Аннотация: Рассмотрение предложений автора, выявление особенностей и неточностей, определение ключевых понятий (этнос, археокультура, язык) и предложение более правильного научного подхода.

 

Давно хочу отметить вниманием исторические идеи И.П. Коломийцева, поскольку они касаются методологически важнейших категорий для моделирования исторического процесса и ключевых тем происхождения славян. К сожалению, они изложены в слишком популярном виде, да ещё и в таком раздутом объёме (четыре книги беллетристики), что я, мгновенно засыпая в бесконечных отвлекающих словесных упражнениях, даже не мечтаю когда-то всё охватить. Но методологические вопросы важнее моего незнания каких-то частных материалов. Вот почему, прочитав у него что-то вкривь и вкось (все неточности и недоговорки – моя вина), я решился на некоторые суждения на основе авторской сводки идей «Кто такие славяне?» – http://kdet.ucoz.ru/index/obsujdenie/0-395.

Не берусь пересказывать своими словами, а сошлюсь на В.Б. Егорова, которому близок этот подход и по сути, и даже по литературному стилю:

«Краткое резюме расследований Коломийцева.

Славяне как этнос родились на основе населения рабских производственных центров кочевников… при скифах.., создавались сарматами…, при гуннах, …самые невероятные этнические коктейли.

Особенности раннеславянских археологических культур, в частности убогость быта, скудость керамики и безынвентарность предельно упрощённого похоронного обряда как раз объясняются рабством, в котором родились и первое время существовали праславяне.

Языковой основой будущего славянского языка стал язык периферийных балтов, проживавших на границе леса и лесостепи в Среднем Поднепровье и бассейне Припяти. Из балтского языкового ареала его «выбило» внедрение в автохтонную этническую среду бастарнов, пришедших с Нижнего Подунавья. То, что вышло из балто-бастарнского смешения, стало языком населения зарубинецкой, а затем киевской археологических культур…

В сбитых гуннским миксером этнических коктейлях, в которых доминировал некий балто-бастарнский, он же праславянский, язык, зародились первичные славянские «племена» дулебов, хорватов, северов и сербов. Археологически эти «племена» представлены корчакской (в двух вариантах), колочинской и пеньковской археологическими культурами.

Эти первичные славянские «племена» были перекачены аварским насосом… на территорию, находящуюся примерно на стыке границ современных Германии, Чехии и Польши. Вместе с аварами ранние славяне (теперь их представляет пражская археологическая культура) оказались в Моравии и Венгрии, а затем в ходе аваро-византийских войн заселили Балканы. Их язык получил статус лингва франка на территории каганата, которая на пике могущества авар в основном совпадала с ареалом распространения современных славянских языков» (Мы не рабы. Рабы не мы. Размышления над тетралогией И. Коломийцева – http://www.ipiran.ru/egorov/mnr.rnm.htm).

Если высказать суть совсем коротко, обобщая авторское и егоровское резюме, то это гипотеза этногенеза славян, последовательно построенная на одном реальном принципе, претендующем объяснить взрывной рост славянства, не имевшего генетического единства, и быстрый захват ими полумира. Принцип этот – приумножение славянства за пару сотен лет путём не случайного кровно-родственного размножения и расселения народов, а путём вынужденного перехода разнородных племён (объединенных несколькими сильными историческими акторами) на авторитетный койне псевдоавар, практически мгновенно заместивший прежний язык семейной элиты авар. Эта логика якобы естественно вытекает из общепринятой и уточнённой самим Коломийцевым этнической идентификации археокультур.

Вообще говоря, переход на другой язык со сменой национальной идентичности – это обычное дело. Так делают в одиночку огромное количество мигрантов, переезжающих, принимающих гражданство, переходящих на чужой язык, который уже их дети получают как родной. Бывает, что и целые народы  поступают так же. Такими стали американцы из англичан, ирландцев, немцев, французов, евреев и т.д., выработавшие свой национальный диалект английского. Подобное случается и без формального переезда. Например, под влиянием завоевателей офранцузилось пол-Африки, впрочем, до сих пор сохраняя дву- и треязычие. Кажется, что предположение Коломийцева вполне возможно.

Чтобы понять значимость гипотезы, нужно соотнести эту схему с общепринятыми представлениями. Обычные школьные мнения (см. хоть Википедию) безотчётно и наивно отождествляют момент возникновения славян, расселённых, по сути, уже в современных археокультурах, с появлением имени славян в древних источниках (4-6 вв.). М. Тушинский: «Славяне появляются внезапно и повсеместно, сразу делая своей половину Европы» (Стихия великого переселения // «Вокруг света», 3.8.2006 – https://www.vokrugsveta.ru/vs/article/426/). В.Н. Топоров: «В V-VI вв. в Славии (в зоне тогдашнего проживания славян, в 180 раз меньшей, чем ныне – Ю.Р.) было достигнуто некое "критическое" состояние, которое разрешилось демографическим взрывом, положившим конец и этому былому единству (с балтами – Ю.Р.) и целостности самой Славии. Свидетельством этого распада стала лавинообразно распространяющаяся экспансия С. во всех направлениях - на сев.-зап. вплоть до Дании и за Эльбу, почти до Рейна; на юго-зап. вдоль Дравы и Дуная, до предальпийского ареала; на юг на Балканы вплоть до Пелопонесса, Крита и окрестностей Константинополя; на восток за Днепр к Дону; на сев.-вост. в верховья Днепра, Зап. Двины, в район Пскова, Новгорода и далее. Этническая и лингвистическая карта Европы была резко изменена. Именно в это время С. были достоверно замечены "посторонними" свидетелями (Иордан, VI в.), обозначены их именем» (Славяне и их соседи. М., 1968, с. 8-11 – http://www.philology.ru/linguistics3/toporov-88.htm).

Если такая двойная идентификация (по археологическим и словесным источникам) верна, то и впрямь нужна теория взрывного этногенеза. Но даже по здравому смыслу медленности нарождения и расселения племён (независимо от их этничности и языковости) никакой внезапности в этногенезе быть не могло. Пол-Европы в тех обстоятельствах выживания и хозяйствования за сто и даже триста лет не заселить. Тем более при тех средствах сообщения и подменить язык невозможно так быстро (многоязычные США и до сих пор не составляют такого языкового единства, как сейчас славянское после 1000 лет распада). Как видим, даже простая аналогия поддерживает сомнения.

Те, кого стали «внезапно» называть славянами, расселялись гораздо раньше под какими-то другими именами. Значит для понимания этногенеза важно не название (внутреннее или внешнее), а становление фактической особости (наследственной, хозяйственной, языковой, мировоззренческой). Вот для примера В.В. Седов: «Славяне как самостоятельная этноязыковая единица начали формироваться в середине I тысячелетия до н.э. в результате взаимодействия и метисации носителей восточной части лужицкой культуры (в языковом отношении древнеевропейские племена) с расселившимися на их территории племенами поморской культуры (говорившие на окраиннобалтском или на промежуточном древнеевропейско-балтском диалекте)» (Происхождение и ранняя история славян М.,1979, с. 51 – http://ru-sled.ru/proisxozhdenie-i-rannyaya-istoriya-slavyan-v-v-sedov/). Очевидно, что в этом случае увязка археокультур с этносами и языками вообще третья.

Но фокус в том, что Коломийцев и не отрицает медленности народонарождения. Рождение разноязыковых племён – это один, долгий естественный процесс, а вот сплавление их в единый языковой (супер)этнос – сравнительно быстрое искусственное творение. Значит, главное у него не этногенез славян в движении каких-то археокультур силами кочевников (гуннов, авар), а «глоттогенез», подчинивший этносы и культуры, развившиеся до этого по своим социальным и технологическим причинам. Что бы ни предполагалось в многоплеменных рабских факториях гуннов или авар, какое бы смешение кровей ни происходило, решающим для возникновения славян было то, что в силу нравственно-политических причин семейный гаремный жаргон стал, как минимум, суперстратом, т.е. форматирующим койне для самых разных язы́ков. В таком виде это никак не история народов, не теория этногенеза, а гипотеза распространения языка среди множества народов на большой территории. Тут две темы, которые смешаны в одну: волевой социогенез, создающий единую рабски управляемую хозяйственно-социально-поведенческую общность, и спонтанный культурогенез, преобразующий локальный социолект в межплеменное койне. Ещё парадоксальнее то, что две темы замкнуты в логический круг как, по Л.С. Клейну, «цепочка гипотез» («О гаремной гипотезе происхождения славян» – http://kdet.ucoz.ru/index/obsujdenie/0-395). На основе произвольного социолингвистического предположения (доминирования славяноязычных бастардов) построена схема «этногенеза» аварских рабов, которая обосновала бы лингвистическое предположение. Очевидно, что главная фантастичность именно в логике, а не в аварских рабских цехах и гаремном жаргоне.

Хотя при столь яркой индивидуальности положений может показаться, что все разночтения возникают из-за другой этнической и языковой интерпретации археокультур. С этой стороны рассмотрел построения Коломийцева А.Ю. Фомин и, уязвлённый декларациями исконного рабства славян, заметил много произвольных деталей, «замалчивания или искажения неугодных фактов» (О книгах И.П. Коломийцева “Народ-невидимка” и “Славяне: Выход из тени” – http://narodnazemle.ru/node/39). Но С.В. Назин, обращая внимание больше на суть схемы, показал, что гипотеза вполне «добросовестна», а ошибки связаны с неверной лингвистикой: «Сделанные им выводы о невозможности отождествления этнических «славян» с пражской культурой, об автохтонном происхождение склавинов и роли Аварского каганата в распространении славянского языка и самосознания находят полное подтверждение фактами. Ахиллесовой пятой И.П. Коломийцева (и других историков и археологов) является отсутствие серьезной лингвистической подготовки, что помешало ему сделать правильные выводы и привело к тому, что блестящий критический анализ источников и историографии увенчался совершенно неубедительным синтезом в виде  «гаремной теории» происхождения славянского языка» (Кто такие славяне?-2. 07.02.2019 – http://генофонд.рф/?page_id=31105&cpage=20).

Так или иначе Коломийцев действует в целом по научной традиции археологических интерпретаций, меняя лишь какие-то детали. Но при такой разноголосице проблема в идентификации археокультур очевидна. Обычно историки делают это аллюзивно и, несмотря на споры друг с другом, не замечают произвольности своего принципа сближений. Аллюзии у них трёх типов: 1) историографические, по совмещению исторических свидетельств с местом и временем ископаемой культуры, 2) ретроспективные, по приметам сходства-различий культур в движении от живой современной к ископаемой (с предположением, что выводимая древняя предшествовала современной по этносу и языку), 3) умозрительно, по совмещению лингвистических предположений о прошлых местах и временах языка с археологическими и историографическими. Главная проблема и у Коломийцева не та, в какую именно схему он увязывает данные этнической идентификации, а что он берёт данные исключительно по общепринятой методике произвольного, аллюзивного предпочтения. На мой взгляд, разбирать его схему этногенеза нет смысла, поскольку она выведена из произвольных допущений, что такая-то культура принадлежит такому-то этносу, говорящему на таком-то языке. Нужно сначала доказать допущения. Столетний опыт историков не только не доказывает, а, наоборот, приумножает разночтения.

Чтобы осознать сомнительность допущений, нужно начинать с выяснения базовых понятий.  

Начну с разбора методологической путаницы понятий этноса (суперэтноса) и языка, их совпадения и пересечения каждый момент и в истории. Рассуждать, какой подход тут («примордиалистский» или «конструктивистский», в любом значении слов) верен, бессмысленно. В общефилософском виде фиктивность любого разрыва, а также произвольного смешения объекта-предмета /исследователя (реализм-идеализм, объективизм-инструментализм) давно объяснена логикой и методологией (Кант – Гуссерль – Мамардашвили). Раз историки и лингвисты ещё спорят на эти темы вообще, тем более сбиваясь на разное толкование понятий и демагогию (см. пикировки Л.С. Клейна и самого Коломийцева – http://генофонд.рф/?page_id=4811&cpage=1#comments), у них просто нет поставленного образования, а в их научной сфере – установившихся понятий. И это так сплошь и рядом. Например, непрерывно сталкиваюсь с тем, что историки отрицают предметный смысл термина историография (совокупность знаний по какой-то теме истории), сводя значение термина только к «истории исторических работ», к истории изучения (так, Википедия объявляет это главным и «широким смыслом», не буду уж давать имена).

Вот почему в частных случаях все решения должны приниматься не на основе этих или других установок, а исключительно по показаниям фактов. А они всегда таковы, что любое явление (этнос, язык, общество, личность) и объективно порождено само собой, и искусственно сконструировано – как историческими деятелями во времена своей жизни, так и исследователями, которые, увы, почти всегда путают объективное древнее и сконструированное собою. Казалось бы, Коломийцев прямо ловит на таком смешении «в дебрях теории» того же Клейна (Коммент.  от 13.10.2015). Увы, эмоционально-неделикатно, акцентируя это как личное пристрастие Клейна. Хотя сам и дал стартовый повод для путаницы. «Славяне – не этнос.., не отдельный народ, а семейство народов, выявленное уже в Новое время по признаку родства языков. К таким большим объединениям народов проще применять термин суперэтнос… Суперэтносы не были реальными объединениями племён, они всего лишь конструкт цивилизованных соседей (римлян и греков), либо современных учёных». Что за каша?! Славяне были в древности чем-то пупер объективно или же только стали этим супером сконструированы постфактум и лишь по словесному именованию? Очевидно, что в одном обороте две разных мысли: славяне были этнической конструкцией (что несомненно при любом подходе); славян не было, а есть лишь учёная конструкция наблюдателей. Если было родство языков, которое вы установили, то уже было некое реальное единство, пусть и не политическое, не родовое, не кровно-родственное, но в речах, нравах, обычаях, обыденных воззрениях, что и значит – по каким-то этническим параметрам. В этом Клейн и уличает Коломийцева (правда не снисходя до «литератора, вообразившего себя учёным», не вдаваясь в суть нелогичности, а апеллируя к обязательной, увы ложной, теории кровно-родственного глоттогенеза от одного этноса, чуть позже, однако, признав какую-то свою путаницу в ней – Коммент. от 12.10.2015). Как ни прискорбно, обе стороны одинаково используют ложные аргументы к авторитету теорий (с разной ловкостью). И хотя верно чуют умозрения друг друга, парадоксально не умеют высказать точно суть разногласий. Особенно полаивают академические последователи Клейна, беспардонно и немотивированно называя оппонента дилетантом, фриком и даже фашистом. Игнорируя этот непотребный, но наивно общепринятый среди историков стиль перепалок, важно лишь отметить, что термин этнос в самом деле не имеет у историков однозначного общепринятого содержания.

Не хочу отвлекаться. Но что делать. Вот определение самого Клейна: «Этнос — это большая группа людей, объединяемых убеждением (не обязательно верным) в своем общем происхождении. Они основываются на некоторых реальных признаках, а вот сколько их и какие это признаки — дело случая. В одних случаях — язык, в других — религия, в третьих — расовые особенности и т.д.» (Этнографическая наука и национальный вопрос – http://trv.nauchnik.ru/2012/02/14/ehtnograficheskaya-nauka-i-nacionalnyjj-vopros/). Увы, под это определение можно подвести и большой семейный клан, и все человечество в целом, да и этногенез по Коломийцеву. Но и все принятые определения в таком же ключе. Вот ещё пример: «Этнос – это устойчивая группировка людей, которая обладает общностью некоторых реальных признаков, отражае­мой в общественном сознании (не только самих этих людей, но и их соседей) как общность исторических судеб в рамках единого социального организма или в связи с ним» (http://генофонд.рф/?page_id=3175). Обратите внимание на «общее происхождение», «общность реальных признаков». Ныне главным убеждением в этом считается генетический тест, показывающий принадлежность к той или иной гаплогруппе, на практике отождествляемой с этносом. Нет, в теории многие точно знают, что никакие этнические привязки к одной гаплогруппе в геногеографии и геногенеалогии неуместны. Но! Вот кратчайшее и точнейшее объяснение Е.В. Балановской в ответ Коломийцеву: «Исследователь имеет полное право называть самые частые варианты в той или иной общности «индийскими», «славянскими», «дославянскими». Это рабочие термины лишь для простоты изложения. В другом контексте эти же субклады могут быть названы совсем иначе. Для Вас же — это метки, намертво наклеиваемые на этнос. Для Вас же «…важно другое — можно её рассматривать как маркёр какого-либо древнего народа или на самом деле это маркёры народов разных». Ответ один: НЕЛЬЗЯ. Это — переходящее международное знамя, а не маркер народа» (Комм. 30.10.2015 – http://kdet.ucoz.ru/index/kommentarii_1/0-396). Таким образом, исключительно для «простоты изложения» создают путаницу, играют словами (невольно смешивая географические и этнические признаки, например, балтский регион и балтский народ). Значит, не имеют простого и точного научного языка? Но тогда нет и точного понимания. Верно говорить лишь о местно-временном единстве, по Назину, «сочетании» гаплогрупп как прирождённой основе популяции (из которой может возникнуть много этносов).

Это означает, что никакого генетического тождества даже в одном народе, не говоря уж про группу, вроде славян, не может быть в принципе. И в этом смысле каждый народец становится этносом совсем не по генетическому рождению. Казалось бы, повседневный опыт подсказчик. Легко может быть, что мама украинка, отец армянин, сын родился в Казани, говорит по-русски, но считает себя татарином. А гаплогруппу геногенеалогия найдёт у него северно-европейскую («финно-угорскую», «норманскую»)  N1c1. И каким «этносом» его нужно признать объективно? Это не фантазия. Реальность гораздо прихотливее. Мать Анны Герман, урождённая И.Д. Мартенс, происходила из ставропольско-голландских немцев, отец Е.Ф. Герман – из польско-русских немцев, отчим западноураинско-польский еврей Герман Гернер. Сама Анна родилась в советском Узбекистане, формально стала полькой, но больше русской по духу и славе. А раз есть такая двойственность  во всём, то этнос – это не гены, не гаплогруппы, не археологическая культура, как и язык – это не народ и не археокультура. Если личность противопоставляет себя этносу, то она всё равно представляет его (пока действиями не разрывает с ним связь и не выходит из него, хотя бы гены были одни и те же 10 поколений).

Мне уже приходилось детально описывать структуру этноса в связи с показом того, сколько места в нём занимает генетическая база и как он возникает из рода: Оправдание общественной химии (Извлечение естественных начал истории по реперам «молекулярной истории» ДНК) – https://inform-ag.ru/publications/50/. Для краткости и обобщения темы дам сейчас и определение.

Этнос – группа людей, сочетающая обязательные поместные параметры родства, экосферы, хозяйства, образования, переменные по количествам и качествам в движении времени, (само)организованная в (над)историческое единство общим культурно-языковым мировоззрением, нивелирующим индивидуальные и коллективные разночтения. Активность самотворения этноса подчеркнута тем, что он в жизни непрерывно сочетает признаки, варьирует по местности и во времени, самоорганизуется волевым путём по заданию своего общего языка и предпочтённого мировоззрения, направленному на самосохранение общности в тех или иных пределах. И если нет задания самосохранения своей целостности хотя бы в нескольких поколениях, этноса, увы, нет (при этом допустима только нивелировка разночтений, т.е. представлений о единстве, а не устранение фактических различий в генетике, навыках, обычаях, словах и прочем расизме и тоталитаризме, разрушающем, опускающем этнос до стада).

К сожалению, Коломийцев непрерывно сводит этнос к генам. В русле этой путаницы утверждения о кровном генезисе всех народов и языков (но исключении из такой нормы генезиса славян), об этнической множественности («несколько этнических идентификаций») и многоязычии персон (очевидна онтологизация нормального для каждого из нас колебания в этническом самосознании или нормативного для любого языка многоязычия диалектов, социолектов, идиолектов, шифров и т.п.). Дело доходит даже до методической путаницы слов. Например, Коломийцев отмечает типовое смешение историков при назывании древних племен славянами и их самоназывания славянами. Но сам так и не наводит порядка в словоупотреблении.

Очевидно, что первое возникло после второго. Учёные следуют традиции самоназывания. Но если какая-то общность и сходство у предков славян ими постфактум замечается и ранее исторического самоназывания, это значит, что учёный термин можно распространить и на более ранние эпохи. Тем более, что самоназвание обязательно складывается и осознается много позже фактически сложившейся общности. А именно тогда, когда носители этой общности начинают контактировать с иначе говорящими и называющими, для которых очевидна в первую очередь не генетическая общность, а именно общие языковые особенности соседей, как раз и являющиеся объективно самыми яркими суперэтническими признаками (а уж потом внешний вид, быт, порядки). Очень вероятно, что самоназвание возникает в контакте с иноязычными в отталкивании от их называния. Если заметить, что самоназвание славян стало складываться далеко на юге, в контакте с ромеями, а не в местах, где якобы произошло выделение славян из балтов или из германцев, то это в самом деле означает, что славяно-балты были единоязычны, да и германцы не воспринимали их иноязычными. Но это не значит, что все там были балтоязычны. Прямо наоборот Ясно, что разыскания Коломийцева совершенно разумно идут в этом направлении, хотя и некритичны ко множеству древних и современных называний.

 Экзо- и эндоэтноним пересекаются (япон-ниппон, рашн-русь). Если вы живете внутри своего народа, вы не подчёркиваете на каждом шагу, что вы русский, зато непрерывно – по ценностно значимым параметрам, актуальным для соседства, – поминаете: смоляк-вятич, волгарь-окец, верховодец-понизовец, стольный-окраинный, болий-млодий, городской-хуторской и т.д. Но когда эти внутренне ясные обороты выходят во внешнее употребление сразу начинается безумное искажение и перетолкование иноземцами поместных слов в этническом смысле: волгарь становится булгаром, окец – окациром, понизовец – пензяком или понтийцем, окраинный – украинцем. А историки постфактум легко превращают русскоязычного волгаря в тюрка или гунна. Но политики и впрямь делают из него новый народ, выпячивая местные особенности и выдумывая государственный койне по текущей ценностной ситуации. И в самом деле стало так. И это хорошо. Понятно, чтобы навести порядок в словоупотреблении, нужно не генами проверять, а прежде всего восстановить историю слов и вещей (для чего есть правильная историческая лексикология и лингвистическая археология). И начинать это нужно только со слов, т.к. они полностью доступны в отличие от удалённых и сокрытых землёй вещей. Но для работы со словами необходима правильная методика (не компаративно-установочное, а формно-семантическое сравнение) и просто методичность мышления (не допускающая двусмысленного словоупотребления).

Не сложно понять, что разного рода словесные фантомы возникают вследствие постоянного смешения и, конечно, отождествления языковой, этнической и археологической общностей. В таком случае, если развернуть от этноса и языка, у историков нет и правильного понятия археокультуры.

Опять надо отвлекаться. «Археологическая культура — это группа памятников, занимающих сплошную территорию, границы которой могут меняться, и обладающих объективно существующим сходством материальных и нематериальных признаков, образующих сложную внутренне связанную систему, единообразно изменяющуюся во времени и ограниченно варьирующуюся в пространстве, существенно отличающуюся от аналогичного типа систем, характеризующего другие культуры». Что ж, все ясно: культура – это вещи, а не люди, и тем более не общности. Череп Йорика не равен Йорику. Как же можно отождествить культуру с этносом? И.С. Каменецкий, давая это определение на фоне многих, подробно обосновал, что нужно, хоть и очень трудно: «Вероятность соответствия между археологической культурой и этносом повышается с древностью… В условиях первобытного общества… можно практически отождествлять культуру с этносом…» Позже «соответствие не обязательно, а… вероятностно» (Археологическая культура — ее определение и интерпретация // Сов. археология 1970, № 2, с. 29 и 36 – https://www.archaeolog.ru/media/books_sov_archaeology/1970_book02.pdf). Седов: «Археологические культуры, охватывающие устойчивые, многократно повторяющиеся однотипные сочетания особенностей материальной и духовной культуры, связанные с определенным ареалом в течение более или менее длительного времени, очевидно, соответствуют этническим общностям», но «могут и не соответствовать этническим общностям» (Указ. соч., с. 40).

Как видим, на словах культура одно, а этнос нечто другое. Но главное в работе археолога – их отождествление. А почему же тогда в определение логично не введено понятия этноса? А потому что никто на логическом уровне не анализирует эту связь, только на ассоциативном, аллюзивном.

Парадокс в том, что археокультурой так или иначе называют ископаемый набор предметов и признаков на какой-то территории, которому приписана типовая индивидуация. Но на деле археокультурой считают другое – собственно нравственно-умственную организацию общества, социокультуру  (для того и применяют двусмысленный термин). Казалось бы, речь только о расположении на местности, планировке, логистике городищ, захоронений, выработок, технике обработки и т.д., как имеется более точное название, о «технологических комплексах» (подробно см. Клейна в том же журнале, с. 37-51). Ан нет. Вся эта маршрутизация обязательно подводится к индивидуации народа, общества, политической мнительности, как будто орудие тождественно цели его применения, ограда – интересам выживания, одежда – вере.

Ясно, что никто не может увязывать так алогично. Технически вывод совершается гораздо тоньше, не прямолинейно. Т.к. на практике отыскивают общность в группах памятников, но строгой типологии классифицирования они не имеют (нет в разных группах памятников устойчивых постоянно повторяющихся предметов для сравнения), то прежде всего осознают общность впечатления от наличных технокомплексов. Понятно, чем выше археологическая культура у специалиста (знание особенностей всех известных археокультур, навыки сопоставления и обобщения, память повременной географической фактологии, включая исторические свидетельства), тем легче осознается общность, на фоне главного отличия (выделенного условным названием археокультуры). Вот эта общность и становится сигналом этничности. И тем выше она, чем больший консенсус впечатлений у археологов. Так и происходит подмена объективных признаков археокультуры конвенциональным допущением социокультуры, этничности, бытовавшей на месте этой археокультуры. Чем сложнее аналитическая работа по выработке общего впечатления и чем шире круг образованного консенсуса, тем весомее культурно-специализированное мнение, становясь объективной ценностью, тождественной оценённым артефактам. Все это вполне объясняет достигнутую ныне завершённость археологических представлений, их условность, герметичность, консервативность и неконтактность с любым другим мнением. Самокритичность редка.  Б.А. Рыбаков: «К славянскомy этногенезy могли иметь отношение  племена, облик аpхеологической кyльтypы которых отличался от принятого  нами за условный славянский эталон; нам очень  трудно  в  таких  слyчаях нащyпать истинy» (Язычество древних славян М., 1981 – https://www.litmir.me/br/?b=85956&p=63#section_9). Вот почему и Коломийцев, лишь по некоторым мелочам отступивший от консенсуса, но, конечно, взорвавший риторические приличия критическими нападками на авторитетов, подвергнут коллективному остракизму. Нужно признать, что Коломийцев поступил очень мудро. Иначе никто из сертифицированных историков просто бы не заметил его идей, и наука история так бы и прела в своём академическом застое. А так есть шанс, что кто-то начнёт искать в самой археологии и причины разногласий, и верную методологию, и проверять факты.

Между тем нужное методологическое решение легко понять, хотя и сложно осуществить в опыте. Даже если связи археокультур археологи показывают верно (допустим, и разногласий нет), то прямолинейное восстановление перемещений этносов в соответствии с движениями технологий всё равно фантазийно. И не потому, что могут быть самые разные ходы, причины, мотивы для объяснения одних и тех же фактов. А прежде всего потому, что молот или кузнец не равно германец, а кнут или пастух не равно тюрок и т.д. Тем более, что и кузнец и пастух из разных племён могут пасти стадо в одной археокультуре, а хозяин будет какой-то пришлый захватчик. На самом деле можно говорить только о предметной ситуации технологий, их повременной смене в каждом ареале и сравнительном меж-ареальном перемещении предметов и технологий. И все это будет характеризовать не этнос, не социальную общность, а общность технэ, техники обработки и пользования, тип и состояние хозяйства, разрабатываемого этносом, а также его контактность и узус, т.е. мерцающую границу распространения его интересов, влияния, обычаев и языка. Чтобы установить по этим параметрам этнос, обязательно нужно получить словесное и мировоззренческое подтверждение от самой этой археокультуры, что значит – смоделировать по расположению и маршрутизации памятников картину мира (в цельной конкретике это хронотоп, космос и олам, а схематично – центр и периферия, исток и очаг и т.п.) и образ мышления деятелей и восстановить подлинные слова на пересечении мыслительных и языковых маршрутов. На это тоже есть своя наука, к сожалению, плохо известная археологам, – поэтика, которая в самом общем применении занимается произведением ве́дения (знания и сознания) из любого наличного ви́дения способом выведения смысла из сочетания (при)знаков (для восстановления словесных конструкций применяется поэтико-логическая практика, в лучших формах известная, например по О.Н. Трубачёву, как семантическая реконструкция).

Если технологические комплексы обследуются археологией хотя бы по факту обнаружения и в их сравнении более или менее устанавливается ареал бытовавшего типового существования, то узус большей частью не выводится, не разворачивается из самих реальных примет, а навязывается по лингвистическому или историографическому предустановлению, отчего и за хронотоп и язык этого узуса принимается нечто, известное заранее либо по предустановлению. Примером разницы подходов может быть обычное археологическое восприятие березанской надписи и мой поиск узуса и текста по фактическим обстоятельствам находки и начертаний (Березанская рунная надпись. Урок здравого чтения источника – https://inform-ag.ru/publications/339/). Если давать определение предмету археологии, каким он является потенциально, а не по существующему недоразумению, то археокультура – это технологический комплекс предметов и признаков, устанавливающий определённый пространственно-временной ареал бытования общности техник, в пределах которого из некоего центра разворачивается ситуативный узус этносов (обычание и нормоупотребление – от вещей до слов), а по диспозиции системных элементов восстанавливается его хронотоп и реконструируются обстоятельства языковой ситуации. Ничего большего – только ареал техники и узус нормы, максимум, если вдруг норма выражена и совпадает со словами, – узус социолекта, профессионального, скорее межэтнического жаргона (тут Коломийцев прав, заметив лишь социолект как койне, но славянский-то гораздо больше – межэтнический язык). И тогда даже заимствования могут показать направление авторитетного  истока (чем и пользуются все историки, правда не критично).

При таком понимании археокультуры как источника знания археология подлинно становится не столько наукой выявления технологий, сколько точного чтения по ним, как минимум, указателей принадлежности (обычайности и нормы, т.е. узуальной системности). В этом направлении был и давний посыл Клейна, считавшего археологию сродной «текстовому источниковедению». Но, показав методику (см. сравнительную схему: Археологические источники. Л., 1978, с. 71 – http://www.sno.pro1.ru/lib/klein_arkheologicheskie_istochniki/klein_arkheologicheskie_istochniki.pdf), Клейн мало коснулся структуры предмета (в части обозначенной им «эволюционной типологии»), т.е. описываемых концептов содержания. А между тем они должны отражать естественную структуру и движение археокультуры. Отчего можно предложить её общую модель.

Кажется, что центр инноваций (распостранения технологий, управления бытованием) находится в географическом центре археокультуры. Но так может быть только в ситуациях семейного, максимум, племенного расширения, когда преимущество (технологии или выживания-размножения) естественно и медленно расходится из очага появления. Ареал такого расширения не может быть большим. Чем сильнее энергия центробежного импульса, тем дальше он выбрасывает выселки с прогрессивной техникой и тем скорее случается разрыв контактов с центром, что вызывает консервацию достижений и на периферии, и в центре. Если случается отрыв выселков, и они превращаются в кочевье, то, проходя ареалы других культур, распространяют свои нормы и приобретают что-то от местных. В результате образуется нечто новое, отличное от истока, начинающее жить как очаг новой культуры, возможно получающей развитие. Если спустя время этот очаг распространяется и пересекается с первоистоком и обе стороны при контакте осуществляют новый взаимообмен, опознают и усиливают общность, то нужно считать его никаким не кочевьем, а формой удалённого сообщения очагов одного общего узуса.

В его рамках уже можно говорить о ситуации этнического распространения. Этнос, поскольку он имеет мировоззренческое задание, обеспечивает узус постоянными контактами центра и периферии, взаимными обменами материалами и технологиями (людьми, вещами, словами). В зависимости от того, какой большой ареал взять для рассмотрения, этническое движение выглядит двояко. Центр может быть стационарный (традиционный род, контролирующий большой ареал и создающий в нем дальнородственный узус), а может быть переменный – ситуативное усиление родов в большом соседском узусе. В первом случае центр остаётся на своём исходном месте, постепенно осваивая и заселяя новые территории, за счёт предписанного общения получая новые вливания, избегая вырождения и остановки развития, а кроме того усиливая и развивая общий язык и мировоззрение. Во втором случае неизбежен переход доминирования от одного центра к другому, а значит периодическая смена в движении технологий, конкуренция центров, разрыв ареала на несколько зон и разнонаправленные новые сборки, что, конечно, останавливает расширение ареала во вне и провоцирует неустойчивость в общем языке, диалектное дробление, интенсификацию межузусного общения,

В соответствии с этой общей самоочевидной моделью понятно, что любые кочевья, хоть гунны, хоть авары, могут интенсифицировать контакты и появление новаций в разных очагах, могут даже застолбить временный доминирующий центр в соседском ареале, но у них нет никакого шанса создания общего узуса, пока их усилиями не будет достигнуто единство и согласие всех частей ареала, локальных узусов в одном общем. Хорошим достоверным примером является ордынское иго, когда доминирующий монгальский центр с элитой, говорившей на своём языке (с постепенным замещением «монгольского» куманским-кыпчакским-татарским), и за сотни лет не смог создать единства. Каждый большой ареал оставался своим узусом, в котором захватчики вынуждены были объясняться на местном языке (русском, башкирском, арабском). Если, по Коломийцеву, бастарды авар внезапно внедрили и закрепили славянский узус, то это могло быть лишь в одном случае – если бастарды (их мамы-наложницы) не изобретали его, а с рождения бытовали в нём как в давнем, привычном общем измерении, как и все племена, подвластные аварам. Но тогда авары уже пришли на готовую общеязыковую почву, и достигли такого большого объединения лишь потому, что оно существовало в основе давным-давно. Из чего следует также, что вряд ли они дали импульс творения особого (не касаясь – рабского) типа социальной ментальности славян, максимум – лишь продолжили давно заложенное. Воистину: «Славяне ниоткуда не пришли. Они всегда жили здесь».

Конечно, это лишь общие соображения. Но можно обратить внимание и на связь культур, интерпретированных по историографическим источникам, которую Коломийцев указывает в качестве становления общности (разумеется, по моему отрывочному пониманию).

 

Движение в 3 в. части бастарнов на север из постзарубинецкой зоны, их растворение в протопражско-корчакской культуре припятских венетов, с последующей интеграцией с 4-5 вв. ближайших колочинской, пеньковской, пражско-корчакской культур, в общении которых и создаётся ментальность славянства, а в 6 в. распространяется общий койне. Всё это не предполагает глубокой и длительной, тысячелетней перетасовки, а тем более взаимодействия из разных центров. То, что Коломийцев предлагает и мотивирует, – это смешения максимум двух-трёх сотен лет с последовательной сменой акторов в приблизительно одном и том же географическом центре, в основном на юге славянской зоны (что по фактам только ослабляет влияние акторов, то и дело сменяющихся). Да и нет, кроме историографической, какой-то особой мотивации в анализе и связи культур (только заверения, что такая-то техника является признаком такого-то этноса). Ни секунды не сомневаюсь, что в Аварском каганате могла происходить та перетасовка населения, которую изобразил Коломийцев. Но все проблемы не решены и в принципе не решаемы: кем были этнически и по языку авары (ранее гунны, сарматы, готы) и представители смешиваемых ими генетических субкладов, были ли работники сборных факторий угнетёнными и рабами.

Предположения Коломийцева, по Клейну, как будто ни на чём не основаны. На самом деле, как и у всех историков, включая Клейна, они вытекают из лингвистических предписаний. В любой моей работе это показано (см. список аннотированных названий – https://inform-ag.ru/author_info/3/). Коломийцев некритично перенимает основные официальные положения филологии, а уж на их основе фантазирует по своему предпочтению. Сначала просто перечислю принятые предустановления. Историографическая статистика лексической семантики, прямолинейная (по значениям слов) лингвистическая география, этнозыковая идентификация топонимов, гидронимов, этнонимов и т.д. Хотя кое в чём он и отступает по логике выявленных фактов или собственных построений. Например, от глоттохронологии как метода датирования, от обязательного моногенеза из языка-предка с предположением другого – контактного, смешанного творения языка.

Коснусь самого простого. Чтобы верно судить о топонимике, нужно сначала просто уметь сравнивать топонимы с языками. Компаративистика этого не может. Я многократно это показывал и объяснял. Самое обширное см. на примере работ О.Н. Трубачева и В.Н. Топорова (в книге «Гидроним Волга как упаковка реальной и языковой истории» – https://inform-ag.ru/publications/19/). Так, Топоров возводит имя Волга к балтск. ilgas долгий, полностью по внешним аргументам игнорируя очевидный русский смысл и его соответствие реальной ситуации образования Волги, которую он сам же подробно рассматривает (фрагмент с. 15-25 с разбором – https://inform-ag.ru/publications/360/). Даже по фактам Волга – это волока, вологая проволока (акцент не только долготы, пространственной и временной, но и влажности, искусственности сооружения). Но факты к лингвистике ещё надо применить правильно. Систематический научный подход к этнонимам см. в моей статье «Имена славянских народов (Принципы называния и расселения по логике языка)» – https://inform-ag.ru/publications/343/. Обычно действуют только подбором подходящих (якобы закономерных по созвучности) форм в сравниваемых языках на основе аксиомы тождества и малой изменчивости их значений. Тем самым все модели являются именно головными (ре)конструктами. Многие из компаративистов сами это прекрасно знали (Р. Раск, А. Мейе, В.П. Нерознак). Но для удобства «познания» и «простоты» модели игнорируют неподходящее и разночитаемое. Массовые спецы-лингвисты (что уж говорить про историков) толком и не знают, что в науке существовала – с разной зрелостью – другая, более вменяемая методология (Гумбольдт, Потебня, Шухардт, Бодуэн де Куртене, Марр, Фосслер, Трубецкой). На Западе уже к началу 20 в. победил самый прагматичный позитивизм, выродившийся в интеллектуальное мошенничество (подробно «Постмодернизм как дезориентация в реальности и науке» – https://inform-ag.ru/publications/259/). И у нас к середине прошлого века авторитетом и усилием Сталина детски-позитивистская (компаративная) схема по обстоятельствам политико-прагматической конъюнктуры закреплена как единственно научная. Сейчас всё другое просто не допускается в печать, жестоко цензурируется. Легко понять почему, если осознать принятый уровень научных суждений. По существу и системно мною это сделано в книге «Модель историко-языковых реконструкций», 2012, 496 с. А суть нынешней научно-политической коллизии см. в статье, где есть ссылка на книгу (Незнаемое в знаке на бумаге и в сраке – https://inform-ag.ru/publications/45/).  Но уровень виден без всякого философствования и на элементарных примерах.

Например, С. Бурлак, методологически очень и вообще широко образованный  лингвист, по частности поддерживая Коломийцева в пикировках с Клейном, между прочим заметила 10.10.2015: «Праславянский язык заимствовал из германских источников такие слова, как "плуг", "изба", "хлеб", "молоко", "крест", "церковь"». Совсем не случайно она проговаривается: заимствование из источников. Так, скорее из книг, заимствуют учёные, а живые люди – исключительно из живых контактов, от источников-людей.

Бурлак никак не объясняет и не доказывает своей мысли. Но основой её является научная норма, словари. При этом замечу, что однозначность заявления явно натянута, т.к. ни один признанный этимолог, начиная с Фасмера, не говорил так линейно, всё с оговорками или предположительно. См. в каждом случае хотя бы академически вполне репрезентативный Викисловарь (не Википедию, замещающую академизм консенсусом).

Для демонстрации реальности через лингвистику подробно разберу слово плуг, считающееся заимствованием по причине, которую чётко выразил ещё Л. Нидерле: «Следует считать, что и это последнее усовершенствование, превратившее соху в плуг, принадлежало римской культуре и только оттуда это новое орудие попало к германцам на Рейне, а от них приблизительно в Каролингскую эпоху к славянам… На этом основании следует также предположить, что славянское слово плугъ произошло от древненемецкого plog, pluog, pflug, а не наоборот» (Славянские древности. М., 2010 –  https://iknigi.net/avtor-lyubor-niderle/53131-slavyanskie-drevnosti-lyubor-niderle/read/page-28.html) (археологический аргумент). Но бытует также версия исконно славянского происхождения от плы- (Н.М. Шанский: «Плуг по сравнению с сохой кажется плывущим»). Германская версия для официальных лингвистов предпочтительна, т.к. в германских источниках формы зафиксированы гораздо раньше, чем найдены славянские тексты (историографический аргумент). Да и в каждом германском языке формы лишь варьируются, в том числе по широкой семантике; по сравнению с ними и славянские, семантически однозначные и почти тождественные внутри себя, всего лишь вариант (статистический аргумент). Нем. Pflug плуг, пахать; англ. plough плуг, пашня, пахать, стругать, и plow соха, плуг, пахать (произношение двух слов почти одинаково: [пфлаў, плаў]); шв. plog плуг, клин, пахать; дат. plov плуг, пахать. Очевидно, что версия Шанского навеяна английским словом и произношением plow для более ранней формы предмета, и предположением (на основе предпочтённой мотивации общих звуков) равноправного общеиндоевропейского истока (теоретико-компаративный и народно-этимологический аргументы).

Все названные аргументы вовсе не опираются на словообразовательный анализ в каждом языке и анализ семантики и путей переосмысления, тем более сравнения разноязыковых форм по этим параметрам. Но без этого нет никакой лингвистики, только начётничество (сказано: археология, историография, статистика, абстрактное теоретизирование и народная этимология). Однако даже простое сравнение звукоформ показывает, что славянская форма лишена каких-то уникальных произносительных ухищрений (непроизносимых стяжений, дифтонгов, диффузных звуков), т.е. является усреднённой по сравнению с германскими, отчего гораздо легче любая германская редуцируется при заимствовании из славянской, а не наоборот, и даже легче, чем любая германская из другой. В семантическом плане аналитичность германского корнеслова (по ситуации выражающего предмет, действие или признак) почти без словоизменительной парадигмы тоже указывает на меньшую логическую разработанность семантической системы языков (что компенсируется образно-аллюзивной множественностью аналитики). Отчего и ясно, что времени на такое развитие у них ушло гораздо меньше, т.е. эти формы в языках либо появились позже, чем в славянских (по абсолютной хронологии), либо развитие языков остановилось в глубокой периферии, вне контактов консервирующей древние состояния, допустим по компаративистике, общие со славянскими (относительная хронология).

Но по-настоящему показательно (и научно) лишь сравнение мотиваций слов разных языков. В германских глубокой мотивации просто не существует, отчего и отсутствует широкий корнесловный контекст, по которому, при восприятии, и читаются внутренние формы (Гумбольдт, Потебня), т.е. мотивации слов. Например, в немецком все основные сближения: pflügen пахать, Pflock кол, столб, pflücken собирать, рвать, pflegen ухаживать, pfleglich старательный, pflicht обязательно, Flug полёт, Flughafer овсюк, Flügel крыло. По мотивации der Pflug – взрыхляющий землю искусно изогнутый кол. Подобная, хоть и менее отчётливая, и в шведском (ploga вспахать, plöja [пльуйа] пахать, plocka собирать, щипать, påle [пуоля] столб, кол, свая, pålitlig надёжный, ploj уловки). При внимании хорошо видно, что германские формы произносительно очень зависимы от английского (вставка f в немецком, u/ü в немецком, o в шведском, v в датском как различные прояснения диффузной артикуляции). При подключении других данных английского это ещё более заметно: англ. pole [поол] кол, шест, столб, ploy уловка, трюк, plover ржанка (птичка), plot надел, нанести, сюжет, интрига, polish чистить, шлифовать. И мотивация англ. plough гораздо шире по предметности, хотя, по норме семантической неглубокости и бессвязности языка, аллюзивна и приблизительна: плоский углубляющий рыв. И все германские языки демонстрируют очень малую память фонетического варьирования морфов, максимум виден в немецком (где некоторые чередования, вроде o-u-ü, ощутительны как переменные одного корня). А для английского языкового сознания приведённый ряд его слов не имеет никакой семантической связи, которая, однако, легко воспринимается тренированным славянским чувством. Не случайно в немецком точно ощущается конструктивно-целевая особенность средства, а в английском – лишь видимое предметодействие. Это значит, что исключено семантическое влияние на него из других германских. В силу такой связи семантики и произношения английские формы и языковые стандарты являются, конечно, более древними по происхождению, и, видимо, поэтому они оказывали мощнейшее влияние на другие германские языки на стадии формирования их произносительных особенностей, но при том когда-то испытывая обратное воздействие на запись слов (что и сформировало их псевдогерманский буквенный вид -gh, как бы указывающий сразу на взрывное и фрикативное окончание). Для полноты картины скажу, что романская парадигма к плугу основана совсем на другом корне aro-oro со значениями, почти тождественными славянскому орати (пахать, кричать). Лат. aratrum плуг, aro / arare пахать, aranea паутина, oro / orare говорить, молить. Но другие корни тоже присутствуют. Platea улица, pluma перо, пух, pluvia дождь, plorо плакать, plodo аплодировать, plango, бить, ударять; махать крыльями, palus кол, columna колонна. Как ни странно, значения близки английским, но формы более сложные. Если влияние и было, то шло из английского. 

Уже на этом уровне можно провести самое поверхностное сравнение со славянскими языками (для краткости буду оперировать только русским, исчерпывающе представляющим все славянские) – установить равенство редукции (аргумент внешнего, контактного сходства). Русские звуковые кальки германских слов тем больше похожи на русские слова, чем ближе проживали народы и чем дольше контактировали: нем. плуг-плуген, шв. плог-плужа/плюйя, англ. плыв. По ним же хорошо видно, раз действие и предмет этого действия выражен одним корнем, что предмет и его название заимствовались как уже готовый инструмент и функция. Пока нельзя сказать наверняка, что из русского, но вероятнее, чем из английского. Т.к. в обратном случае, при заимствовании слов и предметов по отдельности, или частично, происходит переосмысление и деформация написания, таковы plough и plow. Существование этих двух тонко дифференцированных написаний и произношений одного слова только подтверждает, что написание plough пришло под влиянием какого-то письменного источника и лишь после этого установилось написание для ранее существовавшего слова plow. А в отношении латинского несомненно, что было заимствование из славянского орати наивным языковым сознанием без понимания полной семантики корня в устном контакте не с пахарем, а с учителем, (умоляющий ор которого воспринимается нормой речи). Как минимум: оратай не только орет-пашет, но и орёт, понукая. Также пугливые дети орут, когда невидимая паутина касается лица.

Если поискать мотивацию русского слова, то в ближайшем словаре почти нет ничего подсказывающего, как будто словокорень, как и в германских языках, вообще изолированный: пласт, плаха, плот, плоть, плох, плуг, плут, плыть, плюх, полок, по луг. Но слово и не является ближайшим к нам. Нужно учесть возможные исторические чередования, редукции и вероятные деформации письма. Главное к случаю: чередование в корне и на стыках морфем (плен-полон, влажный-вологий, сыпет-сыплет, топь-топлый, любо-люблю), оглушение в конце слова (маг-мак, кот-код, столб-столп), взаимозамены взрывных и фрикативного (бог-бога, бог-бок, друг-друк). С учётом этого легко заметить суть. Плуг – продуктивное образование от пахать < плахать: плоское приспособление, с-плющ, чтобы ковырять землю походь, хо́дами, переворачивая плахи, пласты грунта. Бросается в глаза по сравнению с германскими мотивациями невероятная точность смысла, упакованная в слове: очень похоже на логическое определение понятия, в котором указаны конструктивная особенность предмета, инструкция применения, целевой результат применения (логический аргумент).  Как форма плуг – это древняя стяжённая  вариация ныне общеупотребительных корней: пах-, паш-, пих-, пух-, плах-, плох-, плюх-, плющ-, плоск-, палк-. Когда-то это был один диффузный корень (форма с неопределённым для сознания произношением, ситуативно-образно выражающая множество сродных смыслов, пучок значений) (наиболее последовательно эту сторону лингвистики и аппарат разрабатывал Н.Я. Марр). В результате длительного процесса словообразования для называния всей становящейся предметной реальности и после закоснения форм в единстве с без-образными предметными значениями произошло системное переосмысление и переразложение всех форм и смыслов, язык пришёл, по Гумбольдту, в завершённое состояние. Непосредственная связь бывших диффузных единств утратилась для повседневного сознания. Но главное сейчас не то, что, почему и как это случилось, а то, что это случилось чрезвычайно давно. Сам факт далекого разбегания значений из одного корня говорит о необычайной древности корнеслова. При этом семантическое родство (для чувства, интуиции, теоретического анализа) на такую глубину всё же полностью не изжито, как в любом из германских языков. Рано или поздно удастся восстановить все этапы и количество шагов этого преображения. Но внутренняя эволюция форм и смыслов языка все равно не сообщит о времени, о хронологии преображений. Зато на это точно указывает предметная сфера, то состояние предметов, которое открывается в глазок текущих внутренних форм (аргумент лингвоархеологии).

Очевидно, что ковырять землю походь начали задолго до появления плуга: палом, палёной дубиной-хо́дой (добиной добычи), сухой со-хода, посохом, идя проходом-полёгом по логу (припаданием к источнику питы по линии пути, при удаче расковыривания источника, норы, корней, грибов или сбивания зелени, половы-плавы и плотвы, т.е. семян, плодов, живности). Элементарное собирательство, самокорм сами, самосевов само-стоя-тельно. Если проход не случайный, не разовый, то живность уже сбегает, дубину сменяет валкая-легкая и вялкая-вяленая палка, сук (для сученья-толканья), походь самью превращается в систематическую проходку конов, плодовитых мест, с гонами, быстрыми проходами между ними. При многократном проходе самами с умом (сумью, суммарно, с сумой) обнаруживается повышенный прирост из расковырянных мест. Начинают проходки взрыхлять специально, походь по хоти – пахати пляхи паликом (палицей, палкой с закалённым суком), суком для рыла, роя, которым работают ройками-руками, мотая длинным держаком и вгрызаясь коротким суком, как мотыгой-мотагой, взрывая камы (камни и комы). Для крепости избирают стволик с сухим корнем – керном. Привязав на край, к-рой, керн-камень, превращают в сук-керу, секиру, с помощью которой рой-елов добывается и для всего роя-сожителей и в которой рой по мере изнашивания, съедания в окатанный гладкий рой-ел можно менять на новый (royal, лучшее в добывании, камень с дыркой как первый знак силы). Если целый, то рой ел, если рой съел, то не уцелел. Проходки становятся целевым затруднённым движением, пахотой (перепахать в том числе «пройти сквозь»). Неизбежно переносят и невольно пересеивают (культивируют) плавы-половы с места на место, пока не вынимают из плав вонь сери-навоза те зери, что тонут, сами идут к земи – семи. Начало культивации растений, увеличивающей плоть зёрен, плотность растений и плотность-численность работающей с семенами сами – семьи. Семь я по венам и по вено (семья и её естественная повинность): дед води́т водой, баба с база вари́т (бубнит, указует, варит, нянчит), цяця-тятя тяпает-пашет тару, моця-мати зери мацает (моет-веет), дети – дати и киды, робя – выны (неожиданный приплод) и смеши (смешанные и смешные), меши мыши, во всём повинны (англ. dad, boss, father, mother, kid, babe, win, mouse). Чем больше плодов вынимают, тем скорее создают с-плот пахоты, рытьем паликом-палком, прополкой и палом – поле, полог и полёг плав (plow – диффузия звучания и значения без чёткого различения событий), занимаясь уже коллективной, многосемейной проходкой полком и сбором вено для общего вына (еды из кучи вслепую). Из всех одинаких сборщиков вена подбираются для полевых работ самые способные вони (сытые, чуящие поживу и обладающие силой) и вины (в чем-то провинившиеся) да вани (простецы). Полк требует не только рытий-рати, но знания и управления, рады, и ратаев, орущих-командующих на ратях-работах, пресекающих и направляющих рети (ссоры со-сора к прыти для ради-результата). Чем слаженнее эти общие орати, тем лучше зрети сему и всему.

Чисто технологически, сначала для разбиения каменьев, разравнивания, подбирают более мощный палик – овальный камень, шар-рол, или кол, бревно без сучьев, чтобы шарить-шуровать, одирать и катать почву. Из кола естественно (идеальный цилиндр найти сложно) для глубины и скорости обработки придумывают со́ху, сохлую дубину с несколькими суками-рылами (для удержания каждым рылом-тяглом), для чего меняют ложе-положение рыла (взрывания) и вид (рыло) орудия. Мотыгу превращают в мо-тягу: валят-ложат и комом-толпой волочат туда-обратно, с кона на кон, по логу (по ходу скольжения суков по земле, комлем (ком-ели) вперёд к ком-ан-дёру, ко мне (англ. come on, come here), как легче, разбивая комы и засыпая семя), образуя неизбежный волок на земле. Палик превращается в палог, вологущу (волокушу). Можно её совершенствовать – обрубать-орубать лишние верхние ветки, ненужные для держания и для скольжения, оруба. Можно иначе. Догадывают развернуть палог поперек роста суков, и, избирательно обрубая, делают удобные коны-держаки (канты, англ. hand кисть руки) и тянут комель-повал с вывернутым корнем, с коно-маха (лат. magnus великий, громкий, исп. majа [маха] женщина). Тяжела комлань и кома-гонь с кономаха. Но всё равно легче драть тару, дратовать землю. Для облегчения поперёк под палог подкладывают колы-ва́лы (сломанные ветром стволы), позволяющие хоть и хвиляющий, но перекат (англ. wheel колесо). Коль и хвиль перекатная. Выходит падлог и последующий подлог, переориентация пахотного средства в другие, в том числе повозки (бел. падлога-пол, поло́к, облучок). Подбирают обрубы на стволе и цепляют на них обрубы колов, колы-со, соединённые со сторон. Колесная поруба в результате даёт подлегу (пара, арба, долега-телега). В другом направлении совершенствуют соху. Упрощают комель в комол (безрогий), делают рабочим один мощный комлевой сук. Ложеная ложная со́ха превращается в лаженую с-носимую соху́, с помощью которой можно драть свежую отаву-траву (драть-тава, дратва). Улучшение с одним крепким ралом и тонкими ролами, концами верхних веток для удержания тягловыми ролями и рулем при комле-на-уда, т.е. на высоте паха рулевого по движению с кона-конца. По нуде, камланию комлевого, из кома образуется команда.

С появлением руля тяжесть самого ствола перестала иметь значение, важнее стала сила-тяжесть комлевого сруля и тяга тянуших тяжей, а соха подбирается как шест для шести тяжей и одного тяжелого важа-вожа (груза, вожатого, возничего). Тяга семная. Шест тяжей – один важа, семь ед-ид (поездок, ходок), – один обед, шесть ест – один езд. При многократном повторении происходит специализация дёров и закрепление функций. Чем легче шест, тем скорее прожорливых непослушных тяжей по конам-кінам сменяют на кинутых детей (нем. Kind), которых не жалко для сезонных кинь-дёров (Kinder). Тягловые роли называют ко́ньцы, а комлевого рулевого конь. Семеро гномов-кономов: шесть канут, один эконом (отборщик лучшего). Главный конь, паш-кан, не только направляет соху шконкой-прави́лом, т.е. пашет пахан (> паша и хан), но и правит через кань (собираемую на кон еду, позже хранилище и посуду), следит за работой каждого, применяя пра́вило правы-справедливости при раздаче корма после работы – кормчий. Шесть канов, один хан. Семеро с ложкой, один с сошкой. Для подстёгивания лентяев он применяет управу, сначала общий сошный шест и зычный жест, потом упряжь (кон-от, канат к каждому отдельно и кнут, коновый уд) и управу-правление (внушение, разборы, поощрение, наказание постфактум в момент  раздачи еды купно на род, кон-за: казы, козы, козни и казни, закон). Но ору на оратье и после не оберёшься. Сратные слова, сравы, ославы, справы. У каждого орущий голодный рот перед общим каном с коплом (скопленным > котлом), а все кодлом друг перед другом сравный семейный род, одной крови-вен и вена-судьбы, одинаковые с самом-управцем словы (словы-води, село-вечи-словечи, словцы, слов-вены). Не то что соседствующие бесправные, немощные немоти-немцы из округи. Чтобы избежать свары, дело требует вара, приготовки – веры, доверия, уговора, навара. Нужны не воры, а толковые вары, делом и веном доказавшие свою способность коны варяти (подготавливать и делать дело). Чем лучше разнообразный мер управы, тем резвее ладя-дело, веселее лад-отношения, полнее склад, больше благо-дати и крепче мир. А при такой славе и благодати и чужие стремятся влиться в общий лад. Но если кормчий слишком силен и недодаёт своим в рот, то народ просто мрёт, а живые норовят в свой умёт или скит. Поэтому приходится на труднейшие работы на рот (за еду) добирать пришлый гостями нарот, народ. Ввёл гощь (гость) и миру мощь (Вольга и Муромец). А когда все свои бегут по скитам (Scythia), за новым людом в стороны уходишь сам, варяком, там начиная сувоем (смешением-переплетением) варяти своих (свеев, свебов, савоев, савов, асов, саваров, савиров). На смену родового умножения приходит надродное, общественное, церковно-государственное.

Между тем в ладных упряжках все заботы – как облегчить тяготы мира, уменьшая мор на работах. Улучшение сохи – лада на рало (ладьрало-ладьро/радьло-радло), деревянная, каменная, костяная, железная со-жань (сжатое, сбитое), постепенно превращающаяся в наконечник сошник, приделанную плюху (plough), блестящую бляху (железо из клубочков болотного железняка добывали задолго до медного века методом холодной ковки; объяснения см. https://inform-ag.ru/publications/215/). Кроме вертикальной взрезывающей плюхи делают и горизонтальную, регулятор заглубления и плавности хода [плаў]. Совмещение колёсной подлеги и такой радлой / латной сохи позволяет заменить на месте коньцев норовистых слов-ослов (уселов, усевшихся болтунов) и квёлых немцев-ртов (роты) на вёлов – послушных волов и мирных меринов (одёров, кастрированных с рождения быков и лошадей). По мере одомашнивания лошадей колечных кляч заменяет сильный натасканный, пахотный конь, под которого делается специальная удерживающая и одёргивающая упряжь (упряга, пряга), отчего и сам пахарь перестаёт быть конём. Однако остаётся парой: оратный конь и оратай. Саженная сила и скорость вспашки под саженья резко возрастают. Теперь пылит полюг (пылюк), ладная соха, хорошо берущая уже многократно поднятое поле и бороздящая глубокий валок. Не то с целиной вечной залежи (окаменевшей из-за луги-лужи, лью-кия, заливаемого локуса) (укр. кий палка, кол, круг, край). С ним не справляется и пара коней. Нужно прорезать, взломать борозду, поднять и отвалить пласт залежи, позже – луга, пара, что сообщает о севообороте и многопольной системе. Для этого требуется цельная лата-рало, не наконечник, а единая с ралом заложь, со-ложе, сложная могучая конструкция – сложах лом-мах, сложный лемех (дрр. аорист «сложивший сломавший») с «ложащим» отвалом. Лишь теперь появляется полуг, в конце концов по причинам становления древнерусской орфографии редуцировавшийся в плуг. А в окраинных зонах ославяненных немцев (т.е. когда-то до прихода варов не имевших полноценной человеческой речи), потом вновь онемеченных: повалюк-пъвълюк > Pflug, полок-пълок > plog, одир/одёр > эст. ader, шар-рол > фр. charrue (подстроенное под лат. arare).

 

Довольно наглядно, что ход изобретения плуга имеет последовательное осмысленное выражение исключительно в русском языке, а все другие языки на этом фоне являются его контактёрами и соучастниками, усвоившими и законсервировавшими ту или иную стадию становления словоформ и семантики. Это не сообщает, кто именно делал то или иное изобретение в каждом случае. Соучастники работали вместе, но у каждого в ситуации были свои функции, которые можно выяснить лишь при более детальном вчитывании. Примером, намекающим на такую детализацию может быть ситуация семьи. Английские слова по значению смещены относительно русских и спутаны по мотивации. Вместо бабы babe и boss, вместо деда в одной роли отца dad и father и даже дядя daddy (но это уже позже под влиянием тяти). Это значит, что дед и баба не ощущались как особые члены семьи. Родственные связи праанглам были непонятны, старшие работники почитались как один родитель, руководство база мистифицировалось, младенческое обращение к бабе осозналось названием младенца, точно только (слабые) дети-киды. Всё это значит, что носители этого становящегося языкового сознания были среди тех детей. И поэтому не они определяли технологию хозяйства на той стадии культивации растениеводства.

Если выделить в формно-семантическом сюжете приметы реальных изменений, то легко заметить, что все изобретения, системно отражённые и сохранённые русским языком, начались в доисторическую эпоху. Началом плуга, само собой, была суковатая палка, опаливаемая огнём для крепости (палик). Базовая идея уже тут присутствует (дожало-дышло, рыло, жало). Пользование было сугубо индивидуальным, самным, но для прокормления всего своего роя (приплода). С началом культивации растений (гораздо ранее 20 тыс. лет назад, как датированы в раскопах полудикие злаки и чем начались генетические изменения в них) потребовалось массовое участие и, как следствие, более мощное орудие, перекатный палог и с-носная соха. Приручённые лошади около 5 тыс. лет назад уже запрягались в плавные сохи (с регуляторами погружения и скольжения-катания: самое простое – изогнутая книзу конструкция дышла как салазки скольжения по грунту). И лишь разноплановое развитие технологий (растений, металлов, общества) позволяет совершенный результат, который можно датировать в момент становления письменной технологии (появление неустроенной, смешанной, греко-римской орфографии в 1 тыс. до н.э. с последующим переходом к еровой; самый поздний рефлекс этого – древненовгородское «бытовое» письмо).

Разумеется, любой лингвоархеологический сюжет как частную сказу истории (это единственно верный жанр начитывания реальных исторических событий: обоснование см. в статье «Старая сказка на новый лад» в кн. по ссылке https://inform-ag.ru/publications/66/) необходимо проверять, прежде всего путем совмешения с другими подобными сюжетами и на других языках. Если соотнести появившиеся формы-мотивации с иноязычными, то можно уточнить предметную реальность и заметить, на какой стадии выделилась форма того или иного языка. Намёки на это я делал вставками иноязычных слов в контексте их происхождения.

Прошу заметить и намеченный сюжет славянского этногенеза. Зачавшие и развившие всякую человечность (в том числе словность-речь) люди произошли само-роем (спонтанным размножением и кучкованием соседских роёв). С момента осознания самости (своей и ости, вещей) отдельными особями-самами началось формирование словного человеческого рода – собирание человеческих роёв вокруг особого словного рода с вовлечением всех в узус родового языка, в сферу уже ясно говорящих людей. Первоначальные словцы, культивируемые (рождаемые и набираемые) самами, происходили из их роя, при естественном соседском расширении которого и возникал род словцев (называвшийся по самоназванию самов), тысячи лет распространяясь в естественных географических пределах Русской равнины (от Карпат до Урала, от Белого до Чёрного морей) (модель расселения см в упомянутой статье «Имена славянских народов»). Но кроме того было и сознательное вовлечение в свой круг разных инородных немцев. Осознание родом своей словности произошло на пике расширения (6-2 т.л.н.), когда заметили после многих опытов, что только прирождённые по вену, выны рода, начинают говорить на их же языке, в отличие от пришлых гонов-гуннов, ходов-готов или брошенных кидов и немцев. Оформление самоназвания словцев началось с ошибочного выделения этой причинной кровной приметы, причастности к лучшему роду – выны, вены, венеты. Но так могли называть себя и те, кто хотя бы испытал влияние авторитетного вена, был в кругу его власти (вот их-то и можно называть рабами, но не рабами-славянами, а рабами славян, свободных и равных по вено – по рождению, родству и родовым повинностям). Тем более путало внешнее восприятие. Сообщение соседям подлинных венов и подражающих им иноязычных, что-де мы с кола (круга, общины) венов (или вены с кола), воспринималось как скловены. Поэтому настоящие вены потом и уточнили себя как слово-венов, словенов. И это самоназвание распространялось с юга (где при большей плотности населения разночтения выявились быстрее) не один век, а закрепилось только в Средневековье.

Таким способом разборки и разметки событий по указкам слов можно извлечь из языка несметное количество информации. Разумеется, приблизительной, гипотетической – как целевое предположение, которое должно быть выверено по данным всех других наук (климатология, археология, медицина, генетика, технология, логистика…) и заново собрано в более достоверную схему.

 

Из всех этих аргументов подлинности слова плуг и производности этого инструмента неким народом и языком следует, что у современной науки, что уж требовать от отдельного учёного, вовсе нет понимания природы языка, закономерностей его жизни, времени и логики развития. Отчего нет и правильного аппарата описания и анализа языка.

Многократно вслед за классиками философии и филологии я объяснял, в чём тут дело. К сожалению, административная академическая цензура не даёт ничего опубликовать на профессиональных площадках, а самоцензура этих профессионалов – мешает им прочитать при частных контактах. Самое короткое и ясное – в уже названной статье «Оправдание общественной химии». Ещё раз предельно коротко суть дела.

Язык – двойной дом бытия, который не передаётся людьми друг от друга, а входит в них и обымает их, если переданы ключи входа в язык (звуковой прирождённый аппарат восприятия и воспроизведения и культурный письменный склад чтения, толкования, понимания и хранения смыслов и значений). Любой язык, едва возникнув и выделившись, вечен. Не в том смысле, что вечно будет использоваться как код и декодер (это как раз случайно), а в том, что его нельзя более разрушить и отменить, как систему физических элементов, водород, азот, феррум, плюмбум. Как раз по этой причине язык является единственно подлинным живым технологическим комплексом смыслов, в котором хранятся смыслы археокультур всех эпох. Совмещение найденной ископаемой технологии и описанной по логике языка лингвоархеолоически позволяет точно установить не только момент событий, род или этнос деяния, но и типовых персонажей действия.

Невозможно что-то понять в языке без раличения его онтологии-конструкции, прирождённого аппарата и культурного строения. К рассматриваемому случаю. На базе прирождённого языка никакого этноса не возникнет.  Зато культурный язык целевым образом переформатирует все элементы (кровные, социальные, хозяйственные), из которых складывается этнос. Максимум, что может сделать даже идеальный гарем (как, впрочем, и любая страта языкового народа) – не создать новый язык, а придумать  стиль языка. Как, например, лет за 100 в 18 в. коллективом русских писателей создан стиль литературного языка, а в прежние, более продолжительные эпохи – церковный, белорусский или украинский стили русского языка (при том что их врождённые произносительные свойства как существовали от века, по естественной физиологии антропологических видов, так и будут воспроизводиться впредь).

Но никакой язык не является физиологическим, антропологическим, социальным индивидуумом (поскольку уж он аппарат, строение, дом, склад). Он оживает и проявляется в реальности только усилиями индивидов. На высшей стадии – усилиями рода. Когда род осознаёт свою связь с домом своего языка, он начинает культивировать своих членов для их максимальной адаптации к устройству и силе языка и встроенности в его конструкцию. Так появился родовой язык в истории, и его силой было создано современное человечество. Это невероятно долгий и сложный человеческий процесс. Понять и реконструировать его можно только с опорой на данные родового языка, в упакованном виде сохраняющие всё, что было.

Ничего подобного академическая лингвистика, не считая прозрений Гумбольдта и интуиций многих других, вовсе не знает. Вместо понятия родовой язык (т.е. язык рода, порождающего народ и его специфическую ментальность) используют понятие праязыка (учёный конструкт, усредняющий переводческие сходства). Вместо реальности довольствуются своим усечённым мелким воображением, хотя и аутистски правильным. Это определяет и недостатки лингвистической технологии, осознать которые не так-то просто, если исходить только из внушённых дурным обучением авторитетных установок.

Несмотря на то, что Коломийцев во многих принятых деталях ухитрился увидеть недостатки, натяжки и догадаться о подлинной природе славянского глоттогенза (естественного и административно-суперстратного распространения языка, доминирования социолекта в официальном койне), он, повторюсь, говорит и умозаключает полностью по логике археологов, уповая на то, что археокультуры «сложены из этнических элементов», а этносы тождественны гаплогруппам. Не может археокультура состоять из этнических элементов. Только из технологических. АК (автомат Калашникова) не является доказательством советской археокультуры, как испанский сапог – папской, а бумеранг – аборигенской. А вот факт их первоизобретения – да. Если восстановить весь исторический ряд, смену технологий в каждой местности в связи со сменой узусов, можно будет смоделировать развитие хозяйства в каждом локальном случае. Лишь на этом фоне археокультуры станут сравнимыми по переносимости конкретной технологии из одной хозяйственной организации и зоны в другую. Параллельно с этим можно восстановить смену сочетаний генов (моделирование по ископаемым и статистическим данным), языков (моделирование силами лингвистической археологии и формно-семантического сравнения). Только совместив все три группы восстановленных данных, можно вывести фактическое доминирование культур и генов и заметить реальное языковое суперстрирование (главное форматирующее влияние в смеси местных говоров). Только это позволит смоделировать текущее мировоззрение влиятельного культурного языка, а с привлечением историографии и реальную политическую и этническую историю.

Не буду более касаться теории языка и логичного глоттогенеза (сказанного достаточно), а также археологии (поскольку стандартные сравнимые описи археокультур по обязательным параметрам отсутствуют, а чтобы их создать, невозможно одному человеку проверить удалённо все ископаемые артефакты и археологические горизонты). Если даже обратиться к подлинным, а не надуманным фактам, то предпосылки для гипотез совсем не те, на которые опирается Коломийцев и другие историки. Самое первое, что нужно, – проверить чтения словесных памятников и сделать (конечно, опираясь на правильные представления о языке и письме) выверенные, неаллюзивные сближения текстов с языками, тем самым создавая источниковый фундамент историографии.

 

Вовсе не претендуя ни на какое обобщение аварской истории, дам несколько наблюдений.

Первым упоминанием об аварах считается свидетельство 5 в. Приска Панийского: «Около этого времени в 463 г к восточным римлянам прислали послов сарагуры, уроги и оногуры, племена, выселившиеся из родной земли вследствие враждебного нашествия сабиров, которых выгнали авары, в свою очередь изгнанные народами, жившими на побережье океана [и покинувшими свою страну вследствие туманов, поднимавшихся от разлития океана...].Так и сарагуры, изгнанные с родины, в поисках земли приблизившись к уннам-акатирам.., покорили это племя и прибыли к римлянам» (https://www.vostlit.info/Texts/rus/Prisc/frametext.htm).

Чтобы понять принцип искажений в свидетельстве, начнём с элементарного, с того, что Приск сообщал об очевидных приметах языка в аварских владениях. Однажды ему вместе с другими предлагали «вместо вина так называемый по-туземному «мед»; следовавшие за нами слуги также получали просо и напиток, добываемый из ячменя; варвары называют его «камос». По-гречески в косвенных паеджах: μεδον, καμον. Из ячменя тут никак не кумыс.

Я уже не раз показывал, что в то время славянами применялась нерегулярная орфография с путаницей звуков и букв, которые потом разделились как греческие и римские. См. пример, как слав. СОWѣТ греки прочитали как латинское κομεντ(ον), а латиняне расщепили W на греческие νυ – coνυent(us) (https://inform-ag.ru/publications/336/). Очевидно, что славянское мёд в двух этих традициях будет записано в рукописи и выглядеть почти одинаково μεδος-medos. Но рукописные М и W в середине слова καμος легко перепутать. Поскольку по смыслу это был квас (переходящий в пиво), то ясно, что было написано kawos-квас, а прочитали и переписали ложно.

И таких случаев деформации славянского у Приска, видимо, много. Из того, что попалось на глаза (без возможности видеть полный греческий текст). Река Σάος-Сай (Сава), δῶρον дар, взятка, биски-Βοιοσκις – воиски (субстантивизированное мн.ч. прил. воиски, военные, войско), явная путаница с именами (жена Атиллы Рекан/ Крека < лат. regina царица; брат Бледа – Βλήδας вледа< влад-ыка). Через Иордана доводится ещё и страва (от стравить, спустить вниз и отпустить, в противоположность здраве, здравице, поминальной трапезе, τράπεζα < сдра-пища).

Похожее есть и у других авторов. Кстати для установления родины аваров упомянуть агатхирсов (Ἀγάθυρσοι) Геродота и акациров Иордана, что легко восстанавливаются по их географическим локациям как окациры (окцы-ри, окичи-очи, окари, ока-тары) (https://inform-ag.ru/publications/343/). Приск их упоминает неоднократно: авары потеснили сарагуров, а те уннов-акатиров (Ἀκατίροι Οὔννοι). По историографии, в ограниченном (не по Иордану) регионе Оки размещают вятичей (но гораздо позже). В уже открытом контексте это выны ока-тары (вын-тар-очи > вятичи). Т.е. люди, не обязательно жившие по Оке, но рождённые под приглядом Ока-тары (и око тогда совсем не случайно). (В этом контексте и 'Ρούας (Roas, Руа), царь уннов-гуннов (Οὔννοι < Wыны, w>ω>о, ы>Y>ὔ), вполне может быть Русом вынов Ока-тары. И.Е. Забелин считал  уннов венетами, «северным Славянством»: История русской жизни с древнейших времен. М., 1912 – https://ru-lib.3dn.ru/publ/zabelin_ivan_egorovich_istorija_russkoj_zhizni_s_drevnejshikh_vremen_stranica_20/1-1-0-5567). Но аваров самих изгнали с побережья океана вследствие его разлива. Откуда же? Историки считают, что с Китайского океана. Это аллюзивно навеяно современной географией и другим свидетельством 7 в. Феофилакта Симокатты, где упомянуты «явно китайские» имена авар: «Когда император Юстиниан занимал царский престол, некоторая часть племен уар и хунни бежала и поселилась в Европе.  Назвав себя аварами,.. эти псевдоавары, присвоив себе первенствующее положение в племени, сохранили различные названия: одни из них по старинной привычке называются уар, а другие именуются хунни».

Но незачем искать так далеко. В средневековье по руслу Тобола-топола возник огромный пролив из северного океана в Аральско-Каспийское море (коротко одно из свидетельств разобрано в статье «Вычит Скифии в Европе» – https://inform-ag.ru/publications/327/, объяснение в «Гидрониме Волга», с. 156-158). Коломийцев приводит наглядную карту Эратосфена (3 в.) (https://oldevrasia.ru/library/Igor-Kolomiytsev_Tayny-Velikoy-Skifii/23):

Т.е. авары были вытеснены с Северного Прикаспия.

Так кто же были эти уар (из чего, очевидно, и авар) и хунни-гунны (а тут можно и сюнну, сяньби-монголы, огуры-тюрки, угры или хыу-ун-башкиры)? Если просто провести проверку самих имён, т.е. слов, то окажется, что тут скорее всего ошибка чтения источников Приском. Это косвенно подтверждает Н. Пигулевская: «Менандр употребляет по отношению к европейским аварам и другое название – «вархониты» (ουαρχονΐται. Exc. de legat., p. 205). Это же имя в слегка изменённой форме ουάρ καί χουννι употребляет и Симоката (VII, 8 1)» (История / Феофилакт Симокатта. М., 1957 – https://www.vostlit.info/Texts/rus16/Simokatta/frametext1.htm).

Как видим, одно имя по каким-то причинам разложено на два. Основа слова вархон- однозначно отсылает к одному из древних названий Каспия – море Варгана. Как я показал и обосновал, это более ранняя форма Варяг-кона, в данном случае южного кона, края варягов. Таким образом, авары – это искажение от вархониты, которое в свою очередь есть искажение от варгоны-варьконы-варяганы. Если так, то они, несомненно, были славяноязычны, отчего и снялись из Прикаспия и оказались в Прикарпатье совсем не случайно. Очевидно для того, чем они остались славны в истории, – Аварское объединение народов. Учитывая, что в русских источниках их называли обьри (буквальное, позднее с Б, чтение άβαροι-оборы), это объединение было оборонным союзом. Это значит, что прикаспийских варяганов отправили с восточной границы славянства (которая не нуждалась в защите из-за разлившегося Северного океана) на южную, откуда усилилась позднеримская экспансия народов, утративших своё славянство в результате долгого смешения с массами переселенцев с юго-востока, юга и юго-запада.  Таким образом, в версии Коломийцева причина перепутана со следствием. Аварский каганат возник на базе уже существовавшего хозяйственного социального, языкового и политического единства славян, для его защиты, поэтому он не мог породить ни славянский язык, ни этнос, хотя, несомненно, дополнительно политически и языково унифицировал.

Увы, историки всегда создают фантомы из-за ложных чтений древних текстов. Не столько читают написанное в контексте языка и реальности, сколько по аллюзии подбирают созвучия из контекста историографии. Это все равно что расшифровывать эхо, исходя из своих интересов и места восприятия, а не из того, что мог и хотел инициировать тот, кто стал поводом эха. А потом из аллюзий и фантомов конструируют иллюзорную реальность. Вместо современных учёных аллюзий слов необходимо лингвотекстологическое преодоление наивных аллюзий древних свидетелей. Начинать нужно с проверки чтения источников, чтобы преодолеть установочные чтения и сделать более вероятностные по логике свидетельствующих и контактирующих языков и письмен. Это колоссальная работа, которую, конечно, по многим пунктам требовал и проделал Коломийцев (гораздо больше и лучше, чем я). Но подлинно, с многократной взаимопроверкой, это можем сделать только мы все вместе.

---

Книга по этой теме, добавленная для продажи:  "Гидроним Волга как упаковка реальной и языковой истории. К методологии сравнительно-исторического исследования на примере конкретной этимологии. 2017, 178 с."