешанными переходами (сухопутными, водными, волочными). Стоит взглянуть на карту рек, как сразу станет ясна главная дорога от оси Днепра к оси Дуная, вдоль которых происходило целевое перераспределение (на юг или на север) в одном и другом краю. Самый короткий путь с юга-запада на северо-восток (и наоборот) – со среднего Дуная, вниз по Одру через Моравские ворота (Moravská brána) между Судетами и Карпатами, с переходом на Вислу, затем на Припять и вплоть до Днепра, где двигаться можно было в разные стороны. Центральная зона – Волынь, велынь, вел-лонь, ведущая ложбина. Все другие важнейшие названия в этой же дорожной парадигме. Одер – вод-дера, вед-дыра, проход между гор. Висла – ве́зла вниз и вед-лья, ве́дла вверх по течению (что и объясняет произносительную диффузию Вистла, Вискла). Припять – пре-пядь, перепуть (в его устье либо вверх по Днепру, либо вниз в Кий, либо прямо – в северы). Нетрудно догадаться, что называние происходило по ориентации с юго-западного края, по удобству облегчённого возвращения по рекам. Это значит – в период уже чётко закреплённых маршрутов и положения дел.

Для сравнения ситуаций можно обратить внимание на сходство названий больших рек, текущих на юг, в Чёрное море: Дунай, Днестр, Днепр, Донец, Дон. Обычно их толкуют (причём с разных языков) как «вода» или «большая вода», «верхняя вода» Днепр, «нижняя вода» Днестр (Донец с уменьшительным суффиксом от Дона) (https://lexicography.online/etymology/vasmer/д/дон). Но почему-то не рассматривается всерьёз напрашивающееся русское толкование. А.Д. Вагапов: «Этимология Дон из первоначального «дно, низ, низина, низовье», а следовательно, в пользу славянского происхождения этого гидронима» (К происхождению гидронимов Причерноморья с корнем дон – http://arby555.narod.ru/index/0-6). Если сравнить разноязыковые имена рек (Дон – Танаис, Тана, Тун; Днепр – Данаприс, Непра; Днестр – Нистру, Тирас; Дунай – Дунав, Данубис, Дуна, Истр), то легко заметить, что все имена являются либо произносительными вариантами и упрощениями русского слова, либо грамматическими доводками под свою норму (из неочевидных Тирас как греческое упрощение из Днес-трос или оттуда же сокращение и путаница рек Истрос под влиянием скорее всего Дунис-тар). Опорным, конечно, является, корень дон (ср. донный, донышко, днище). Исходное значение в самом деле – дно, русло, нижнее положение воды в русле, вода и река как протекание в русле. Чтобы это значение было не компаративно-абстрактным, но актуальным и смыслоразличительным, нужно, чтобы по Дону проходило действительно водонесущее русло в отличие от других, сухих тогда русел. Дон – это русло, несущее воду, отчего и диффузия дон-тон(уть), в отличие от Донец – дона-нет, нет русла с водой (нужно помнить, что Донец лишь сейчас является притоком Дона, раньше у него было своё устье). Так же следствием дона-тона является и значение тонуть-топнуть-топить (и параллельные с ними балтские dubùs «глубокий», dùbti «погружаться», и компаративные фантазии, по О.Н. Трубачёву, праслав. *dъno из *dъbno).

Вопрос: когда дно могло быть смыслоразличительным в таком ключе, чтобы люди это заметили и назвали единственную реку с водой таким словом? Вариантов нет. Это ледниковая эпоха, и скорее всего не последняя (Валдайское оледенение, с максимумом 27-19 т.л.н.), а предпоследняя около 190-130 тыс. лет назад (Московское оледенение), которая связала во льдах колоссальные объёмы воды и привела засухой выживание на Земле к пределу. Граница таяния ледников, дающая воду в изобилии, была по серединам европейских рек (стока в море не было), по Белорусской гряде, по Оке, с питанием Днепра и Дона, но не Донца. Дунай ещё не выделился руслом, частью будучи под ледниками, частью под водой затопления (на равнинах). Тогда-то видимо образовалась и Моравская борона (борозда) – прорывом наводнения в Подунавье (Острава на Одере выше над уровнем моря почти на 100 м, чем Братислава на Морава-Дунае). Градиент высот таков (Гомель ниже Киева на 50 м, а Левобережье на 50 ниже Гомеля), что под влиянием ледникового затопления равнины и Днепр «пробилъ еси каменныя горы сквозе землю Половецкую» (Слово о полку). Днестр, питаясь с ледника Карпат, формировался изолировано в своём межгорном русле. Там всегда была особая благодатная ойкумена. Отчего, видимо, и Галиция – кол-личи, лучший, здоровый, лечебный.

Имена рек однозначны в соответствии с этими фактами. Дон – это дно, дон-нос (> Танаис), русло, несущее воду тому, кто жил вдоль Дона. Днестр – дон-стар, вероятнее всего текущий в своём русле и раньше ледниковья. Днепр – дон-порв, прорва, прорвавшийся (с последующим переосмыслением – Дон-перв, первый от Дона, «верхний»). Тогда Днестр – второй, «нижний», стрый-родственный, (быстро)струйный. Дунай – дон-навь, новый, западный, судоходный. Несмотря на добавленные домыслы эта именная парадигма прямо указывает на одну человеческую общность, называвшую реки на одном языке в один исторический период. Т.е. сообщает о единой и стабильной реальной ситуации морфологии рек и стабильно-неизменной морфосемантической системе за очень долгое время.

При длительной повторности волн переселения в одно место происходит и обособление функций и выделение племён. Кошевые стали кашубами (касогами, да и кацапами), хоролады – горо-ладинами (> латинами), а по их примеру латгалы стали леттами и латами. Местные короведы, осев по берегам и бергам морей, стали хранителями знаков и знаний, карантанами, по слову – корын-донами (хранителями кор с Дона, из точки переселения). На севере на них похож, несмотря на искажение, фризский Groningen, Хрониннен (хорони-дон). По делам скорее Саксон Грамматик с «Деяними данов».  Ср., по латинскому отзвуку, Germania (коро-мения, изменившая коры-знание). На юге Европы – хорутане Карантании. Тут кстати вспомнить уже забытое хоронгвь (отряд, когорта), откуда и воинский знак хоругвь (и носитель знамени хорунжий).

Так или иначе поводы расселения постепенно накапливаются и усложняются. На стихийное кийное собирательское выживание и соседско-родственные выселки к периферии от кола добавляется отборное культивирование оставляемых и выселяемых по проявленным способностям и речам и плановые переселения по этим признакам в менее обжитые края. Чтобы обеспечить этот план, нужно было держать под полным контролем не только внутренние территории центра и европейских краёв, но и внешние, на восток и юг, где тоже бурлила своя жизнь и люди по дикому Полю ломились в Европу.

Таким образом, на первый план выходит деятельность не по выживанию-сбору, самоорганизации вира, а анализ речей, родства, нравов, способностей, деловитости и принятие решений на этой основе. Все такие решения так или иначе связаны с самосохранением и развитием рода. В отличие от семейного и видового (племенного) это родовой отбор.

Нужно представить, как выделяли лишних людей из племени, когда планировали переселение. Очевидно, собирали сход, вече, и коллективно решали, публично рекли, кто останется, а кто уйдёт. Но это работает только в узком соседском кругу, где все друг друга знают, уважают и считают возможным согласиться ко всеобщей радости. Чем больше племя, тем сложнее процедура. До сбора вече нужно заранее всё подготовить, поладить (поладеть > порадеть). Неизбежно возникал какой-то радеющий совет, собрание старейшин рода, отцов семейств, выборных представителей. На основе собранных мнений род радно (рядом и ладом) решал и рек свою волю. В конце концов этот совет становится постоянно действующей радой, состоящей из ладарей, радарей (позже иронически – лодырей). А его глава, оглашатель воли рода и рады – род-реком (радриком, рориком, рёригом) (по ритуальному обороту вечевого обращения: «Люди, род рек…»). При развитом организованном переселении гурт, обоз структурно формировался во всех необходимых функциях (от скотоводов до радарей и руководителей, рюриков). На месте прибытия все так же селились компактно по краям поселения, по функциональным группам и названиям. Постепенно, в результате забвения край поселения обособлялся, сдвигался и функциональные имена переосмыслялись в этническом смысле. Так появились в разных краях родари и рорики, совсем не родичи, а хранители остатков памяти и какого-то родового наследия, мифознака: ратари и Ретра, помаки Родоп и «Веда славян», по С.И. Верковичу.  О распространении номена «рорик» в Европе в онимном и апеллятивном смыслах см. А.Г. Кузьмина (Начало Руси: Тайны рождения русского народа. М., 2003 – https://www.4italka.ru/nauka_obrazovanie/istoriya/262389/fulltext.htm), Более развёрнуто А.В. Олейниченко – https://inform-ag.ru/publications/331/.

В восточно-славянской зоне прямо такого нет. Кажется, если не считать донских (из земли северян) родаков-прадов Ю.П. Миролюбова и «Влескнигу», у нас не сохранилось ни племени радарей, ни памятного мифознака прошлого.

Намёком могут быть радимичи. Но если и так, то имя всё равно установилось до типового родового радения. Каким-то реликтом радения, по слову, можно считать летописную Роталию, да и то латинское название. Кузьмин сделал из неё Балтийскую Русь, увязывая с Ингарией (позже Ингерманландия), землёй ижоры  (в расширении от западно-эстонской Роталы до всего западного берега Ладоги). Тоже ни одного ясного славянского имени. По одному из нынешних самоназваний, ижора – это инкеройн, т.е. иныке-рой, иной, иначе направленный рой. Если, в противоположность севирам, это рой (тут буквально – открытьё путей) на северо-запад, тогда он в самом деле характеризует варяжских радарей. Но это очень древняя мотивация – не название дум вира и рады, а акций освоения Балтийского пути. Это поддерживается и словообразовательно: ижора не может образоваться из инкеройн (и наоборот). В основе того и другого должна быть промежуточная форма с чередованием ч/к. Русское слово восходит к ичора-ищора, карьялское – к инчора- (то же в йотовой трансформации из инък- даёт ийнь, т.е. емь). Речь одинаково идёт о ёмких исполнителях поиска земель, пригодных для проживания. Значение инаковости, чужести так или иначе провоцируется подобной формой, захватывая, конечно, и чудь (ин-чуй-срой), thiudos, и свеев-своих – первоначально скорее всего просто «свитых по вено», рождённых и распределённых под контролем, на уже отысканную землю. Не удивительно, что ижора (древнейшие поисковики) базировалась по берегу Финского залива, важного центра Балтийского заселения. Но исполнитель – это не создатель центра. По более поздним фактам хорошо известно, где он был (Новгород, Петербург). А по мифам – и кто его создавал.

В этом смысле настоящим памятником утраченной истории является фундаментальная легенда о Рюрике и призвании варягов, которую из глубин времён донесли русские летописцы. Как и свойственно мифу (первообразу жизни, неизменной схеме события, вечному повторению и возвращению), память о прошлом порядке управления Европы варягами (по модели радного-рядного род-речения) сохранилась как миф о призвании варягов на ряд (договорное радение земли) и самими поволжскими племенами. В ПВЛ это заявлено прямым текстом, но кажется путаным из-за отсутствия ясного сознания летописцев, кто такие варяги и русь, и нагромождений путаницы в последующих историко-филологических чтениях (которые однако стали стимулом непрерывного обсуждения, поиска истины и восстановления памяти). Тем не менее, как говорилось, варяги ещё и летописцами осознавались и как общий термин для обозначения всех европейских народов, и как намёк на княжескую специализацию. Поэтому их и трудно локализовать среди какого-то одного местного народа. Но русь-то прямо названа среди народов, призывающих варягов руси: «Идоша за море к Варѧгом̑ . к Руси . сіце бо звахуть . ты Варѧ̑гы Русь… Ркоша . Русь . Чюдь. Словенѣ . Кривичи . и всѧ…» (Ипатьевская л.). В силу видимой двусмысленности постоянно стоит проблема интерпретации этих слов, за которой теряется возможность того, что русь-то на самом деле местная, русская. Обычные ошибки чтения эпизода призвания см. в конце статьи «История из иллюзий» (https://inform-ag.ru/publications/296/), буквальное чтение с учётом местной климатическо-логистической ситуации см. в начале статьи «Выключение установок» (https://inform-ag.ru/publications/336/).

Не вдаваясь сейчас в тонкости филологических толкований, нужно опять привязаться к местности, к целостной картине расселения на Русской равнине около этой прибалтийской точки и понять, где могло дислоцироваться племя русь. Не трудно заметить, что условно  свободное, оно же срединное место между кривичами, чудью, ижорой, словенами приходится где-то на верховья Двины, Днепра, Волги, расположенные на Валдайской возвышенности, сужая – в Волоковском лесу, близ главных волоков и главных вологов, от которых пошли и варяги как деятели и слово. Географически эта возвышенность ограничена, как минимум, р. Тверца с востока, р. Москва с юга,  р. Порусьей с запада и о. Ильмень с севера. И по названиям древних поселений до сих пор у Москвы есть Руза (на р. Рузе), у Ильменя Старая Русса (раньше просто Руса) и подобные, а, в центре Ржев (ранее Ржов < Рзов < Рузов). По совокупности всех деталей нет вариантов: русь обитала именно в этой зоне, на стыке центров варяжского и славянского расселения, а князья руси и были главными вологами и варягами. Поскольку славянское расселение стало логическим следствием и завершением варяжского, то именно русь была инициатором всей этой тысячелетней работы. Не случайно отсюда же началось в ордынский период и собирание великорусских земель.

Догадка о руси Русы идёт ещё с Татищева и Ломоносова, обоснована как Околоруссье А.А. Шахматовым («Летопись ничего не говорит об основании варягами государства, откуда распространилось их влияние,… хотя и даёт основание догадываться, что на северо-западе России был такой политический центр варягов, откуда они господствовали»: Древнейшие судьбы русского племени. Пг., 1919) и С.Ф. Платоновым (нашедшим «древнейшую Русь между Ильменем и Волжскими верховьями»: Руса // «Дела и дни». Пб., 1920., с. 3) (и то, и другое см. на сайте http://rushanin.narod.ru/Platonov.html), а как Старорусская Русь – В.В. Фоминым (Южнобалтийские славяне в истории Старой Руссы, 2010 – http://rushanin.narod.ru/V.V.FOMIN.html). Исторических свидетельств из разных источников об исконности руси более чем достаточно. У Фомина много очевидных примеров, которые, само собой, по норме считаются сомнительными. С неочевидными ещё сложнее. Не удивительно, раз тысячу лет не воспринимается в буквальном смысле родной источник ПВЛ, то тем более сложно понять иноязычные, от удалённых сторонних толковинов, превратно пересказывающих дошедшие к ним сведения.

Например, греки с Геродота называли Днепр Борисфеном, Βορυσθένης. Учитывая стандартную древнегреческую диффузию виты-беты (в/б), ипсилона (у/и), фиты (тх/св/ф), вернее читать Ворусвенис. Очевидно, что грек записывал (с текста визуально и на слух с объяснений) не имя реки, а принятое за имя перифрастическое сопровождение имени, вроде определения-приложения со значением «(Днепр, ведущий) во русь вено» или «(обозначающий) порусье вено». Поэтому и все поселенцы вдоль Днепра к верховьям были, по Геродоту, борисфенитами, как следует – и происхождением от руси, и обустроенные по вено, родовому порядку русей, по-руси-венеты. То же у финнов (эстонцев) vene (venäläinen) – руский, а Двина называлась Viena (< До-вена). По Геродоту, выше всех по Днепру и за пустыней жили андрофаги Ἀνδροφάγοι. Легко восстанавливается «народ вена» (перевод понятого слова и искажённая транслитерация непонятого). Вено тут предполагается в одном из древних значений. Исходным было самое предметное, связанное с веной, вилистой жилой, системой вен. А потом порядок родовспоможения (повитание не педа-пада, а вына, правильно вынутого и принятого младенца, вплоть до свивания пупка), зависимость кровного происхождения, особенности родства, вытекающие из него условия повинности-ленности (лона-лени-труда-мзды, вины-вменения), договор повинных и равных, по которому назначался откуп и отпуст, наконец, брачный договор. Отчётливо сохранилось только последнее значение как одновременно выкуп за невесту от жениха и приданое ей от семьи. Динамика переосмысления слова вено, конечно, полностью соответствует реальным мотивам исторического расселения. Стихийное, чадное (выны дети поселяются вблизи), семейное (вены, родичи-единокровцы и повинные ленники, расселяются в округе своими большими семьями; чужие и несогласные-неповинные изгоняются), затем племенное (вено-деи, соплеменники и союзники, действующие по наследственным, традиционным правилам, расселяются по взаимному удобству и договору), родовое (местные семьи-роды как специализированные на чём-то виды переселяются по плану род-речи). 

Можно смоделировать не только пространственно, но и в этнолицах, и логику исторического процесса.

Если заметить, что центр волжско-варяжской территории в исторически известный период смещался к северо-западу (Руса, Новгород, Петербург) и допустить, что это не случайно, то легко понять почему. Новгород славен пиком пользования Волжским путём для внешних балтийских связей, а Руса связана скорее с готовностью волочных маршрутов и активным внутренним использованием. Само слово является краткой формой притяжательного прилагательного (Руса – руса-йя, русья, русская), указывающего принадлежность предмета (реки, города, местности) русям, Понятно, что до этого момента принадлежность была спорной или неопределённой: либо территорией кто-то ранее пользовался, либо она не принадлежала никому. Значит и сама русь жила где-то рядом, осваивая более важные локусы. Легко догадаться, руси-вологи ещё создавали верховья Волги как путь сообщения, волочно-речное хозяйство, без которого нет ни мобильности на равнине, ни потребности выходить в моря. Верховья любой реки из-за малой водности – всегда проблемная дорога. Верховья Волги удивительно не соответствуют этому. Почти до Ржева они представляют собой цепь озёр от Верхитов до Волго, словно намеренно связанных. Видимо, для повышения судоходности верховий, создавали какое-то искусственное удержание воды (позже то же, начиная с Верхневолжского бейшлота в 1843 г. ниже о. Волго, сделали по всей реке).

Чтобы стала ясна логика работ, нужно представить, где могли быть самые короткие пути из рек в реки. Волго-Днепровский переход: Волга – Вазуза (устье ниже Ржева) – Амчасна – Днепрец – Днепр (всё по воде). Днепровско-Двинский переход: Днепр (выше устья Днепреца 15-20 км) – Бочаровский волок – р. Обша – р. Межа – Двина. Волго-Ильменский переход (Селигерский путь): Волга – Селижаровка (устье ниже о. Волго и выше Ржева) – Селигер – волок (2,5 км через Березовский плёс, который мог быть водным) – р. Щебериха – р. Пола – Ильмень. Волго-Двинский переход: Волга (о. Пено) – р. М. и Б. Исня и волок (возможны варианты: р. Орлинка, оз. Соблаго, р. Соблажница или т.п.) – р. Двинец (через оз. Корякино и Охват) – Двина. Вариантов на самом деле очень много, см. В.М. Воробьёва «Волоки на двинско-волжском водоразделе и их историко-культурная значимость» (Вестник ТвГУ. 2019, № 1, с. 35–54 – http://eprints.tversu.ru/8786/1/vorobyov_vm.pdf). Путь в Днепр самый нижний и фактически готовый. Путь в Ильмень проще через Селигер, а не через Верхневолжские озёра. Зато они удобнее для более короткой связи с Двиной и Ловатью-Полой. Волговерховье вообще сориентировано по прямой на Русу через д. Новая Русса на верховье р. Полы (туда от истока Волги, как и на запад до истока р. Руны, притока Полы, – около 20 км). Работы не закончены (последняя попытка связать каналом «сюязем» в 1133 г., см.: А.А. Медынцева. Стерженский крест // Древняя Русь в средневековом мире. М., 2014, с. 790). Именно в такой последовательности они и выходили на первые роли по значимости: освоение русью юга равнины и Причерноморья, начиная с Волго-Окского Понизовья (Волго-Днепровский, Окско-Днепровский и Окско-Донской пути); создание Варяжского пути из Каспия в Балтику (завершающий этап – Волжский путь под контролем Русы 7-9 вв., а позже – Твери-Новгорода, включая Вышневолоцкий); Днепровско-Двинский / Ильменский путь в 10-13 вв. (как единое возможен только после контроля из Русы русла Двины в Полоцке-волоцке).

Так или иначе направляли в основное русло ближайшие болота, ручьи и речки. Правда, если Тверь возникла на месте створа трёх рек, то совсем не обязательно (хоть и возможно), что реки там были искусственно створены, сотворены вологами. При этом обязательно, что образование какого-то пункта поселения является необходимостью освоения местности и наладки самых различных связей и контактов с ближайшим миром. Ржев может быть географическим центром поселения руси, но Тверь точно центр социально-деловой активности общины. Пределы вниз по Волге указывают Кимры – кий мира, отмеренный край мiра, деловых-вировых забот племени. Видимо, ниже по течению в момент освоения людей не было. Лишь после этого интересы направили русь вверх по течению, выше Ржова, чтобы там повысить судоходность Волги, дойдя до Ильменя и учинив рубежи Порусья в реках и Русах. А кто осел на восточном краю мира надолго стал выживать обособленно в немереных пространствах – меря.

Фактичность этих рубежей и неслучайность их названий подтверждает то, что и в другую эпоху, когда влияние руси распространилось гораздо шире, на все равнинные родственные племена, опять были применены те же ярлыки и ориентиры. На западе по Двине круг влияния обозначили курши-корсь (ко-русь) и пруссы (поруссьи, рубежные), вниз по Волге Казань-кон-зань (захваченный кон, край занятий, буквально – козанья-хозяйна, хозяйственная зона). На север – Олонецкий край, кон / кол-ноци-кий, на котором застряли и потерялись на северо-востоках (ко)ненцы. По Оке – Рязань, рес-зань (русань, русанья, русская зона занятий), по Днепру создали первую Корсунь (ко-русь-зань) где-то в районе нынешнего Херсона, а на о. Березань был рубеж (по-русь-зань). И на нижнем Дону вышли к морю, мифическую Кисань (кий занятий, край зоны), вероятнее всего, это место в бывшем устье Дона. Больше всего подходит мариупольский Кальмиус (< кол-меж-усть, в дельте, между рукавами) и его приток Кальчик (кол-чек, сектор, зона).

Следующий круг: на западе море уже Варяжское, фризонь – варязь (порусь)-зона (поруссань уже не звучит), вниз по Волге освоили Урал («боруски до Рипейских гор» Птолемея и даже спустя тысячу лет parossitæ-порусситы Плано Карпини за Уралом) и Каспий – море Варгана, Варяг-кон с новым хозяйным роем, хозярами и Астраханью (Хазторокань – хозяйственный кон тары). По Дону поставлена Русийа  (по ал-Идриси, т.е. Руссья – на месте нынешнего околоростовского Аксая (мотивацию см. https://inform-ag.ru/publications/23/). А по прибрежным водам Пониза-Понта дошли до края мира (край-мир > крымир > крыме, Крым). Для древности известнее по-гречески Κιμμέρια (происходящее от параллельного, украино-латинского и т.п., кий-мария, кол в море / край измерения; ср. κημός конический верх – намордник, верша, урна, μέρος территория, часть, доля). От греко-украинского концепта образовалось не то кельтские, не то германские кимвры, как бы они ни заблудились в Европу. 

Нужно обратить внимание, что ориентация по сторонам света сменилась на противоположную. Это связано с радикальной перестройкой мировоззрения вследствие изменения климатическо-логистической системы ценностей: воды стало достаточно и на юге, отчего и комфортность выживания, вир и мир сместились на юг. И тут же появилась диффузия, множественные разночтения и путаница мир=wир, вир-водоворот, нем. wir мы, мир – рим.

Если считать, что проявившиеся сигналы произношения не случайны, то легко восстановить исходную форму и значение слова русь. Руса, рушане, руза, ржов – все сообщает о какой-то диффузии, неоднозначности. Средним между ш-з-ж является щ – руща. Выходит, не случайно английское раща. Русь была скорее рущь, по ляду-норову – резкая, по волочным делам – рушающая, нарезающая реки и наделы, по интересам – рыщущая, неугомонная, рыскающая по округе в поисках благ и лучших мест, по общению – ручающая, контактная, договаривающаяся, ответственная, берущая в руки и под своё покровительство. В сравнении с ними соседствующая водь или весь – это просто все живущие и ведущие свои дела у воды. Ижора – это какие-то обособившиеся и забывшиеся рыщи, рыски, руси, сведшие свои интересы к выживанию-пропитанию. Чудь – рысчата, древнейшие рысчьи чада. Рига – рижья, рыщья, руссья местность. Этот характер племени и объясняет, почему он был инициатором всех работ не только в своей зоне проживания, а также зачинателем и организатором других племён и народов.

Ничего чудесного в этом нет. Даже по случайным приметам угадывается многотысячелетняя история освоения Русской равнины русью. Также есть намёки на изменение русского произношения от, условно говоря, украинского к современному: кий-меря в минимальных древних границах руси-семьи до различения чужого ким-мерья и своего Крым. И это в резко разросшемся контексте произношений, языков и письмен, что, несомненно, провоцирует путаницу и смену ориентировки. Но сам факт смены означает, что стало учитываться как авторитетное и чьё-то ещё мировоззрение и язык.

Сначала это, конечно, просто связь с местным соседским состоянием во время освоения всего равнинного Понизовья. По географическо-топонимическим признакам это было так давно, что неизвестно, были ли заселены и кем именно просторы Восточно-Европейской равнины. Но точно сохранились названия, инициированные русьим освоением.

Ближайшие кривичи по археологическим и летописным данным располагались (если для краткости и наглядности привязать к современным крупным точкам как локусам проживания) от Калуги до Полоцка, а на север до Пскова, вокруг Смоленска, Великих Лук. Явно дугой, лукой с юго-западного края руси. Отчего нужно предполагать, что они и были другой, по отношению к Кимрам и мере, окраиной. Не случайно, стало быть, их созвучие с более поздними славянскими украйями – кры-вичи, крыу-чи, край-ичи. С северо-западного края они оказываются в стыке с ижорой-ищёрой. Видимо, тоже первоначально край-ищи руси, окраинные деятели племени, расширяющие обжитую ойкумену. А с юго-востока от руси голядь, кол-край ляду и ладу, человеческим страстям, делам, кругозора око-ёма(мены). Граница – Ока. Полоцк, Луки и Калуги – тоже первоначально крайние кии-колы обитания: полный поло-кий и скудный голо-кий. Названия племён отражают их очень длительное по времени выделение, обособление и изменения в называющем сознании в последовательности накопления сложности организации и кругозора. Ижора просто ищи мест пропитания (также и эсты, чтобы ести). Кривичи – организованный из центра край поисков, край меря – особая зона собственных работ руси по освоению мира, голядь – выделенное место обитания человеческой общности.

Края отличаются от центровой руси и различаются по инородовым примесям. Кривичи в стыке с радимичами и дреговичами, голяди – с вятичами и мерей. Ижоры жили изолирующимся роем, пополнявшимся только с северо-запада или северо-востока. На ранней стадии при малой численности основного рода обязательна, чтобы избежать вырождения, экзогамность с соседскими родами. В этом смысле радимичи – роды-мужи, голяди – кол-лад, дев. С юга-запада идёт пополнение, искривление, изменение мужской наследственности руси (а в обратную – на юго-запад – смешение местных родов с русьими дочами и передача опыта), на северо-восток – растворение древних местных кровей (из-за постоянной убыли рожающих женщин, которые, наоборот, несут в русь древние традиции выживания). Без видимых специальных усилий происходило кровно-родственное преображение и социально-умственное развитие народов. По краям югов предковые колена сохраняются и накапливаются: в дреговичах – женские от руси и радимичей (драги-дрогwи-дро(г)ли и дрочевицы-отроковицы – на драки и примирение, драгувеча, женская, со-вестная организация управы, ср. нем. Frau женщина, жена < права, Deutsche немец, немка < дочи: отсюда и др.англ. искажение þeod), в вятичах – мужские от голяди (вотичи), постепенно дрейфующие в мещёру и даже в голое поле. Таким образом, ближайшие соседи первоначально собирались как фратрии одного племенного образования в силу сознания головным родом необходимости элементарного самосохранения. А расширяющееся расселение выталкивало новые семьи сначала на восток (север) и запад (север), а по мере упора там в территориальные, климатические или этно-социальные пределы – на юг и назад, к центру. На востоке пределами были Урал, Волга и Каспий, на западе – берег Балтики, болота Белоруссии, Карпаты. Как сказано, первыми на востоке оседали голяди, а после их интегрирования с русью, различные смещиры – смешанная и смещённая с места мещёра, приходящая в стык с уже отложившейся и расширяющейся вниз по Волге мерей (из которой потом и мордва) (если опять привлечь Геродота, это Μελαγχλαινοι, меря-кланы, колены: всё то же искажение на глаз и слух). На западе первыми из дреговичей покинули круг русьих забот литва, селы, земегалы – либо по особенностям норова, либо по случайной самоизоляции, постепенно разросшейся до своеобычной жизни. Жмудь (< жемайть) уже позже вжималась в свободные зоны. Ятвяги (дайнавы) ещё позже, с каким-то намерением ваги, взвешивания, измерения и контроля, прибалтийских работ и отношений.

По этому естественному плану племенного вывода возникали и более удалённые южные племена Понизовья. Части исконных радимичей (и смешавшихся с ними исконных вятичей), будучи в центре бифуркации слияний и переселений, в силу относительной обособленности испытавшие минимальное русье вливание, расширялись на юг, сохраняя какую-то бо́льшую первичную идентичность и древнее знание и память. Так выделились северы, сами себе хозяева, живущие своим традиционным виром и миром. Возможно, впервые они сместились по естественным климатическим причинам ледниковья (от затопления равнины) из Окско-Донского прогиба в оскольские возвышенности (во-кол на-скале, пещеры мелового Дивногорья). Тогда вероятнее, что именно часть северов, расселяясь в смешении с вятичами севернее, и стала радимичами (видимо, ещё более ранняя часть – русью). Древляне набирались из рациональных-совестных выселок дреговичей и (в отличие от самостоятельно идущих к большей воде балтов) сохраняли ленность и память родства с древними родичами по вену, тут – порядку смешения. В поляне с юго-восточных лесов и окраин вятичей и мери стихийно срывались самые молодые косяки, заблудившиеся на местности, и лени, забывшие хозяйничать по общим работам. Будучи по крови разбавленными бастардами, более радимой мещирой, по памяти считали себя самыми старшими и сильными, щирыми наследниками древних отцов-чуров и стремились вернуться в центр прародины, к истокам (т.е. на юго-запад). Очевидно, что их с самого начала нужно было держать под контролем. На пути миграций в (уже) более тёплые и благоприятные поля и степи (по правому берегу Дона) они неизбежно попадали под контроль северов, действительных наследников предков. Северы сажали полян на поле между собой и древлянами, тем самым удерживая их в рамках и последовательно передавая и внушая забытое. Так северы приобретали опыт не только генетико-органичного преображения людей, как ранее русь, а хозяйственно-социального воспитания народа. А те, кто из мери срывался по левому берегу Дона, уходили от северов в собственное блуждание. Видимо, эта перифрастическая характеристика и была частично переведена тем же Геродотом как Σαυρομάται – севро- μάτη (заблудивщиееся), преступившие труды и меты-правила северов.

По мере роста населения и расширения территории проживания каждое местно-племенное единство естественно усиливало самоорганизацию и свои местные интересы могло предпочитать неведомым общерусьим. Но не только не произошло это, но и все народы на такой большой территории дошли почти до полной унификации произношения и невероятного единства корнеслова и лексического фонда, что уж говорить о грамматической системе языка. Чем больше территория, численность и разбросанность населения, тем больше времени нужно для создания такого единства (усреднения, нормы). В отсутствие газет, радио, телевидения все делалось исключительно на основе немногочисленной сакральной книжности (какой-то одной Книги Народа) и силой непрерывного административного участия и влияния центра на периферию. Для наладки взаимодействия центра и мест обязательно ставились в каждой провинции стави вена и лена (штабы, ставки) – поддержания традиционно-родственных отношений и выполнения общих повинностей (постепенно развивавшихся до ряда-рады и наряда общих работ). Все новые стави появлялись по водным путям из Верхней Волги вблизи местных центров самоуправления. Ориентировочно по локусам топонимов: Руза (по Вазузе-Яузе, на Рузе) вблизи Москвы (< смеш-к-водь) голяди. Печерск (на р. Рясице) у Смоленска кривичей. Осётр (ныне Щучье на р. Осётр, приток Оки ниже Коломны) вблизи Венёва (Тулы) вятичей. Речица (на Волчасе-Соже) у Мирогощи-Черикова (в зоне исторического Радомля) радимичей. Речица (на Днепре) выше Лоева (на Днепре-Соже) дреговичей (позже – Борисов на Березине севернее Минска, для контроля волоков на Двину). Курск (по Сейму) вблизи С. Оскола северов. Вышгород (на Днепре-Десне) выше Киева древлян. Село Крещатик (на Роси-Днепре) выше Черкасс полян (чир-косы, переселённые с р. Чира кося́ки). Ранние названия (Руза, Рясица, Речица, Осётр) образованы вследствие прежде всего произносительной редукции и восходят к русь / рысь-сяд, т.е. место стави руси, а более поздние являются в большей степени трансформациями по переосмыслению и указывают направление и влияние: Курск < ко-рус(кон), Крещатик < к-рыще-ток, Вышгород < в-рыщь-коло, Борисов  < по-русев.

Как ясно из этой картины, русь, начавшая свою обустраивающую деятельность в почти безлюдном окружении немногих смежных, но обособленных родов, в стихийном вовлечении их в круг своего влияния, постепенно осознала, что этно-историческое различие было прежде всего с предками води и северов. А мировоззренческо-идеологическое (т.к. в водских народах преобладало исключительно практическое мировоззрение) – только с северами. Они и были приняты как носители авторитетного знания. Это совпало с освоением всей русской равнины в днепровско-волжских границах поруссий (от Пруссии до Березани, от Касани, Пензы-пониза до условной Кисани на пон-Азовье).

В летописно запечатлённое время все три упомянутых круга освоения ушли уже в глубокое прошлое и забылись, за исключением каких-то деталей, сохранившихся по прихоти судьбы. Руси исконно были волгами, живущими у обреза волжских вод, какими бы они ни были по климату. Скорее всего, люди оказались там в ледниковое время, когда большинство рек и речек просто не текло, чтобы направить верхнеширотную воду с кромки тающего ледника вниз по старым и вновь намечаемым руслам. Лишь постепенно они стали и разнообразно хозяйствующими по ближней реке вологами. А потом, вовлекая в управу и всю систему рек, приобщали к себе и плодили новых вологов, в ближних и удалённых местах, нимало не заботясь о том, чтобы они были русами. Это значит, что русь, созрев в своём верхневолжском окоёме до вологов-варяков и втянув в волжскую русь и всех своих предков и родичей, перешла к варяжской работе – к сознательному рюриковому расселению.

Каков был его принцип, и как оно проходило среди всех русских родичей, в общих чертах уже сказано. На просторах континента всё было в основе таким же, но по факту намного сложнее и прихотливее в силу гораздо более сложного сочетания всех факторов.

Пока на русской равнине возникало и количественно разрасталось такое сложное племенное единство, стихийное расселение по всей Европе долгое время было численно ничтожным и, особенно по окраинам, мало контролируемым. Исключение делалось рысями только для близких чад, сел, ляд, мерь, поселяемых вблизи – поближе к воде. Другим предлагалось, максимум, направление миграции. По слову, их просто гнали с кона Оскола, с кола. Отсюда и сохранились многочисленные сколы-кельты, ингевоны-выгнавыны, поганы-погнанные, гоны-гунны. Различные ходы, готы и гетты, скиты – это вообще те, кто позже самостоятельно срывался с места. Но такие были не только в Европе. Когда-то пошли, прежде всего по побережьям Каспия, ходы и из Азии, что указывало на избыток населения там для прежних собирательских методов кормления,

Чтобы не просто задержать кочеев и гонов из Азии, а перенаправить их в почти пустую Европу, северы и русы-вологи объединили усилия и опыт, замкнули волжский круг, создали между нижними Волгой и Доном специальную зону (Волго-Дон-тар) кровного смешения (кийцев, полян и древлян, с пришлыми), нарождения пород людей, цеха-селы (по Салам Сарматии, сал/соль/цель-метии) трудового воспитания народов с последующим заселением свободных земель плановыми выселками (отсюда и разнообразные царские-сальские языги, сарматы, скифы). Прежде всего вологи взяли под контроль доступ в эту зону со стороны, настроив границу по Волге (ранее Уралу) – ограду, переправу, оборону, т.е. устроив спокойную ойкумену, окойю (Со-окойя, горы Cookaja, Кукая ал-Идриси). В период максимума работ вся территория Пониза (припонтийско-прикаспийская) была заселена, распределена по этно-языковым зонам ладности (организованности, деловитости, вирности), совпадавшим с зонами поречий: Поднепровье, Подонье, Поволжье, Пояичье. В целом самоназвание было Волгара. Не говоря о многих искаженных свидетельствах (латинских Vulgar`ах хронографа Валентина 4 в. и Анастасия Библиотекаря 9 в., греческих Βουλγαρία с 8 в.), позволивших сконструировать историографический миф о тюркской Великой Булгарии, самые точные сведения сохранись в армянском «Ашхарацуйце» 2-4 вв., где сказано о четырех Բուլկար-Булгхар(ах): Կուփի-коwфи (Куфий-с-кий-фий), Դուչի-Доwчи (Дончи), Ողխոնտոր-во(г/л)γантар (Волган-тар), Չդար-Чдар (Джайыч-тар, т.е. Жайык, Яик-зона). Нет сомнения, что Ողխոնտոր – более точная передача того, что в греческом сохранилось как Ονογουνδούρων-волгонтары или Ονόγουροι-волгуры (текстовый прообраз восстановлен мною в книге о Волге, с. 151). Очевидно, что памятников, подобных армянскому, в древности было намного больше, если даже слухи сохранялись очень долго. Ещё в 16 в. М. Стрыйковский говорил о происхождении славян из верхневолжского центра и многократном (с Троянской войны) расселении славян оттуда: «Булгария или Волгария — большая страна по обоим берегам реки Волги между Европой и Азией. Эта река начинается в Ржовской (Rsowskiej) московской земле из озера Волго». «Откуда выходили славянские народы. Из зимних стран, а особенно из тех краев, которыми ныне владеет Москва, и от озера Меотис и Черного моря.., приходили в те европейские страны, в которых повсюду живут и ныне» (Хроника польская, литовская, жмудская и всей Руси – http://www.vostlit.info/Texts/rus7/Stryikovski_2/text4.htm).

Именно из Волгодонья было осуществлено переселение сербов и хорватов (рассмотренное выше более детально как примерная модель) и всех других выходцев с Дона, вене-донов, венетов. Из различных гонов, ходов, скитов с кола Дона, сколотов, собирали семейные группы, собров, поселяли их компактно в Межедонье на сборы жизненных благ под приставным обучающим контролем организаторов вира. По мере обретения хоть некоторого языкового и мировоззренческого единства их переселяли под руководством различных хороводов, набираемых из всех русских племён: вологов, поладей, коштоведов, гуртоводов, а по максимуму, и главарей – род-реков, рюриков. Пункт назначения определялся по силе жизненных способностей, т.е. кровному вено (чем сильнее племя, тем в более суровые условия заводились), и языковой близости к центральной общерусской речи, к восточно-кривейскому, усреднённому произношению – по словесному вено. Одни вышли как просто венеды, выны-дона, переселенцы из салов-схол(ий) Дона, другие получались как вандалы, выны-дели, деланные, полученные по донской технологии в любом месте. Отсюда и наметился общий термин славяне, применяемый прежде всего к южным переселенцам, наиболее близким по языковым признакам к центру-колу с-кола-венам, т.е. буквально – склавенам, что отражено древними писателями, но тогда же (в отталкивании негатива) переосмыслено самими славянами. Отсюда же сложилось характерное расселение кру́гом от Волгодона по принципу непрерывности языковых изменений, и постепенное убывание признаков славянства от центра к периферии в быту, обычаях, навыках, порядках, мировоззрениях и языках. На месте прибытия каждого выселка происходило последовательное вовлечение ранее осевших беров и сколов, автономное создание и обживание новой ойкумены, но с сохранением связи с Волгодоном – ради пополнения, исправления, перевода состава в случае необходимости.

Не трудно понять, что из уже оформившихся русских племён выводились организационно и управленчески более зрелые, деятельные, инициативные, чем те обычные недоросли и пожилые, что оставались на местах. Вследствие этого на вновь осваиваемых, ещё изобильных землях происходил бурный рост хозяйства, увеличение численности населения, цивилизационный прогресс общения (в изобретениях, усовершенствованиях, искусствах и науках). А на исконных русских землях, наоборот, усугублялась убыль населения, народы рассеивались по территории, приостанавливалось развитие, быт, порядки и технологии архаизировались, деятельность любого общения затухала, и неизбежно накатывалось забвение своего прежнего опыта, включая память о прошлом. В этих обстоятельствах постепенно происходила дифференциация: исконные русы-вологи, инерционно распространяя своё влияние и власть на всю Европу, не умножались числом ни как этнос на своей родине, ни как социальная группа в любом местном народе. Их функции неизбежно передавались всё новым и новым видам варягов, какими бы они ни получались на местах. Внутри Европы было неизбежным их растворение. Дольше всего их единство держалось по восточному краю. По разному запечатлённые разными источниками, раздробленные по внешним представлениям (а потом и вправду утратившие единство) вологи растянулись подковой по Балтике, Волге, Причерноморью с северо-запада Европы до Италии. В позднее время – оборьским-оборонным, аварским оковом, Поле-сковом, от Плескова до Плиски. Круг Оковского леса за несколько тысяч лет разросся до Окова всего Поля. Руси вологи, татаро-башкирские вологи (билеры-байлары), чуваши-вологи (палхары), южно-уральско-тюркские вологи (илаки, ушедшие на восток вплоть до Киргизии), волжско-приазовские вологи (булгары, бо́льшим косяком ушедшие в Болгарию, а малым – в Малкарию), причерноморские вологи (уличи, убежавшие в бужане и в растверившиеся тиверцы на Тирасе), дунайские вологи (ромынские валахи, смешивающиеся с кем угодно).

Не случайно из-за такой этнической и языковой разницы исходное вологи утратилось (только вологодцы ещё смутно помнили свое древнее именование), а закрепилось нейтральное волгари для обозначения людей любой народности и языка, просто живущих и хозяйствующих вдоль Волги.

Когда разница местных и пришлых для всех стала очевидной, назрело местное отторжение рюриков-вологов  (Кузьмин в разных местах приводит примеры исхода руриков по Европе; например: К вопросу о происхождении варяжской легенды // Новое о прошлом нашей страны. М., 1967. С. 42-53 – https://scibook.net/istoriya-rossii/kuzmin-voprosu-proishojdenii-varyajskoy-33748.html) и попытка устроить обратное переселение на историческую родину тех, кто помнил и чувствовал с нею связь. Если выходили со всех краёв Европы со своими семьями и скарбом, то, очевидно, сухопутные маршруты неизбежно пролегали либо по Одру, либо по Дунаю, но обязательно сходились на Волыни. Чем медленней была миграция, тем вернее вырастали новопоселенцы, которые помнили только предшествующее место своего путешествия, родину исхода. Она-то и сохранилась в памяти как прародина. Действовали по уже спутанному представлению на основе языкового сходства:  дулебов до-любека или до-львова из любека, венедов-ляхов к вятичам-по-логам, словен с юга в ильменский Новгород, считая его новым по отношению к Старигарду полабской Вагрии и т.п. В том числе и бывших авторитетов рюриков, некогда прибывших в Европы из Руси (рюриков руси), вернули на Русь для наладки авторитетного управления, думая, что авторитеты (под личными именами Рюрик, Синеус, Трувор) занесли и своё древнее этноимя русь. Всё это в спутанном виде просто отложилось как повторяющийся процесс реального и умозрительного возвращения.

После слома Полескова движение народов через Поле стало стихийным вплоть до Ордынского Улуг Улуса (< велик волость < волок-волость). Вследствие этого произошёл слом даже остатков плана расселения и ославянивания европейских народов. Стройная ранее карта этно-языкового распространения испытала инородные внедрения (вроде венгров), что определило и неожиданную интерференцию языков.

Всё в мире стало существовать Само.

Так в общих чертах выглядит генезис русских, славянских и европейских народов с точки зрения лексической семантики с опорой на археологические данности, которые я имел в виду, но для краткости не ссылался (без проверки археологических интерпретаций важно и несомненно в том или ином месте лишь наличие подходящей по возрасту культуры). Точно так же учитывались и историографические факты без установочных предписаний, что и как следует читать, но с отсылками и поправками лишь в самых контрастных случаях. Из-за этой недоведённости видимых фантазий семантики к видимой фактологии не было смысла давать даже предварительные датировки. Это не более чем ориентирующий набросок, целевая схема истории. Не трудно, хоть и время- и трудоёмко, превратить набросок в фундаментальное исследование (более размашисто, с опорой не только славянские языки, я это делал в «Поэтике истории», намечая схему всей мирового развития, и в «Сократной сказке истории», концентрируясь на истоках человекогенеза). Но в такой работе ни для меня, ни для общества нет никакого смысла (есть смысл только для науки как таковой), поскольку демонстрация наукообразности не убедит ни иначе наукообразных и грантополучных историков, ни вовсе необразованных любителей. Опыт показывает, что никто просто не читает ни фундаментальных работ, ни вытяжек: одни не читают, потому что и так всё знают, другие и знать не хотят. Боюсь, что это одни и те же. Стоит ли тратить энергию на умножение слов. Тому, кто когда-то созреет для свободного чтения, довольно и сути.

Разумеется, нужно перепроверить, исправить и переинтерпретировать эти беглые наблюдения, расширить до полноты, включив в круг обозрения и то многое, что мне неизвестно как в историографии, так и в археологии. Только соединив всё вместе, на основе целевой лексико-семантической схемы и по ориентирам повременной климатической логистики можно сконструировать полноценную модель исторического процесса.


Книга по этой теме, добавленная для продажи:  "Модель историко-языковых реконструкций. Инакомысленные материалы к теории ср.-истор. языкознания. Кн. 1. Выборочная история лингвистики. 2012, 496 с."